Книга Реинкарнация - читать онлайн бесплатно, автор Павел Козлофф. Cтраница 2
bannerbanner
Вы не авторизовались
Войти
Зарегистрироваться
Реинкарнация
Реинкарнация
Добавить В библиотекуАвторизуйтесь, чтобы добавить
Оценить:

Рейтинг: 0

Добавить отзывДобавить цитату

Реинкарнация

Большой красавицею Яна не была. В отличье от Натальи, с её четкой эталонной красотой и отработанною грацией движений, девица Яна, с детства любящая спорт, была немного угловата, что, впрочем, ей не ставили в ущерб. В ней был особый магнетизм: её остриженные волосы, чуть вздернутый и аккуратный нос, как и не портящие облика веснушки, все плюсовалось к обаянию, что крылось в её речи и глазах. Она не скажешь, что болтала языком, а убедительно, включив самоиронию, то удивляла всех рассказом, то ошарашивала даром рассуждать. Закончив колледж, следом – университет, аккумулировав поток полезных знаний, девица бросила системную учебу и перешла в свободно-выборочный дрейф. От предков, урожденных москвичей, в ней подсознательно дремала связь с Россией. Переместившись в старт двадцатого столетья, она влюбилась сразу в русский авангард, потом – в поэзию Серебряного Века. Её манила, опьяняла атмосфера, к которой не было пути сквозь интернет, но помогали воссоздать пускай немые, но живые документы. Что сберегал в себе Бахметьевский архив. Начав захаживать туда, однажды Яна повстречала там Никиту.

Что мускулистые бой-френды, что все папины знакомцы-женихи – против художника с историей, с душою, остро жаждущей познанья? В неполных двадцать восемь, возраст Яны был таков, она созрела для серьезности в любви. Ну, а Никита, в свои полных тридцать пять, как пылкий мальчик полюбил американку. Само собой – он ей рассказывал про фильм и пробудил в ней интерес к материалу. Она сказала: это можно обсуждать.

Давайте глянем историческую справку:

Год восемнадцатый. Двадцатый, прошлый век. Тридцатое число, в исходе август. Два покушенья на убийство в один день. И оба – на вождей большевиков.

Факт первый. Дело утром. Петроград. Поэт и юнкер Канегисер точным выстрелом в упор убил Урицкого, наркома Петроградского ЧК. «Чтоб имя русского еврея не марал» – так комментировал убийца свой поступок. Решение ревкома – расстрелять.

День тот же. Хмурым вечером. Москва. Рабочий митинг на заводе Михельсона. Фанни Каплан, сторонник партии эСэР, стреляет в Ленина довольно много раз. Вождь ранен, Фанни схвачена в момент. Вину не отрицает. Казнена.

ВЦИК реагирует воззваньем: «ВСЕМ, ВСЕМ, ВСЕМ», призывом к массовому красному террору.

Никита выбрал в фильм двух действующих лиц:

Л. Каннегисер, состоявшийся убийца. Потомок видного семейства, даровит, настроен романтично, образован. Художник слова, стихотворец, эссеист. Поэт из круга Михаила Кузмина. Ориентация на секс – открытый гей.

В стихах – религиозность, даже жертвенность. Местами – экстатический накал.

Тогда у блаженного входа,В предсмертном и радостном снеЯ вспомню – Россия. Свобода.Керенский на белом коне.

Мотив к убийству – это месть за Перельцвейга, большого его друга в тот момент. В. Перельцвейг крутился в группе офицеров, нацеленных смести большевиков. Расстрелян по приказу ПЧК. Приказ прошел за подписью Урицкий.

Ремарка: М. Урицкий не подписывал приказ. Он был из редких членов РСДРП, кто не поддерживал расстрелов и репрессий.

Теперь застреленный Урицкий, Моисей. Рожден в купеческой семье, учил Талмуд. Религиозно (в лучшем виде) образован. Старательно учился, стал юрист. По документам – деловой и адекватный. По экстерьеру – некрасив, почти урод.

Вот как писал о нем когда-то некто Зубов:

«…сидело существо отталкивающего вида, поднявшееся, когда мы вошли; приземистое, с круглой спиной, с бритым лицом и крючковатым носом; с малюсенькой без шеи головой, оно напоминало чем-то жабу. Хрипящий голос походил на свист, казалось – изо рта стекает яд».

Как ни приглядывайся – видом не хорош. Но Канегисером убит не за уродство.

Фатальный промысел, столкнувший этих двух – вот предлагаемая фабула для фильма. А что до Яны – ей важней была Каплан. Как арт-явление, достойное вниманья.

Да – анархистка, да – сторонница эСэР. Да – нетерпимый, злейший враг для красной своры. Но эти выстрелы? Но попаданья пуль? Как это мыслимо – она была слепа!

Каплан лишилась глаз в шестнадцать лет. Заряженная бомба для теракта разорвалась у Фанни чуть ли не в руках. И отголоском тяжкой травмы – слепота. С контузией – предстала пред судом, приговорившим анархистку к смертной казни. (Пожизненная каторга – смягченный окончательный вердикт).

Потом, незрячая – по каторгам, по тюрьмам, одиннадцать почти – что полных лет.

Затем – свобода, год семнадцатый, февраль. Глазная клиника, г. Харьков, доктор Гиршман. Успех хирурга – она видит очертания. Настолько тягостные – лучше не глядеть. Но внутренний устой – она боец. Вот и приехала к заводу Михельсона.

– Ну, полный, говорю я вам, театр, – чуть вникнув в материал, сказала Яна. – Всучили этой Фанни пистолет, наковыряли из вождя как будто пули. Калибр не сходится – какая ерунда. Стрелять? Повсюду бой – давай стрелять. А вот попасть – уже из области Гудини.

– Каплан – она страдалица, держалась до конца. Но кончим с ней – важней свои вопросы. На что нацелен в фильме объектив? На честь всего еврейского народа. Задача: абстрагировать момент и культивировать в нем главное – поступок. Как Мцыри Лермонтова – все бежит, бежит, и снова прибегает в ту же Мцхету. Утратил путеводный он свой луч, навеки разлучен с его народом. А Каннегисер, он свой луч не утерял. Он, не раздумывая, встал за свой народ, пошел на смерть и стал в истории героем. Я горд, что я Шапиро с энных пор.

– Take care[2]– это очень скользкий путь. Твой Канегисер – он был явный психопат. И содомит, как тут указано в архиве. Самоубийством жизнь покончил его брат. Сам Леонид, он тоже был неадекватен. В друзьях – то Сомов, то – Кузмин, а то – Есенин. И у Цветаевой – все Леня да Сережа. И уточняет: «Неразрывные друзья». «…и вижу их две сдвинутые головы в доверчивой мальчишеской обнимке…».

– Все записи Цветаевой – лишь миф, ей очень нравилась игра фальсификаций. Потом сама слюбилась с Софьею Парнок, хорошей поэтессой, «русской Сафо». В мальчишеской обнимке? Что с того? Обнимка – это вовсе непорочно. Я с режиссером говорил, он глобалист, а не копатель обстоятельств личной жизни. Чем заманил его предложенный проект? Свободой от понятия подробность. И, подойдя концептуально, он нашел такой конфликт – два индивидуума, скрещенных в пространстве. А в глубине интриги – там взрывной заряд. Мой дед, он астрофизик, утверждал, что пустота на самом деле не пуста, она наполнена большим потенциалом. И коль частица, в данном тексте – человек, проникнет в пустоту по воле судеб, то заряжается энергией и сам в себе несет потенциал. Вот представляешь: Каннегисер, пустота, потом Урицкий, как объект уничтоженья. В таком разрезе режиссер задумал фильм. Я, честно говоря, не очень понял.

– Не возражаешь, я с Кутасовым свяжусь?

– Какое – возражаешь? Буду рад.

Беседа с режиссером вышла странной. Что ожидаемо – все сухо, через скайп, без мало-мальски личного знакомства. Она представилась, Кутасов стал живей. И рассказал, как он терзает всех студийцев, внедряя к роли правильный подход. Клял Станиславского и прочих иже с ним. Назвал Евреинова лучшим режиссером. Его воззрения на театр – вот где свет! Ведь театральность – это принцип бытия и, так сказать, презумпция культуры. Сверхутверденье всякой личности и стимул всех историй вообще.

– Экстраполируете это на кино?

– И нечего гадать – в полнейшей мере. Евреинов, он создал философию, реально объяснившую весь мир. А театральность – то один из постулатов.

Затем, без продыха, не дав все осознать, Кутасов тут же перекинулся к артистам:

– Не думал, что сумеют так сыграть!

– А зритель, как вам кажется, пойдет?

– Наивнейший вопрос – обычный зритель? Актерам его надо презирать. Я со своими что обычно часто делаю – с задачей выпускаю их в народ. Скажу одной: Шарлотта ты Корде, и выпущу её искать Марата. Без крайностей – не надо убивать, а просто довести до должной грани. Ведь театральность – это жизненный инстинкт. А делать театр калькой жизни – преступленье.

Так приблизительно прошел их разговор.

«Все надо уточнить», – решила Яна. И раздобыла сразу где-то том – Евреинов, раскрыла наугад и зачиталась. Потом Никите сделала рассказ:

– Кутасов интересно может сделать, поскольку он шизоид – that is true[3]! Я вспомнила – Малевич говорил. Что не искусство отраженьем будет жизни, а отблеском искусства будет жизнь. Запомни слово – театрализация. «Театра», вот, «лизация» всего – поступков всех и хода нашей жизни. Евреинов так думал и учил. По мне – все чересчур замысловато. И не для каждого, на избранных людей.

– Да бог с ним, с режиссером. Театральность? Меня заклинило – хочу отснять кино! И что отказывать, могу позволить. В честь новообретенного отца.

– Потом – Евреинов! Вот тоже мне пророк. Хотите истины – припомните Шекспира:

Весь мир – театр.В нем женщины, мужчины – все актеры.У них свои есть выходы, уходы,И каждый не одну играет роль.* * *

Вернемся к тексту: Геленджик, премьерный день.

Гостей, приехавших с Никитой, было трое. Все – русскоговорящие, живые, в искусстве, вроде, знающие толк. Приехав загодя, все в меру отдохнули, смогли воспрянуть для премьерной суеты. В то утро все сидели на террасе в расслабленной беседе ни о чем. А именно – о море, о России, о жизни, о сегодняшнем кино. Все знали ту картину обстоятельств, что Салтыков решил представить на экран. А Кларен Бадуэн, историк и русист, она так вовсе изучала тот период, всех знаменитостей и царскую семью.

Кино в России! Эйзенштейн, еще Тарковский – единственно, что было на слуху. А кто Кутасов с его собственной концепцией, услышали недавно в первый раз. Загадочно, что он там смог наснять.

Однако Яна, пообщавшись с режиссером и выяснив, что он совсем не прост, сочла разумным деликатно подготовить, а проще – снивелировать сюрприз, И вкрадчиво с усмешкой начала:

– Наш режиссер, он самобытный чересчур. Его не трогают ни время, ни детали, ни помыслы, ни взгляды – ничего. Все повторяет без конца – ассоциация, надеется построить целый ряд. Его учитель, как считает он, Евреинов, пропущенный философ, режиссер. Мечтал о «театра» (слово трудное) «лизации», и много что о ней понаписал. Его заветы для Кутасова, как знамя. Кто знает? Может, будет ничего. Что точно – непременно позабавит.

– Выходит – это авторская вещь? Без должного вниманья к персонажам?

– Не знаю, но боюсь, что это так.

Все будто призадумались, молчали. Мисс Кларен Бадуэн смотрела в горизонт. И вдруг так горячо заговорила:

– О, Господи, там столько материала! Какие личности, какой диапазон. И князь великий Костя Константинович. Он тоже гомо был сексуалист.

– Фильм не затронул этот личностный аспект. Как, думаю, и многие другие. Чуть потерпите, будем вечером смотреть.

* * *

И оказалось – режиссер и оператор, художник – в самом деле – мастера. Предельно выверено, на одном дыхании, без явных дырок кадр за кадром шел сюжет. В обход Никитиной идеи героизма он вывел тему неизбежности судьбы. То были мелочи: убил – его схватили. И Каннегисер никуда не убегал. Он просто несся – окрыленный, победивший, сломивший, что трудней всего, себя.

Никита видел – эта лента про другое. Но тоже, как и все, был впечатлен.

Был следующий шаг – пресс-конференция. Один из прессы чуть скептически спросил:

– А кто это который там в плаще? В том кадре, где Урицкий умирает?

– Предельно ясно – это Меркадор, – как детям растолковывал Кутасов. – С ним рядом Троцкий, у убийцы – ледоруб. Конец Урицкого и взгляд на перспективы.

– А почему туда попал велосипед? – спросила одна дама с интересом. – И Каннегисер – сколько можно разъезжать?

– Факт из истории – он брал велосипед! И мчался – это следствие погони. Зажав в руке уже ненужный пистолет.

И были прочие вопросы в том же роде. Непережеванные факты, прошлый век. И лишь в конце возник вопрос по существу: «А где же, извините, здесь Евреинов?».

Кутасов оживился:

– Да везде! И в фильме, даже здесь, на конференции. Куда не глянешь – всюду рядом театральность. Мы не вникаем, не даем себе отчет. Талдычим все бездумно – это жизнь. А жизнь – она, поверьте, сверхзадача, и надобно суметь её сыграть. При должном, если есть, воображении. На подсознании всегда играют все. С ничтожной, правда, долею успеха.

* * *

– Ты все мне повторяешь – вот утопия, – сказала Яна, покосившись на Никиту.

Он только, что и делал, как молчал.

– Но не для всех, как ни верти, и не всегда, – почти втолковывала Яна свою мысль. – Приходит для кого-то как-то миг, когда весь гул, совсем ненужный, затихает. И персонифицированный дух, к примеру – зла, или добра (не суть, как важно), сознательно ступает первый шаг, из сумрака выходит на подмостки и прислоняется к дверному косяку.

А что случится – не случится – неизвестно.

3

Без глаз, без чувств, без вкуса, без всего

Хоть роза сорвана, но запах еще есть.

(не уточненная цитата)

Семен Надсон

Вернемся к Дарье Никловне – годы шли, она как будто вовсе не менялась. С прямой спиной, с упрямо-гордой головой, с еще красивым и не сморщенным лицом, с довольно легкой не по возрасту походкой – никак не скажешь, что ей семьдесят шестой. Она бывала и в Америке, осматривала Лондон и Париж, но все по-прежнему жила одна в Москве, не представляя себе жизни за границей. В квартире в «сталинке», в их загородном доме, везде царил порядок, был уют. И дух готовности всегда принять гостей.

Что до Никиты, он, конечно, был не гость. Как Дарья полагала, он здесь жил, и только ездил без конца в командировки. Пускай на месяц, на неделю, хоть на год.

Кто были гости, так Наталья с мамой Верой. Они накатывали в год не раз, не два, когда им требовалась смена обстановки. И, предпочтительно, как правило, зимой.

От многочисленных тусовок, суеты, переместиться в одночасье в глушь, в Россию – скажите, разве это не мечта?

В надежной крепости (как Черная дыра), за охраняемым забором в теплом доме (бревенчатые стены и камин), и никого (поскольку Дарья там, в Москве), и отдохнуть, и подурить, и разгуляться – скажите, разве это не мечта?

Гулять по девственному снегу, насладиться русской баней, выпить водки, скушать щи, напиться квасу и отведать расстегаев, гонять чаи из самовара, оторваться, отрешиться, и т. д.

А поутру Наталья шла в балетный зал. К концу занятий подходила мама Вера. И там же в зале пили утренний их чай.

Они и вправду были близкие подруги. И не скрывали друг от друга важных тайн.

Теперь конкретно – что случилось той зимой.

Никита с Яной, после выпуска премьеры, поехали осматривать Кавказ. А в декабре собрались ехать к бабе Даше.

Шагаем дальше.

На дворе стоял ноябрь, когда Наталья с неизменной мамой Верой, возненавидев этот мокрый город Лондон, приехали в их Черную дыру. Поотдыхали, собирались уезжать, когда последовал звонок от бабы Даши. С благим известием: Никита должен быть.

– Мне надо ехать, повидаюсь в другой раз, – без промедления откликнулась Наталья. Поскольку знала, что Никита не один.

– А я, пожалуй, все же задержусь, – чуть поразмыслив, среагировала Вера. – В какие веки сына повидать.

– И хорошо, – сказала Дарья Николавна. – Я выезжаю к тебе в Черную дыру. И сообщу Никите – мы их встретим там.

Наталья улетела тут же днем, а Дарья к вечеру была уже на месте. И уточнив, что рейс Никиты будет в срок, она отправила водителя встречать. Вера устроилась в каминной и ждала. А Дарье вздумалось пойти пройтись по дому, чтоб лично убедиться, все ли так.

В гостиной возле комнаты Натальи на столике был чей-то ноутбук. Она проверила – он был не запоролен. Включила сразу, чтобы ясно было – чей. Сомнений не возникло – он Натальин.

И кликнула случайно: Диск (смотреть).

Сначала она просто удивилась: подруги на экране пили чай. Беседовали очень откровенно. Смотреть неловко, оторваться нелегко. И Дарью поразила остро тема. Она затрагивала близких ей людей. А Вера просто осветила ряд событий. В таком ключе, что можно лишь остолбенеть. Но не для Дарьи Николавны – её случай был не тот. Не отпуская ноутбук, она буквально полетела к маме Вере. И подлетела к ней с вопросом: «Это что?».

– Не знаю. Очевидно – ноутбук, – сказала Вера, уже чувствуя тревогу.

Дарья усилила вопрос:

– Так это правда?

И, среагировав на шепот: «Вы о чем?», она ответила мгновенно:

– О Володе!

Тут Вера наконец-то поняла, мгновенно вспомнив разговор вчера за чаем. А этот видеомерзавец все писал! Какая глупость быть такой не острожной!

И с криком: «Пропустите, я уйду», – она пыталась подобраться к двери в холл.

– Ну, нет, голубка Вера, подождешь, – и Дарья резко перекрывала путь отхода. – Пускай Никита поглядит в твои глаза. Послушает, что ты еще расскажешь.

И напряженная, с тревожным ожиданьем, в каминной воцарилась тишина.

Меж тем погода, что так хмурилась с утра, под вечер разразилась снежным штормом. Порывы ветра были резки и сильны, и то и дело изменяли направленья. Снег сыпал из бездонного ведра и уничтожил даже видимость дороги.

Одно лишь утешало – тот тупик, что напрямую проложили к ним от трассы. Поскольку старая дорога за овраг давно уже была небезопасна. Подъезд же новый был в четыре полосы, под стать снегоуборочной машине. И, лишь засыплет, сразу будут расчищать.

Для вездехода, что был послан за Никитой, с дорогой было минимум проблем. И Яна радовалась снегу и метели.

Они входили в занесенный снегом дом, и удивлялись, что никто их не встречает. И услыхали голос Дарьи:

– Мы в каминной.

И снова воцарилась тишина. Чтобы нарушиться, когда они вошли.

– Ты извини, Никита, что с порога прямо, но, выяснилось – есть один вопрос, – решительно сказала баба Даша. И протянула ноутбук:

– Вот, посмотри.

Никита с Яной – они слушали, смотрели. Мы просто перескажем диалог.

– Тебе с Никитой явно повезло, – промолвил приглушенно голос Веры.

– Какое – повезло, он был теленок. Кто знает, что он вздумает теперь, – весьма решительно ответила Наталья.

– Да, верно, скоро будет матереть. Что неизбежно – при таком его отце.

– Семен Борисович? А в нем-то что такого? Я не заметила. Хоть, правда, он болел.

– Шапиро? Бог с тобою, не смеши.

– Как – не Шапиро? Там же было ДНК.

– Всегда найдется множество знакомых, помогут подготовить документ. Семен терзался: столько денег, нет детей. И я сказала, что Никита его сын.

– Он, получается, и вправду Салтыков?

– В полнейшей мере, мне бросается в глаза. Шапиро рыхлый был, и, в принципе, слабак. Ну, а Никита – просто увалень, ленивый. А поглядеть – он весь в папашу, богатырь. Я что-то мерзну, влей мне рома прямо в чай.

– А что в горах произошло?

– То, что и должно. Владимир странный был, хотя на вид – орел. Такой породистый, девицы западали. Он – ноль внимания и вечно весь в себе. И совершенно другой случай – это я. В любое время и повсюду рядом. Я раскудахталась, орел не утерпел. Мы целый месяц куролесили, сношались. Ну, а потом он мною резко пренебрег. И заявил в горах: попрыгали, и хватит. И я его толкнула, он упал. Откуда знать, что со скалы, и разобьется? Но, честно, даже нечего жалеть. Уж больно был всегда высокомерен.

Компьютер выговорил все и замолчал. Еще слышнее стал снаружи дувший ветер. И ожидаемо раздался голос Веры:

– Ну, кажется, я полагаю, все. Дадите мне машину – я поеду.

– Что ж, поезжай, – проговорила баба Даша.

– Пускай водитель все же лучше довезет, – прохладно посоветовал Никита.

– Не привыкать, ведь я повсюду за рулем.

Прошло какое-то количество минут. И Вера выехала, верно, за ворота. И ветер, вроде бы, в какой-то мере стих.

В каминной же стояла тишина. Как неожиданно им позвонил охранник.

– Она ошиблась, повернула на карьер! Что делать? Ехать вслед и развернуть?

Но Дарья с твердостью ответила:

– Не надо. Она надумала так ехать, ей видней.

А для Никиты, как бы ставя этим точку, договорила:

– Все мы люди. Бог судья. Коль он сочтет возможным – пронесет.

И у Никиты тут же вырвалось спонтанно:

– Я, бабушка, люблю тебя, как сын.

А Яна Граве, зрелый плод образованья, договорила механически:

– Как русский – сильно, пламенно и нежно.

Рассказы

Стоит вымолвить словоЛюбопытные людиЕго тут же размножат,Назовут золотым.А наутро так сноваПамять сердце разбудит,Осень лето стреножит,Миновало – Бог с ним.Но – и нощно, и денноВсе у нас неизменно.

Превратности судьбы

И никто никогда не узнает

О безумной, предсмертной борьбе

И о том, где теперь отдыхает

Тот корабль, что стремился к тебе.

Николай Гумилев

Валуев в молодости танцевал в балете. Потом писал «Психею», интригующую книгу о юной балерине, любимой ученице мсье Дидло, и о загадочности нитей, связующих искусство и безжалостную смерть. И дальше изучает он истории людей, не отвлекаясь от излюбленной им темы и оставаясь верным кавалером тех божественных избранниц, знаменитых балерин, которых поселил в свои романы.

Ведь лишь теперь подобна сказке жизнь у самых романтических артистов, летающих по сцене принцами, героями, порхающих сильфидами и эльфами, страдающих Жизелями, манящих, но таких недосягаемых в пленительной стихии танца. Они имеют гарантированный срок, чтоб завораживать и царствовать в балете. Отпущено на это двадцать лет. Потом уже им не придется вылетать из-за кулис, а прямиком, через служебный вход, отправят их на творческую пенсию.

А раньше в каждом театре было множество несчастий и трагедий.

Наш сочинитель приподнял пласты над миром девятнадцатого века, когда романтика добавила пуанты и без того воздушным существам, необычайным, звездным балеринам.

Загадочно глядят они с портретов, мелькают между строчками стихов, засушены в страницах биографий. Но, надо взять архивы, изучать, разворошить, выискивать подробности их жизней. Писать все без прикрас – о вероломствах, о превратностях судьбы, безжалостной к особо одаренным.

И, знаменательно, в тетрадках своей бабушки Максим нашел бесценный материал.

Полина Львовна, очень милая старушка, когда-то танцевала в Мариинском. В мужья попался умный адвокат. Однажды, сидя вечером в гостиной, она вдруг вспомнила о странных обстоятельствах кончины бедной Лиды Ивановой, «королевы элеваций». Супруг внимательно, серьезно её выслушал, потом решил детально разобраться. На следующий вечер выдал версию.

Немало было долгих вечеров, рассказанных, распутанных историй. Полина Львовна записала, и дала своим историям названье: «Сказки бабушки Полины».

По сути, это были разработки таинственных, необъяснимых случаев из жизни балерин, проделанные дедушкой – юристом.

Валуев сразу мог представить серию романов. Последним в серии он замышлял роман о чудной Лидии, несчастной Ивановой, чья странная, трагическая смерть так всколыхнула Петербург в двадцатом веке после революции. В стихотворении, что написал в день её гибели печальный Михаил Кузмин, особо выделены строки:

А грезилась волшебная страна,Фонтаны скрипок, серебристый тюльИ не гадала милая весна,Что встретить ей не суждено июль.

Максим в архиве видел на портрете Лидии её рукою сделанную надпись: «Мне хотелось бы, иногда, быть одним из тех звуков, которые создавал Чайковский, чтобы, прозвучав мягко и грустно, раствориться в вечерней мгле».

Жизнь улыбалась этой юной балерине. В России было имя и признание, в ближайших планах зарубежное турне с возможным сроком навсегда. Как мог возникнуть в романтической истории какой-то «перегревшийся мотор», и пароход, наехавший на лодку? Официально Иванова просто утонула. Откуда тогда пуля в голове? Болтали о романе со спецом из ГПУ, говаривали, будто два «орла» из тех же органов хотели балерину изнасиловать. Ходила даже «версия Спесивцевой», чьи «аттитюды целомудренны», «батманы добродетельны», а взгляды, как испанские кинжалы.

И не случайно у Максима была четкая цепочка – великое искусство, жизнь и смерть. Он даже полагал, что связь с искусством, подобна в чем-то шарфу Айседоры, а смерть уже вращает колесо.

Однажды он был сам на волосок от гибели. Тем летом, на гастролях в Будапеште. Когда готовились представить «Эсмеральду» на острове Маргит, на обустроенной сценической площадке. Там, из специально углубленной ямы, особенно звучал оркестр.

Шла монтировка декораций, воздвигли театральный Нотр-Дам, а рядом проходила разводная репетиция к вечернему спектаклю. На сцене в сложном танце было человек пятнадцать, когда на них обрушился собор. Все разлетелись врассыпную, один Валуев вдруг застыл на авансцене. Он импульсивно отшатнулся, и грохнулся в провал между пюпитрами.

Мозг обошелся легким сотрясением, на сломанную ногу наложили гипс. Гастроли шли к концу, оставшиеся дни Максим полеживал в отеле. Тогда в нем и оформилось желание писать.

Сначала он был взбудоражен и мучительно ломал свою ушибленную голову, какие были предпосылки, чтоб обрушился собор, и за какие прегрешения как будто бы специально на него. Потом подумал, а зачем об этом знать? К художнику, будь воля Божья, подробности всегда приходят свыше.