Пушки привезли

Дом на углу Дельфинии

Во время очередного приступа тоски, удушливой, оглушающей, шершавым комком застревающей где-то глубоко в груди, его вдруг точно пронзило насквозь, и тут же разлилось радостным жаром по всему телу.

«Точно – Садовая!.. Садовая, семнадцать!.. Как же я раньше не вспомнил?!»

И вдруг как бы все вокруг исчезло: мокрый липучий снег, тусклые разводы фонарей на обшарпанных стенах, – а он оказался там, в далекой Дельфинии, где редко выпадает снег, а ветер теплый и ласковый; где малиново-фиолетовые закаты сменяются прозрачно-розовыми восходами и по вечерам юноши и девушки в белых одеждах играют на гитарах и поют грустно-веселые песни; будто бы снова шел он по гулким мощеным тротуарам, по освеженным дождем и одурманенным сладковатым ароматом ночи улочкам с гирляндами балконов, на встречу с ней, нежной, застенчиво улыбающейся…

«Вот же!.. Она здесь жила… Когда-нибудь она сюда вернется…»

Он стоял возле трехэтажного дома, такого же невзрачного на вид, старого и обшарпанного, какими казались ему все дома в пустом и темном этом городишке.

Дом был трехэтажный и невзрачный на вид.

Он зашел во двор, – куда выходили подъезды. Он насчитал пять подъездов с облезлыми дверями и тусклыми лампочками при входе, освещавшими ржавые металлические дощечки с истертыми номерами квартир.

«Здесь? В этом доме?! Не может быть!»

Он хотел тут же уйти, возмутившись вызывающей несравнимостью этого покосившегося дома с тем полусказочным дворцом, в котором она жила там, в Дельфинии, среди вечнозеленого парка и фонтанов из розового туфа, не смолкавших даже по ночам. Он хотел тут к же уйти, но домишко этот словно притягивал его к себе сиротливыми своими подъездами, облупленными стенами, матерчатыми абажурами, проступавшими сквозь тюлевые занавески в низеньких окнах с широкими жестяными подоконниками.

«Неужели здесь она родилась? Здесь живут ее родители? В одном из этих подъездов, за одним из этих окон стоит ее стол, ее кровать, ее пианино?..»

Он направился к одному из подъездов, взялся за дверную ручку, потянул на себя дверь.

«А что я скажу, если меня кто-нибудь спросит, к кому я иду и что здесь делаю… Ведь я даже не знаю номера ее квартиры…»

Отойдя от двери, он пошел по двору. Ему хотелось подробнее изучить дом, заглянуть в его окна, но он смотрел себе под ноги, лишь изредка вскидывая голову и пробегая торопливым взглядом по стенам, ничего не замечая и не запоминая.

Ему казалось, что на него смотрят со всех сторон. Он ежился под этими воображаемыми чужими, подозрительными взглядами, а когда у него за спиной вдруг хлопнула дверь, совсем растерялся и, спрятав лицо в воротник, пошел прочь со двора, чувствуя себя чуть ли не злоумышленником, чуть ли не вором.

Он вышел в переулок с другой стороны дома, вернулся на Садовую улицу, пересек ее и лишь на противоположном тротуаре, возле книжного магазина, остановился и обернулся.

Ветер дул в лицо, а снег лепил в глаза, и он вдруг вспомнил, как они встречались возле общежития, в котором она жила там, в Дельфинии, у центрального фонтана – гигантской лилии, с величественным шумом распустившейся в свете прожекторов; как сквозь искрящиеся разноцветные струи замечал ее, выходящую из своего дворца и идущую ему навстречу; вспомнил терпкое удушье цветов и жаркую свою радость.

«Там счастье!.. И мир там прекрасен! А здесь… Здесь все теперь чужое: дома, улицы… И люди здесь какие-то… угрюмые, безразличные, как будто согнутые ветром… Ну зачем?! Зачем мне достали эту проклятую путевку в этот чертов лагерь? Зачем я встретил ее там?!»

Дом был трехэтажный и невзрачный на вид. Он стоял на углу Садовой улицы и безымянного переулка, и пять его подъездов выходили во двор.

При дневном свете – особенно когда переставал лепить снег, а серое, нависшее небо вдруг точно раскалывалось и в образовавшуюся трещину проглядывала радужная синева и проскальзывали лучи солнца, – дом уже не казался ему таким убогим и мрачным.

«Это единственное, что у меня есть… Письма от нее приходят слишком редко, а к ее дому я могу прийти в любой момент».

Раньше он ездил в школу на автобусе, а теперь стал ходить пешком, чтобы, сделав крюк, пройти мимо ее дома. Иногда, к удивлению своих родителей, он отправлялся в школу натощак, а завтракал по дороге, в кафе-молочной на первом этаже ее дома со стороны улицы. Он брал себе всегда одно и то же: кофе с молоком, приторно сладкий, с жирными пенками, и жареную колбасу со стылой лапшой.

«Когда-нибудь, когда она окончит училище и вернется, я войду с ней в это кафе – в ее кафе-молочную – и, этак небрежно кивнув буфетчице, брошу через прилавок: „Мне как обычно, а сеньорита пусть сама выберет…“ Вот она удивится! Ни за что не напишу ей, что я теперь завтракаю в ее доме…»

Он наблюдал за посетителями кафе, постепенно различая среди них случайно зашедших и завсегдатаев. К последним он приглядывался особо, вспоминая те куцые сведения, которые ему удалось почерпнуть из ее рассказов о своих родных – отце, матери, младшей сестре, – и, составив таким образом некое подобие словесного портрета, «прикладывал» его к посетителям кафе-молочной.

«Да это же ее отец!.. Она говорила, что он художник… Ну точно! У него бородка, он слегка хромает. И руки у него всегда грязные, от красок, наверное…»

Но оказалось, что хромоногий мужчина с бородкой жил в другом доме, на другой улице.

«…С чего я взял, что ее отец должен завтракать в кафе-молочной…»

Но он продолжал присматриваться к посетителям кафе, продолжал ошибаться и разочаровываться, пока однажды не приметил мужчину, совсем непохожего на художника, который в кафе-молочной никогда не завтракал, но несколько раз заходил туда и покупал у буфетчицы вареное мясо и сырые яйца; зато жил он в ее доме, во втором подъезде на первом этаже.

«Она же говорила, что живет на первом этаже… Ну и что! Можно быть художником и совсем непохожим на художника…»

Два дня он наблюдал за вторым подъездом, за его обитателями и все больше убеждался в том, что на этот раз не ошибся: мужчина, непохожий на художника, жил с женой и девочкой лет четырнадцати.

«Она говорила, что ее сестра учится в восьмом классе…»

Лиц девочки и ее матери он не смог разглядеть, так как наблюдал за подъездом издали, боясь привлечь к себе внимание.

А тут еще возле дома появился сердитого вида человек средних лет, который сперва расхаживал по двору, придирчиво его оглядывая, потом принялся расчищать середину двора от снега, освобождать от мусора и металлолома.

«Ничего! Когда-нибудь она приедет, и тогда… Я широко распахну перед ней дверь ее подъезда, войду в него, как к себе домой, никого не стыдясь».

Он смотрел из-за угла на человека, копошившегося во дворе, и вспоминал прощальный вечер в Дельфинии. Директор их спортивного лагеря «Дельфин» разрешил пригласить на танцы девушек из соседнего музыкального училища. И она пришла. Весь мир, казалось ему, был во власти безудержного, нескончаемого праздника, когда гулкий ливень вдруг обрушился на танцплощадку, оркестр перестал играть, а танцующие спрятались под навес. И только он и она не прервали танца, не остановились, не разъединили свои руки, не разлучили взгляды. И наверное, так заразителен был их странный танец, что вдруг заиграл оркестр – для них двоих, и их друзья стали один за другим выбегать из укрытия и присоединяться к ним, танцевавшим под проливным дождем. А скоро и дождь кончился… На следующее утро он уехал из Дельфинии в холодный городишко, заляпанный тусклыми пятнами фонарей.

«Зачем я уехал?! Ведь она там!.. И я до сих пор там, а не здесь! Нет меня здесь и уже не может быть!»

Дом был трехэтажный и невзрачный на вид. Он стоял на углу Садовой улицы и безымянного переулка. Со стороны улицы в нем помещалось кафе-молочная, а во втором подъезде на первом этаже с женой и дочерью жил мужчина, совсем непохожий на художника.

– Ну, чего стоишь?! – окликнул его сердитый человек.

Он вздрогнул, виновато улыбнулся и хотел уйти, но сердитый человек с лопатой в руках двинулся ему наперерез.

– Чего слоняться – помог бы лучше!

Он остановился в замешательстве.

– Помог бы, говорю, лучше, – повторил сердитый человек. – Каток будем делать для нашей детворы.

– Но я… Ведь я не живу здесь!..

– Ну и что такого!

Сердитый человек воткнул возле его ног лопату и вернулся на середину двора.

«Да ведь это как раз… Теперь и прятаться не надо!»

Он с таким рвением принялся за работу, сбросив пальто и скинув шапку, так усердно налегал на лопату, что сердитый человек удивленно косился на него и несколько раз хмыкнул и покачал головой.

«Если бы она видела меня сейчас! Вот бы удивилась, наверное!»

Они расчистили площадку для катка, утрамбовали сугробы по ее краям.

– А можно, я завтра тоже приду помогать? – спросил он у сердитого человека, когда они кончили работать.

– Завтра?! – Сердитый человек пристально глянул на него, потом пожал плечами. – Давай. Приходи завтра.

«Да нужен он мне, твой каток! Я и кататься не умею… Но зато теперь все просто: я помогаю делать каток для детей и целый день могу быть рядом с ее домом!»

На следующее утро – было воскресенье – они вместе залили площадку водой из шланга. Сердитый человек ушел, а он остался. То и дело во двор выходили люди, бросая на него удивленные взгляды, но он уже взглядов не стеснялся, от них не прятался, а подходил к площадке и по-хозяйски проверял, не замерзла ли вода и ровно ли замерзает.

Хлопнула дверь второго подъезда, и во двор вышли женщина с четырнадцатилетней девочкой. Они остановились, посмотрели сначала на каток, потом на него, переглянулись и вдруг заулыбались, а он едва удержался, чтобы не помахать им рукой.

«А они на нее похожи!.. Такая же ласковая улыбка… и волосы одного цвета… и даже фигуры…»

На следующий день они с сердитым человеком повторно залили каток. А еще через день он начертил после уроков большое разноцветное объявление, которое повесил на ее подъезде: «Организуется СЕКЦИЯ ФИГУРНОГО КАТАНИЯ! Приглашаются все желающие!»

Он стоял на катке в центре двора и смотрел на окна ее квартиры. Он вспоминал о том, как они впервые поцеловались. Они сидели на берегу моря, менявшего на ветру свой цвет, как «хамелеонов миллионы» в песне Новеллы Матвеевой:

Дом на углу Садовой был трехэтажный и невзрачный на вид. На двери второго подъезда висело объявление, а во дворе был каток для детей.

С каждым днем ему становилось все труднее умалчивать об этом, все навязчивее хотелось написать ей в одном из писем:

«Теперь в твоем доме многие знают меня и даже здороваются. Мы с Игорем Игоревичем устроили у тебя во дворе каток для детей и организовали две секции: одну для фигуристов, а другую для хоккеистов. Занимается с ребятами Игорь Игоревич (он тренер по фигурному катанию и, кстати, совсем не такой сердитый, каким кажется), а я помогаю ему: слежу за катком, за дисциплиной, то есть, когда катаются фигуристы, не пускаю на лед пацанов с клюшками и шайбами, и наоборот… Видишь, до чего я докатился в твое отсутствие!.. Зато я завтракаю по утрам в твоем кафе-молочной, каждый день вижу перед собой окна твоей квартиры… А вчера ко мне подошел… Кто бы ты думала? Твой отец! Похлопал меня по плечу и сказал: „Что же ты, парень, других учишь, а сам не катаешься?“… Если бы он только знал!.. А сестренка у тебя симпатичная. На тебя похожа. Мы с ней часто сталкиваемся во дворе».

Ни о чем об этом он не писал ей, готовя сюрприз, но едва ли не каждый день отправлял в далекий южный город письма с описанием своей любви, тоски, одиночества и надежды на скорую встречу. Она с прежней аккуратностью, раз в неделю отвечала ему красивым почерком, подробно сообщая о своих занятиях в училище, расспрашивая о том, как он готовится к выпускным экзаменам, какие оценки намечаются у него в аттестате.

Дом был трехэтажный. Во дворе его проводила свои занятия спортивная секция, руководимая тренером Игорем Игоревичем и его помощником, задумчивым пареньком, которого все в доме называли «наш рыжий» за рыжеватые его волосы. Популярность секции росла с каждым днем, и тренер хотел было прекратить набор новичков, но Рыжий нашел проблеме иное решение: призвал на помощь мужское население дома и совместными усилиями не только значительно расширил каток, но также благоустроил его: огородил дощатым барьером, оборудовал скамейками и хоккейными воротами. Стараниями того же Рыжего над катком через некоторое время появилось электрическое освещение, было начато сооружение радиоузла. Однажды вечером во двор забрела компания каких-то подвыпивших парней. Они прогнали с катка малолетних хоккеистов, вытащили на лед скамейки и выставили на них бутылки с вином. Рыжий, оказавшийся свидетелем этой сцены, смело выступил против захватчиков, и наверняка досталось бы ему за его самоотверженность, но старшие братья занимавшихся в секции с криком «нашего „рыжего“ бьют!» выскочили из подъездов и выдворили хулиганов.

Расчищая лед от снега или помогая маленьким фигуристам зашнуровывать ботинки, он часто замечал эту старушку, видел, как она медленно шла вдоль подъездов, с трудом переставляя ноги.

«А ведь у нее, кажется, есть бабушка… Нет, тогда бы они жили вместе…»

Однажды, увидев с катка, что старушка тащит тяжелые сетки, он подбежал к ней, отобрал ношу и помог добраться до квартиры; она жила на третьем этаже и едва поднялась по лестнице, так тяжело и часто дышала, что даже поблагодарить его как следует не смогла, а лишь беспомощно вертела головой и виновато улыбалась.

На следующий день, позавтракав в кафе-молочной, он завернул во двор, вошел в четвертый подъезд и поднялся на третий этаж. Он долго ждал у двери, пока старушка открыла ему на звонок.

– Бабушка, может быть, вам чего-нибудь надо… Ну в магазине или аптеке… Я сейчас в школу иду, а на обратном пути, если хотите… – неловко начал он, но по мере того как старушка испуганно отвергала его услуги, вел себя все решительнее и настойчивее…

«Нет, она, конечно, не ее бабушка. И наверное, я странно выгляжу… Но когда она приедет, ей ведь будет приятно узнать, что я помогаю старой и больной женщине, живущей в ее доме…»

Дом был трехэтажный. В его четвертом подъезде на последнем этаже жила старая женщина. Звали ее Марией Ильиничной. Родных у нее не было, но с некоторых пор ее стал навещать молодой парень с рыжеватыми волосами и задумчивым лицом. Он ходил для нее в магазин за продуктами, в прачечную за бельем и в аптеку за лекарствами, часто сопровождал ее во время прогулки по двору, бережно поддерживая под руку, а потом заходил в ее отвыкшую от людей квартиру, заставленную старинной мебелью, увешанную старинными литографиями и пожелтевшими афишами, садился в старое кресло, пил чай из старых фарфоровых чашек и слушал рассказы хозяйки. Сорок лет Мария Ильинична проработала в районной библиотеке, сорок лет принимала и выдавала книги. Вся жизнь ее, как ей казалось, прошла тихо и незаметно, в четырех стенах, среди стеллажей с книгами и лампочек без абажуров. Но в Отечественную войну она ушла на фронт, служила медсестрой санитарного поезда, несколько раз выносила из горящих вагонов раненых. А в тридцатом году была мобилизована на борьбу с неграмотностью, основала три библиотеки в Сибири, вместе с книгами пряталась в погребе от кулаков. А в гражданскую войну… А в революцию, когда ей еще пятнадцати не было… С каждым посещением Марии Ильиничны перед рыжим пареньком в беспорядке старческих рассказов все шире раскрывалась незнакомая, во многом непонятная ему, почти невероятная жизнь, и с каждым разом рассказчица и слушатель все сильнее привязывались друг к другу, так что некоторые жильцы вдруг признали в подростке внука Марии Ильиничны и чуть ли не упрекали парня за то, что «так поздно в нем заговорила совесть».

Она приехала в конце февраля. Достав из почтового ящика письмо, в котором она сообщала ему день своего приезда и номер вагона, он долго не мог поверить.

«Она ведь писала, что до лета не сможет приехать!.. У них ведь сейчас занятия!..»

Три дня, оставшиеся до ее приезда, он был сам не свой от нетерпения, едва высиживал от звонка до звонка в школе, но домой приходил поздно вечером, все свободное время проводя возле ее дома: лед катка выскоблил скребком так, что снежинки не осталось, но этого ему показалось мало, и тогда он заново залил каток, но и этим не удовольствовался и на следующий день, несмотря на протесты Марии Ильиничны, вымыл у нее в квартире полы и собирался мыть окна, но потом сообразил, что даже при его жажде деятельности мытье окон в зимнее время слишком нелепое занятие; дома у себя он никогда не мыл ни полов, ни окон.

В день ее приезда, едва открылось кафе-молочная, он позавтракал в нем, потом пришел во двор. Окна ее квартиры были темными: родители еще спали. Он сел на скамейку и стал ждать, когда они проснутся, чтобы вместе ехать встречать ее, но и десяти минут не высидел, выбежал на улицу и пешком отправился на вокзал.

Поезд пришел без опоздания, в девять часов утра, и она одной из первых вышла из вагона. Он кинулся к ней навстречу, чуть не попав под колеса автотележки, отскочил в сторону, а когда вереница прицепов проехала мимо, увидел ее рядом с незнакомым мужчиной и незнакомой женщиной.

– Привет, – смущенно сказала она и, повернувшись к незнакомцам, пояснила: – Пап, мам, это Коля. Я вам о нем писала.

«Как же так? Почему я их ни разу не видел?.. Они – ее родители?!»

– К-о-ля? – удивленно переспросил мужчина в каракулевой папахе.

– Очень приятно, – сказала женщина в синтетическом пальто с блестками.

От удивления он забыл поздороваться с ними.

Они пошли по перрону. Она шла впереди с родителями, а он чуть поодаль. Она то и дело оборачивалась.

«Да нет, все не так!.. И эти чужие люди!.. И какая она странная в этой дурацкой шапке и шубе…»

– Коля, ну чего ты идешь сзади? – укоризненно спросила она.

– Да нет, я тут… я за вами, – пробормотал он.

– Люсенька, а этот рыжий что, с нами поедет? – вполголоса спросил ее отец, но он расслышал. – Мне его деть некуда: тебя еще бабушка с дедушкой приехали встречать.

Они вышли на привокзальную площадь и подошли к красному «Москвичу». Она подбежала к машине, распахнула дверцу, кинулась обнимать незнакомых ему пожилых людей, сидевших на заднем сиденье, потом с деланной беззаботностью объявила родителям:

– Папочка-мамочка, вы поезжайте, а мы с Колей – на автобусе!

– Это еще что за новости! – недовольно произнес ее отец, но, взглянув на дочь, понимающе улыбнулся и продолжал с ласковой настойчивостью: – Значит, мы так сделаем, Люсенька: ты садишься в машину, и мы вместе едем домой. А кавалера твоего мы пригласим к себе как-нибудь в другой раз… Хорошо, сегодня вечером! Договорились?

Она виновато посмотрела на него и сказала нерешительно:

– Без Коли я не поеду.

– Да нет, что ты!.. Я только на вокзал… Я наоборот… Мне же в школу надо, – испуганно бормотал он.

«Какая школа? Сегодня воскресенье!»

– Ну вот и прекрасно! – воскликнул ее отец.

– Коленька, тогда я поеду, ладно? А после школы ты сразу же приходи к нам! Хорошо? Ты будешь сегодня свободен? – спрашивала она, глядя на него почти умоляюще. – Ты адрес знаешь?

Она сказала ему свой адрес, но еще до того, как она его произнесла, он уже все понял.

«Перепутать номер дома с номером квартиры! Обидно!.. И на вокзал приперся!»

Она села в машину, прижалась лицом к стеклу, улыбнулась ему ласково и беспомощно.

«Интересно, если она снимет шубу и шапку… Неужели она снова будет такой же?..»

Машина уехала, а он пошел по пустынным заснеженным улицам, сквозь безлюдные скверы, сверкающие инеем; мимо высоких валов старого города; мимо скучившихся над береговым обрывом синеглавых церквушек с ажурными крестами, с чуть выпуклыми стенами, в лучах утреннего солнца казавшихся теплыми; мимо аркады торговых рядов, через площадь навстречу строго величественному собору и призрачно-легкой, устремленной в прозрачную глубь неба колокольне и дальше по мосту через реку сквозь розовую дымку в новый город.

Изредка навстречу ему попадались люди. Они щурились на искрящие жаркий свет сугробы, а ему казалось, что люди ему улыбаются.

Он остановился возле дома номер двенадцать по Садовой улице. Стоя возле незнакомого пятиэтажного дома, он вспоминал о том, как завтракал в кафе-молочной, как вместе с Игорем Игоревичем заливал каток, как отобрал сетки у Марии Ильиничны…

«Я сам виноват. Ведь она знала мой адрес. Она бы меня разыскала, и я повел бы ее к нашему дому. Мы позавтракали бы в кафе-молочной. Я познакомил бы ее с Марией Ильиничной. Я все бы ей объяснил, и она бы обрадовалась. Мы вместе посмеялись бы над моей ошибкой…»

Он усмехнулся, покачал головой и тут вдруг вспомнил, что она приехала лишь на неделю и скоро снова уедет.

Он ни разу не вспомнил о Дельфинии, постоял еще немного у чужого дома и пошел к себе домой.

Дом был трехэтажный и невзрачный на вид. Он стоял на углу Садовой и безымянного переулка, и пять его подъездов выходили во двор. Люся Кузьмина никогда не жила в этом доме, но в его кафе-молочной иногда по утрам завтракал знакомый всем рыжеватый паренек. Люся уже уехала, когда во дворе дома на катке был устроен спортивный праздник, привлекший к себе внимание всей округи: в свете прожекторов под музыку из радиодинамика на лед сначала вышли фигуристы в костюмах сказочных персонажей, а затем состоялся хоккейный матч; Рыжий играл роль церемониймейстера, а на скамейке для почетных зрителей, укутанная в шубу, сидела пожилая женщина – бабушка паренька, как думали многие. Он все реже писал Люсе и все реже получал от нее письма, но во втором подъезде на первом этаже вместе с матерью и отцом художником жила симпатичная девушка, которая уже давно была влюблена в рыжего паренька и старалась чаще попадаться ему на глаза в надежде, что когда-нибудь он заметит ее, остановит и заговорит с ней, не может не заметить и не заговорить: ведь живут они в одном доме.

Странный мальчик

Уже были съедены закуски и произнесены первые тосты за здоровье именинницы, ее родных и близких. Перед горячим объявили небольшой перерыв – молодежь удалилась в соседнюю комнату танцевать, а люди постарше остались за столом, с разрешения хозяйки достали кто трубки, кто сигареты и с удовольствием закурили.

Завязался разговор. Некоторое время он был беспредметным, пока один из гостей не упомянул о недавно прочитанной им статье известного нашего поэта. Речь в ней шла, однако, не о поэзии, а о пятилетнем или шестилетнем мальчике, который чуть ли не на каждом шагу одаривал окружающих афоризмами, удивительными по глубине и точности мысли. Некоторые из гостей, как оказалось, эту статью читали, к тому же почти каждый имел собственную точку зрения на вундеркиндов, так что на вскользь затронутую тему тут же откликнулись.

– На самом деле, это сложная проблема, – заметил незнакомый мне мужчина в массивных роговых очках с сильной диоптрией. – Проблема с о ц и а л ь н а я прежде всего! То есть я имею в виду, что ярко и рано проявившаяся индивидуальность, обособленная вследствие того и даже в известной мере – я не побоюсь этого слова – о т ч у ж д е н н а я от ближайшего своего окружения, неизбежно вступает в конфликт с нормативной социосредой: будь то круг сверстников, школа, семья.

Уверен, что большинство сидевших за столом не поняли высказанного суждения, но дискуссии это не повредило.

– Слава Богу, мои дети не вундеркинды! – облегченно вздохнула моя соседка слева, полная женщина средних лет, с простым, приветливым лицом, мать троих детей.

– А я так считаю, – решительно заявил сидевший напротив человек угрюмой внешности, то ли инженер, то ли служащий треста, в котором работал муж именинницы, – что у нас сейчас одни вундеркинды, а нормальных детей раз, два – и обчелся. В годовалом возрасте отличил мать от отца – вундеркинд, в пять лет разучил тренькать на пианино «чижик-пыжик» – вундеркинд и так далее… Да чего тут говорить: сами из наших детей делаем вундеркиндов, а потом удивляемся, почему они вырастают такими олухами!

Кое-кто засмеялся, а моя соседка повторила:

– Слава Богу, в моих детях этого никогда не было. И учатся они вроде неплохо.

– Ну, вы суровы, Степан Иванович! – улыбнулась именинница, обращаясь к угрюмому гостю. – Уж на ваших-то детей грех жаловаться – такие воспитанные мальчики.

– Бросьте вы! Такие же олухи, как и все! – сердито махнул рукой Степан Иванович.

– По-моему, все-таки нельзя отрицать тот факт, что некоторые люди уже в раннем возрасте проявляют удивительную одаренность, – деликатно продолжала именинница, обернувшись к сидевшей по правую руку от нее импозантной особе в модном парике. – Вот Лаурочка, дочь всеми нами горячо любимой Альбины Сергеевны… Ведь теперь уже очевидно, что ребенок р о д и л с я художником. Какие тут сомнения, если работы пятилетней девочки заняли первое место на всесоюзном конкурсе детского рисунка! А с какой радостью, с какой самоотдачей она рисует; родителям приходится силой отрывать девочку от любимого занятия и укладывать спать. Правда, Альбиночка?