Ты не я. Близнецы

Глава первая

Одесса, 1919 год: осень

– Павлуша, а где же Петя? Ты его видишь? Я что-то никак не разберу в этой толпе, плохо стала видеть…

– Я посмотрю, мама. Ты посиди здесь, я сбегаю поищу.

Женщина присела на чемодан, на второй положила руку в кожаной перчатке, поправила вуаль на шляпке без полей. Металлические накладки, обхватывающие чемодан ощущались даже через плотную юбку, но что поделать, здесь на палубе ни одного стула нет. Остальные пассажиры тоже примостились на своих вещах. Пассажиры… скорей беглецы, у которых не осталось ни сил, ни терпения выносить чехарду власти.

Женщина с тревогой озирается вокруг, старательно вглядываясь в любого молодого человека, надеясь увидеть сына. Она очень боится, что тот отстанет, затеряется в толпе и не успеет на пароход. И тут же успокаивает себя: почему же он потеряется, он же не маленький. Девятнадцать лет, это уже так много… и так мало! Как назло, голова разболелась, да ещё как! И сердце давит. Это так некстати! «Но где-же, где мои близнецы?!»

Небо, словно кто-то приклеил к нему рассыпанный пепел низко нависло, даль закрывает дымчатый туман и кажется, ещё немного и они поглотят всех. О борта парохода тихо шлёпаются шепчущие волны. Вокруг море серое, будто туда просочилось много грязи с городских улиц и дорог, невероятно много.

Павел обежал палубу, но брата не нашёл и, подумав, что может тот ещё не поднялся на борт, подошёл к краю и оглядывает толпу внизу… Так и есть! Пётр стоит поодаль от всех и безмятежно курит. Опять курит эти вонючие папиросы. Павел бросился к трапу, продрался сквозь напирающую толпу к брату.

– Чего ты тут? Мать нервничает! Давай чемодан, помогу.

Пётр подал чемодан.

– Почему такой лёгкий? – удивился Павел.

– Чтобы не жалко с ним расстаться! – Пётр выхватывает чемодан из рук брата и швыряет его в воду.

– А-ах! – выдохнул Павел.

Чемодан плюхнувшись колышется между бортом парохода и пристанью. В то как Пётр пренебрежительно переводит взгляд с незадачливого чемодана, принесённого в жертву на брата и довольный своей выходкой улыбается.

– Глупец! – вырвалось у Павла. – Какой же ты глупец, – промолвил уже обреченно и жалея брата.

– Навряд ли, – весело воскликнул Пётр и добавил. – Как думаешь, братец, что хуже: глупость или трусость? Ты, словно дряхлый старик хочешь оставить старый порядок без изменений и боишься перемен!

– Опять ты о том же!

– Да, я хочу остановить тебя.

– Нет!.. Старые порядки, – вздохнул Павел, – это, как тебе известно, – традиции, а твои перемены разрушительны… И хватит, оставим этот бесконечный спор. Нас ждёт мама. Она уже о тебе спрашивала и не раз!

– Передай маме мои пожелания благополучно устроиться в Париже.

– Нет! Это убьёт её! Как ты не по…

– Торопись, Павел, трап уже начинают убирать! – крикнул Пётр, толкая брата на трап. – Беги!.. Эй, подождите! Пассажира забыли! – обратился к матросам, уже волнуясь не столько за брата, сколько за мать, которая может остаться в одиночестве.

Павлу пришлось бежать к трапу одному. Он бы остался, не смотря на то, что его всё возмущало кругом. Но, как он может остаться с этим дураком, когда на пароходе их ждёт мать! Что станет с ней? Павел не хотел даже представлять и помчался, что есть силы.

Братья смотрят друг на друга. Один с борта сверху, другой с пристани снизу. Пароход гудит. Причал отодвигается. Полоса мутной воды увеличивается.

Каждому из братьев не по себе. Уходит, отрывается часть души каждого из них, а вместо неё вползает ноющая тоска, увеличивая чувство опустошённости. Братья не двигаются и продолжают смотреть друг на друга.

Павел видит, что отодвигается порт вместе с причалами. Отодвигается берег вместе с Одессой. Отодвигается Одесса вместе с Новороссией. Отодвигается Новороссия вместе с Россией. И там, вместе с краем бывшей обширной империи крохотной точкой отодвигается единокровный брат – Пётр и теряется в мглистой дали.

Наконец, Павел заметил, что ветер сильно холодит лицо. Прислонил ладони к щекам, они мокрые от слёз.

Пётр наблюдает, не сводя глаз с брата, как отчаливает пароход, как между ним и причалом увеличивается полоса тёмной воды. Всё больше и больше, а пароход всё дальше и дальше. Пароход оторвал и уносит на себе и в себе часть Новороссии и России. Этот осколок разбитой бывшей Российской империи как по волшебству становится меньше и меньше, словно детская игрушка. И там, уже в недосягаемой для Петра серой дали, на крохотной палубе продолжает стоять мелким штрихом Павел…

Пётр, обратил внимание, что стал шмурыгать носом. Нащупал носовой платок в кармане куртки, высморкался. Защекотало на щеке. Дотронулся. Щёки мокрые от слёз.

На палубе Павел медленно бредёт к матери.

– А, где Петя? Павлуша, что с тобой? Ты грустишь? Я тоже. Но почему не идёт Петя?

– Мама, Пётр много раз говорил и тебе, и мне, что не хочет ехать. Говорил, что останется. Говорил, что ему нравится всё, что происходит.

– Да, Павлуша, говорил и что?

– Мама… Пётр отказался ехать. Он остался.

– ОСТАЛСЯ?! – оглядывается. – Мы в море, а Петя –ТАМ! – и она жалобно протянула руку в сторону берега, в сторону России.

– Мама, тебе плохо?

– Беги к капитану, пусть поворачивает пароход! Мы не должны его бросать!

– Мама! Это он бросил нас!

– Беги, говорю! – женщина в изнеможении полулегла на чемоданы. – Почему ты стоишь, Павел?! Иди, немедленно!

– Хорошо, мама, я иду.

Павел увидел матроса, подбежал к нему, спросил, как найти капитана и помчался на его поиски. А капитан рядом с рулевым в рубке. Павел предполагал, что капитан вряд ли согласиться выполнить его просьбу. Не питал надежды на исполнение желания матери, тем не менее, расстроился отказу. И попросил капитана пройти с ним и объяснить матери, потому что она посчитает, что он не сумел убедить и пошлёт опять к нему.

Капитан направился вместе с Павлом сквозь тюки, чемоданы, саквояжи и людей, что расположились возле них или взгромоздились прямо на поклажу. Петляя и лавируя, приблизились к матери Павла, которая распростёрлась на чемоданах. Капитан нахмурился и, пристально смотря на женщину, взял её руку, там, где бьётся пульс.

– Капитан, мама заснула или ей плохо? Я что-то не пойму.

– Молодой человек, ваша мать умерла.

Глава вторая.

Москва, 1917 год: начало осени.

Близнецы так похожи, что казалось не отличишь. Хотя те, кто их знал давно заметили, что у Петра лицо чуть-чуть уже, чем у брата. Но стоило им заговорить, так сомнений не вызывало, кто есть кто, потому что у Павла с ранней юности голос с хрипотцой.

Пётр часто повторяет брату: ты не я. Повторяет на разные лады: то с сожалением, что Павел не разделяет его взглядов, то с превосходством, считая заблуждением мнения брата, то с безысходностью, как будто Павел, не следуя за ним совершает роковую ошибку.

Павел отвечает, что не хочет быть выгнанным из университета, как Николай Сметанин и другие подобные ему и поэтому не желает втягиваться в политические дрязги.

– Ну исключили его, так что тот пропал? Нет! Учится в университете во Франции.

– Да, учится, – иронично повторил Павел, – Александр, знакомый ездил с родителями туда и писал мне, что видел в Париже твоего приятеля Николая. Не посещает он лекций, сам признался. Ни на что не способен и ни к чему не стремится, только бы устраивать разного рода беспорядки. Маргинал – твой Николай.

– А, может быть, Александр соврал.

– Зачем?

– Не знаю.

– Если бы он один был, а подобных Николаю немало и никому от них нет покоя.

– Слушай, Павел, не постарел ли ты раньше времени? Рассуждаешь, как старик какой-нибудь из ретроградов.

– Я хочу просто учиться, заниматься правом или хотя бы филологией, изучать и отстань от меня.

– Ты забыл, что твои любимые писатели отражали перемены в жизни и тенденции, которые видели раньше других, поэтому мне мало филологии, я хочу участвовать в изменении жизни в России.

– Как отец? Вспомни его рассказы о годах студенчества в 90-е годы. Ты хотел бы как они, можно сказать, руководить преподавателями, знаменитыми профессорами? Так же не давать вести лекции? Приходить всем неформальным обществом студентов на квартиру к профессорам и заставлять их писать прошение, чтобы пересмотрели дела арестованных студентов, а если те откажутся, то предупреждать, что устроят стачку во дворе университета? Ты так же хотел бы угрожать преподавателям кровопролитием в стенах университета и обвинять их, что если это произойдёт, то только по их вине?

– Да, Павлик, я хотел бы всего этого, но не успел. За меня и за тебя сделал отец и его товарищи!

– Товарищи отца устроили этот хаос, где жить нормальному человеку невозможно!

– Потерпи, братец. Вселенная тоже возникла из хаоса.

– Предлагаешь ждать миллиарды лет? Спасибо, утешил.

– Ну, столько не понадобиться. Война долго не длится.

– Ты забыл о столетней войне.

– Это было не в России, поэтому не про нас. Новый миропорядок устроиться гораздо быстрее. Потерпи несколько лет, а, может и того меньше.

Глава третья

1919 год, весна: от Курска до Киева, Одесса

«Милые мои сыночки, Павлуша и Петенька! Получила письмо сегодня от тёти Любы, но не по почте, знакомый вашего покойного папы ехал из Одессы в Петроград, по пути заехал в Курск к родственникам и доставил мне от сестры весточку. Не хочу расстраивать вас, мои родные, но Дмитрий Павлович очень болен. Тётя Люба исхлопоталась, а в городе делается такое… впрочем, видно что-то подобное везде по России. Трудно ей одной в такое-то время. Мне надо к ней ехать. А, вы, мои милые, как занятия закончатся поезжайте тоже в Одессу. Я вас там буду ждать. Что вам оставаться в Москве, голодать. А там, всё ж таки юг, одного винограда сколько! Хотя ждать его созревания несколько месяцев. Но в море рыба ещё не перевелась.

Лиза передаёт вам привет.

До встречи, мои родные. Пишите мне на адрес тёти Любы.

Мама».

Наталья Александровна перечитывает в который раз письмо сестры и слёзы снова скатываются с ресниц.

* * *

– Ой, Наташа так страшно! Это сумасшествие продолжается с осени семнадцатого. То анархисты-обдиратели. Представляешь, через газету объявили, что будут буржуев обдирать и у них, у всех есть оружие! Как мерзко! Но, слава Богу их потом всё же частью перебили, частью разогнали. Боже, мой, я радуюсь, что кого-то убили! Наташа, до чего мы дожили?! То матросы такие вульгарные! Я сама слышала на улице, как они завывали, то есть пели: «Ростислав» и «Синоп» за республику! Наш призыв боевой – резать публику!»

– А Ростислав – это кто? и Синоп тоже?

– Корабли. Броненосцы, стояли в порту… Ой, Натусенька, они ещё в хохот. Дикий. Когда мимо проходили, думала умру на месте… Ох, это всё из-за «товарищей» твоего Георгия, царство ему небесное. Раскачивать самодержавие им вздумалось! И, вот, что из этого вышло!.. Наташа, прости…

Любовь Александровна смахнула слезинки и подсела на диван к сестре, обняла её. Та горестно вздохнула.

– А, сколько бандитов, моя дорогая! – продолжала Любовь Александровна. – Их выслеживали и при удаче ловили шесть сотен милиционеров, еврейские боевые дружины, отряды Красной гвардии, говорят, их было тысячи три, и даже отряд сербов, но бандитов меньше не становилось! Моего Митю после работы встретили трое. Ну, что взять со служащего почты?! Так от злости побили… Вот до сих пор не поправился, и, похоже ему хуже. Доктор угрюмо отмалчивается, иногда бросает: «молитесь», кое-какие прописывает лекарства, но помогают едва… Кто знает, возможно, без них было бы ещё хуже. – Любовь Александровна понизила голос до шёпота, – Митя недавно сказал, что ему пришла в голову мысль, которая доставила облегчение. Он сказал: «Как хорошо, что у нас с тобой, Любонька, нет детей. Я бы умер от горя, что им придётся жить в такой России».

* * *

Последний раз Наталья Александровна приезжала в Одессу с мужем и сыновьями ещё до войны. Прошло почти шесть лет. А сколько за это время всего произошло! Мир перевернулся! Россия перевернулась!

Тогда они были все вместе. Георг, как она называла мужа, живой. Тринадцатилетние близнецы рядом, постоянно спорящие о пустяках, как она тогда считала. Но эти пустяки разъединяли их с каждым прожитым днём, пока они не стали так розно думать и поступать, будто вовсе не из одной семьи. А Георг! Сколько лет его помнила – всегда ратовал за справедливость. Именно потому и заинтересовал её в юности. Она им восхищалась… Мечты юности о справедливом обществе и счастливом народе под мудрым правлением. Какими же они были утопистами! Благо, хоть она ушла от политики, её захватили материнская любовь и забота, всё остальное стало не столь важным. Была права или нет, кто разберёт? Но всё, что происходит ей совсем не нравится и появился страх за детей, который растёт с каждым днём, с каждой доходящей до неё новостью. Она почти в панике. Никогда не поверила бы, что когда дети вырастут, она не будет знать, что делать. Кто знает, может и лучше, что Георг не дожил до этого хаоса…

Как прекрасно они ехали шесть лет назад. Отдельное купе, везде чистота и порядок. В коридоре ковровая дорожка. В умывальнике постоянно вода и душистое мыло. В туалете опрятно. Любезный проводник. В любое время можно налить горячий чай. Обедали в вагоне-ресторане или на станциях, где пахло цветами.

А, что ныне?! Наталья Александровна спешила отправиться до весенней распутицы, потому что не знала удастся ей сесть на поезд или придётся добираться по дорогам, среди которых большинство грунтовых. Её небольшой чемодан в толпе чуть не оторвали вместе с рукой. За билетами толкотня. Она отчаивалась и надеялась. Всё ж таки билет достался. Сначала надо доехать до Киева. Перед вагоном её оттеснили и Наталья Александровна чуть не подвернула ногу, едва удерживаясь на платформе, потом сдвинули и напор понёс снова ко входу в вагон. Кое-как забралась. Место досталось и даже у окна, её туда запихнула толпа. Сидели на деревянных скамьях тесно. Пришлось утешаться поговоркой: «лучше плохо сидеть, чем хорошо стоять». В вагоне гул многоголосицы, смешение запахов. Вокруг очень близко совершенно чужие, даже трудно понять, что за люд, среди них есть в солдатских шинелях и шапках. От всего этого у Натальи Александровны слегка кружилась голова и подташнивало.

Весь этот разнообразный и пёстрый люд раздражал, а некоторые так даже возмущали, например, как парень в грязном полупальто, который плевался шелухой от семечек или женщина, обмотанная платками, что бросала взгляды на неё из-под лобья, будто Наталья Александровна задолжала ей очень важное и не отдаёт долгие годы; или мужик, сидящий через проход рассматривал, можно сказать, нагло и оценивающе, а ведь года три назад он или такой как он не посмел бы так смотреть; или те, что рядом – пара – крупные мужчина и женщина не сели, а прямо плюхнулись, прижав её к стене, не спросив разрешения. Доносились из разных мест вагона грубые замечания по разным поводам. Наталье Александровне хотелось уйти и не попадать в подобное сборище, но… надо ехать.

И вот что-то громыхнуло, серое небо прикрыл ещё более серый туман, сквозь щели в окнах просочился запах угольного дыма. Платформа сдвинулась. Поплыли вдоль вагона куда-то назад арочные проёмы под крышей над платформой. Под полом вагона размеренно застучало. Поплыли угловые башни центральной части вокзала, да и весь величественный каменный вокзал ушёл назад, за ним и другие постройки. Стали пятиться горбатые улицы Курска, удаляться купола церквей и колоколен. Замелькали косые металлические балки железнодорожного моста через Сейм.

Наталья Александровна боялась встать, потому что могла остаться без места, но и терпеть дольше нельзя. Она попросила соседа, по виду мещанина, чтобы был столь любезен и посторожил её место. Милая улыбка на него не особо произвела впечатления, но всё же помолчав, выдавил: «посторожу». Наталья Александровна двинулась в сторону туалетной комнаты. Ещё не дойдя, почувствовала запах, отбивший желание продолжать путь, но организм требовал освобождения. Превозмогая отвращение женщина открыла дверь и… чуть не стошнило. Надо входить. Она закрыла дверь изнутри. Наталья Александровна с ужасом смотрела в дыру, в которой мелькали шпалы. В эту дыру не проскочишь, но нога застрять могла вполне. Она прошипела: «скоты!» Что делать? Акробатическими навыками не обладала, чтобы стоять над этой дырой и не попасть ногой в неё и в то, что рядом с ней, вокруг неё. И те, кто едет и ехал в этом вагоне тоже не обладали подобными навыками, потому что вокруг дыры густо громоздились засохшие и свежие отходы организмов многих пассажиров. Наталья Александровна, превозмогая брезгливость и гадливость, думает, как ей быть? И стоит ли идти в другой вагон? Потом вспомнила о чемодане, оставленном на своём сиденье и поспешила…

«Вот и я оскотилась», – думает Наталья Александровна, возвращаясь на своё место. Благо соседи не позарились на её поношенный чемодан, потёртый и поцарапанный. С собой у неё было немного еды и бутылка воды. Она думала, что по дороге ещё что-нибудь купит на какой-нибудь станции, но теперь решила обойтись этим малым: пить по глотку и есть по маленькому кусочку. Ехать ещё много часов, а часто в туалетную комнату ходить совсем не хотелось.

В кране воды нет. Вагон не отапливается. Становится зябко. Хоть и конец марта, но ещё довольно морозно. Сквозь сверкающие узоры на стекле уносятся мимо белые поля, заснеженные крыши деревень, упирающиеся в серость неба колокольни сёл.

Сквозь дрёму Наталья Александровна почувствовала, что её сильно дёрнули. Открыла глаза, все на местах. Многие смотрят в окна… Это не её дёрнули, а вагон, точнее состав переходит на другие пути и подъезжает к платформе. Льгов. Узловая станция, откуда можно доехать в Брянск, Харьков, Киев и через Курск в Москву и Воронеж. Раньше они приезжали на станцию Льгов каждое лето. Мальчикам нравилось гулять мимо красивых фонарей платформы, рассматривать колпаки на дымоходах разновысотных крыш здания вокзала. Колпаки похожи на миниатюрные старинные палаты и дети, засматриваясь, мечтали туда забраться, но так и не удалось. Всей семьёй входили в центральную, двухэтажную часть вокзала, чтобы купить билеты и частенько отдыхали в зале, ожидая поезд в длинной одноэтажной пристройке с огромными окнами, дающими хороший обзор прибывающих и отбывающих поездов, обедали в ресторане. Здание всегда интересовало Георга, смешило и восхищало, он называл его «наш разноэтажный затейливый терем».

Отсюда на извозчике ехали в город. Для того, чтобы добраться до центральной части Льгова надо переехать мост через Сейм. Эта река бывает разной ширины, по преимуществу в Курске и Льгове – широкая, а перед Льговом узкая до неузнаваемости, но там есть опасные омуты, так что вода ушла не в ширь, а в глубь. Во Льгове семья снимала дачу в беленьком домике с соломенной крышей на улице параллельной центральной, тоже мощённой. Во дворе попахивало навозом, но зато свежее молоко было каждый день, к обеду сметана, да масло и творог тоже. Часто всей семьёй гуляли по краю холма, ведь город расположен на горе. Внизу широкой дугой заливной луг окаймляет реку, которая сверкающей подковой огибает густой лес. В хорошую погоду они спускались с крутой Белой горы на луг, шли к реке, нанимали лодку и плыли до моста, оттуда по центральной улице взбирались на гору в центр и домой. Иногда они шли гулять в другую сторону, где глубокие овраги разрезали землю, а между ними растут берёзы, изредка перемешанные соснами. Тут тоже нравилось мальчишкам, они с удовольствием лазили по оврагам, взбирались и снова спускались. А за оврагами раскинулось поле ржи, а за ним лес, а дальше деревни.

Наталья Александровна вздохнула. С льговским вокзалом столько приятных воспоминаний, что нестерпимая печаль давит и слёзы текут и текут. Уже никогда они не повторяться, никогда Георг не пожурит мальчиков не в меру расшалившихся…

Здание вокзала Льгова уходило, как и прошлое всё дальше…

Погружённая в воспоминания Наталья Александровна смотрит в окно, но видит то, что происходило в недавние годы.

Вагон в очередной раз дёрнулся и медленно покатил, пока не замер напротив длинного двухэтажного здания. По пятнадцать окон в каждом этаже золотятся от лучей солнца, которое зависло над горизонтом. В середине первого этажа под портикообразным козырьком над входом в здание вокзала Наталья Александровна прочла КОРЕНЕВО. Здесь они бывали редко. Иногда вместе с мужем ездили к его родне… Ой, она даже не знает, как они теперь. Со смертью мужа и неразберихой, распространяющейся с каждым месяцем на все сферы жизни, связи с его родственниками можно сказать оборвались. Ей не до них, а им, видимо, не до неё.

Когда поезд тронулся, мимо окна на перроне проплыла крестьянка, обхватившая кувшин, по видимости с молоком, и разочарованно взирающая на вагоны, убегающие со всё ускоряющейся скоростью. Она переводит взгляд, будто всё ещё надеется продать свою крынку молока.

И вспомнился опять Георг, когда он приехал в феврале 1917 года после инспекции школ в Старом Осколе. Приехал одновременно возбуждённо-радостный и возмущённый.

– Натуленька, родная моя, обогревай! Морозища в этом году! В Старом Осколе метели чуть ли не каждый день. Даже первого и второго февраля отменили занятия в школах. А потом, как назло в женской гимназии закончился уголь! В классах сидели, не снимая шуб: ученицы и учителя… Да, Натуля, в Осколе молоко уже стоит целый рубль! Крынка молока и рубль!

– Ты, думаешь у нас дешевле? Вот, посмотри, – Наталья Александровна показала кувшин в буфете, – тоже вчера отдала рубль.

– Да?.. Этот немного побольше… Натуля, так долго не продержится! Не выдержат люди… – Скоро что-то произойдёт, – Георгий Максимович схватил руку жены, поцеловал, обнял её за плечи. – И при том произойдёт что-то грандиозное! Обязательно! Ведь куда не поедешь – всюду становится хуже и тяжелее, кого не послушаешь – одно недовольство! Так жить долго нельзя! Глупо всё это терпеть! Натуля, я уверен у наших мальчиков будет совершенно другая жизнь, нежели была у нас. Совершенно отличающаяся от нашей!

Наталья Александровна тогда снова и снова смотрела на мужа с восхищением. Снова и снова она его обожала, снова и снова заражалась его оптимизмом и верой в лучшее будущее. А недели две спустя, в последний день февраля примчался домой радостный, схватил жену и давай кружиться вместе с ней.

– Натуля, не поверишь! Царь отрёкся! Мне знакомый железнодорожник сказал, у них по телеграфу сообщили. Там уже митинги! Ох! Дожил, дождался! Теперь живи и радуйся!

Наталья Александровна платочком промокнула слезинки, вздохнула. Нельзя жить воспоминаниями, говорила в которой раз себе, надо думать о настоящем, как прожить сегодняшний день, чтобы удалось дожить до завтра.

Мелькание полей, просек, деревень вместе с усталостью души и тела позволили ей забыться слабым и чутким сном.