Реинкарнация

Амур и Смерть

– Paul! – закричала графиня из-за ширмов, – пришли мне, какой-нибудь новый роман, только, пожалуйста, не из нынешних.

– Как это, grand’maman?

– То есть такой роман, где бы герой не давил ни отца, ни матери и где бы не было утопленных тел. Я ужасно боюсь утопленников!

– Таких романов нынче нет.

Закончились балетный класс, урок вокала, репетиции, разъехались до вечера артисты, помощник режиссера закрывал балетный офис, когда пришло в театр грустное известие, что Костя Пастухов, два года, как отправленный на пенсию, скончался. Не просто умер, а трагически погиб. Как рассказали – это был несчастный случай, но без достаточных конкретных обстоятельств, так как свидетелей найти не удалось. Хотя произошло все светлым днем в жилом районе очень близко от метро. А похороны будут послезавтра. В отделе кадров отыскали фотографию, снабдили её траурною рамкой, и на доске для объявлений появился некролог.

В тот день давали «Пиковую даму». Балет отъехал на гастроли, отрядив для танцев в операх лишь горсточку артистов, которых выбрала Ирина Одаховская, балетная звезда, недавно завершившая карьеру. Ей предложили репетировать, с кем только ни захочет, чтоб только удержать её в театре. Не из-за опыта, большого мастерства. Все знали: у неё есть третий глаз для истинного взгляда на искусство, на этот возвышающий обман. И удалась ей режиссерская работа, когда один артист кордебалета, с кем Ире захотелось танцевать, в её руках едва ли стал не гениален. Но это было только раз и по любви.

Теперь Ирине, распрощавшейся со сценой, хотелось самолично делать звезд. Ей вправду удавалось видеть многое, сокрытое от заурядных глаз. К примеру – в неуклюжей Урминой, в природе удлиненных ее линий, Ирине виделась возможная Жизель; а эта пара – Чайкина с Десницким; ведь было очевидно – если с ними поработать, то здорово станцуют «Дон Кихот». Бесспорно, что и Чуркин перспективен, с его заоблачною техникой, огромным темпераментом, горящими бездонными глазами. Сегодня вечером у Чуркина дебют: они с Земфирой Урминой выходят на балу второго акта в забавном па-де-де «Амур и Смерть». Ирина с ними поработала, и знала – получилось хорошо. Но подошел в конце прогона к ней Плецкявичус, прославленный клипмейкер, приглашенный режиссер, решивший «Пиковую» в собственной трактовке.

– Согласен, что Амур акселерат, не пупсик устаревший с самострелом, а квинтэссенция эротики, разящая кругом всех наповал. Но почему, скажите, смерть так беззаботна? В ней должен быть безжалостный и ждущий всех конец.

У Одаховской была четкая позиция, которую не стоило труда обосновать.

– Я, Роминус, танцую от другого. Вам разве не сказал никто, что смерти нет вообще? Что люди верят в смерть лишь потому, что их так учат и приравнивают жизнь к функционированью разных всяких органов. Мне мой кузен давно уже открыл, что смерть не завершенье нашей жизни, а точка перехода в мир иной. Возьмите физику с бесчисленным количеством Вселенных, где в каждой мириады ситуаций и людей. Ведь все, что с нами в будущем случится, уже случилось, или где-то происходит, и то, что называют словом смерть, не может в принципе никак существовать. Жизнь человека – многолетнее растение, и возвращается всегда, чтоб снова зацвести в мультивселенной.

– Но это же вразрез с моей концепцией?

– Да, бросьте вы, какой уж тут разрез! У вас конкретно: Лиза в лодке по Фонтанке, замучилась, а «Германа все нет»; и из под купола спускаются на сцену на канатах – и старая графиня, и повеса Сен-Жермен, и бедный Герман, и спускают вслед бесстрастного крупье, (я верно понимаю?) как судьбу. И это здорово, так кеглей по графине, когда звучит, что ваша карта бита.

– Тогда зачем на смерти кости, как скелет? А пупсику скажите: пусть хотя бы грудь побреет. Не очень, прямо скажем, эстетично.

Тут Одаховская припомнила Ахматову, считавшую, что «Пиковая дама» – загадочная очень повесть Пушкина. И, сколько бы ни бились с этой заданной загадкой, то, все-таки, вовек не разрешат.

«Какие хлопья, мошкара к оконной раме», – так думала Ирина этим утром, любуясь на февральский снегопад, и радуясь, что снег не таял сразу, а покрывал унылый серый двор и делал его чистым и нарядным. Лапландия и Вечность, мальчик Кай. Она вдруг вспомнила троюродного брата, ученого по квантовой механике, который рассказал ей о теории, что время нереально, и движется лишь в нашем представлении. Как можно было с ним не согласиться? Ведь в случае, что время лишь условность, то возраст и подавно ерунда. В семнадцать ей казались стариками и старухами, чьи годы близки к цифре пятьдесят. Теперь же, в свои сорок девять лет, пусть не могла она ни прыгать, как когда-то, ни бешено вертеться в фуэте, но кто сказал бы, что она не молода? Не важно, что пришлось уйти со сцены. Играть комедии и драмы в частной жизни интересней.

А утро, между прочим, продолжалось. Задумчиво, не расставаясь с кофе, прошла она в уютную столовую к любимой маме на портрете над камином. К той юной девушке, что стала её мамой, когда портрет уже валялся на шкафу. На полотне модель читала, художник в это время рисовал. И оба были молоды, красивы, влюблены. Художник эмигрировал в Париж, у мамы родилась её Ирина. Художник сделал на портрете подпись: Wanted![4]А мама приписала: Never more[5].

Мать у Ирины занималась филологией и девочка взрослела в мире книг. Все стихотворные размеры Ира знала, хранила в памяти стихи, отрывки прозы, и часто, с изощренною иронией, скрывала свои мысли за цитатой.

Ещё в младенчестве открылся в ней талант. От сказок, что рассказывала бабушка, в ней что-то моментально изменялось. Она казалась отрешенной, взгляд мутнел, ребенка становилось не узнать. Ее спросили, что же с нею происходит.

– Мне бабушка поведала, какая Айога, вот я и представляю вам, какая.

Ириша тщательно вытягивала шею, таращила глаза, и всё искала, где ей лучше отразиться. С такою гордостью был задран подбородок, что, знавшие в чем дело, умилялись. Не удивительно, что выросла актрисой.

В балет она попала за компанию, когда Максима, её друга по песочнице, надумали отдать в хореографию, а он брыкался и твердил, что без Ирины никуда он не пойдет. Ирину взяли, хоть и было двести девочек на место. Так и учились в одном классе Ирина Одаховская и детский её друг Максим Валуев. Ей прочили карьеру, он же был красив, породист, к тому же – замечательный партнер. Как позабыть об их «Элегии» Массне на выпускном!

Последним летом перед театром они ездили в любимый Коктебель. Там, на скале Хамелеон, в час сумерек почти совсем лиловой, Ирина, может, несколько сурово, сказала, что интимных отношений у них в будущем не будет никогда. Макс видел, как Ирина изменилось, буравила глазами Кара-Даг, как будто там она читала эти горькие жестокие слова:

– Прошлись с тобой, Максимка, мы по всем урокам жизни. И мне не нужен пусть предельной даже сказочности принц, настолько я люблю свою свободу. Конечно, невозможно без романов, быть может, даже связей по расчету. Но ты мне будешь не чужой, а мой двоюродный троюродный кузен.

Максиму было больно, но Ирина оказалась непреклонна. Вниманием своим она его не обделила, напротив, даже вздумала развить в нем интеллект, открыв ему излюбленный свой мир литературы. И он смирился, зачитался, начитался до того, что даже начал пробовать писать. Ирина помнила одно стихотворение, Валуев педагогу написал на юбилей.

Она тогда подбодрила поэта: «Твоим стихам настанет свой черед».

Ирина стала балериной уникальной, Максим же подвизался, как солист второго плана. Когда ей нужен был фактуристый партнер, без танцев, большей частью для поддержек, как хан Гирей в «Бахчисарайском», то Одаховская просила, чтобы это был Валуев.

Когда Максим женился – она искренне, с любовью поздравляла, и очень была рада за него. Оттанцевав же двадцать лет, Максим отправился на пенсию, чтоб выехать в Америку к родителям жены, и там он, наконец-то, выбрал время для писания романа.

Она же танцевала еще долгих десять лет, и выступила в нескольких премьерах, на радость публике, которая считала, что у любимой балерины это новый бурный взлет, а не растянутый закат, обставленный с роскошной царской помпой. Когда же она все-таки ушла, все сожалели, что рассталась Одаховская со сценой, как будто, находясь в расцвете сил. Она не сомневалась – много лучше будет так, чем ползать жалким зрелищем по сцене.

Вот так и отработали Ирина и Валуев в одном театре. Максим был для Ирины будто добрый и не очень дальний родственник. Лишь раз в нем пробудилась вдруг чудовищная ревность, когда он убедился, что Ирина в самом деле влюблена.

Каминный «Мозер»[6]сдвинул стрелки ко второму пополудни. Звонил мобильник, но сегодня с Арцыбашевой, подругой, метко прозванной «последние известия», Ирина не хотела говорить: ей ни к чему все эти новости и сплетни, подумать есть о чем и без того. Внезапно вспомнился вчерашний мальчик Чуркин – забавно, что он так в неё влюблен. Потом мысль перекинулась к Валуеву, писавшему, что скоро он приедет. А в два пятнадцать ей Валуев позвонил.

– Ты можешь не поверить, я в Москве.

– Давно ли? – Ира вяло удивилась.

– Сегодня рано утром прилетел. Что нового хорошего в театре?

– Я дома, и откуда же мне знать. А вечером придется быть на «Пиковой».

– Готовься, что тебя там ждет сюрприз.

В семь Одаховская была уже в театре. Те из артистов, кто был занят в первом акте, давно все находились за кулисами; другие, в костюмерных и гримерных, готовились к большой картине бала. В балетном зале в полном гриме занималась Урмина.

– Не перегрейся, – подсказала ей Ирина. – На сцену после первого звонка.

И, не спеша, она пошла в балетный офис. По ходу, у доски для объявлений, застыла Вяльцева, солистка в «Интермедии пастушки». Она заметила Ирину, когда та уже почти что подошла. И, встретившись глазами, прошептала: Дядя Костя!

Ирина глянула и сразу обомлела. Ведь ту же карточку она хранила дома, ей Костя сам когда-то подарил. Но, этот некролог, и эта рамка? Нелепица. Мой миленький дружок.

Мелькнули в памяти Ирины те гастроли, когда она, уже звезда и знаменитость, отказывалась верить, что Господь ей даровал такую светлую любовь. Возник мгновенно рядом Костик тех времен, доверчивый, её влюбленный мальчик. Вернулись, будто, годы их любви. И Рихард Штраус[7], его страстный «Дон Жуан». Ирина сделала условие – станцует донну Анну, но выберет, с кем будет танцевать. Когда узнали, что партнером будет Костя, все думали – она сошла с ума. А уж потом заговорили – «третий глаз».

«Я Дон Гуан, и я тебя люблю»[8]. Любезный пастушок. Зачем ты умер?

Навязчиво стал петь её мобильник. Валуев сразу же спросил:

– Теперь ты знаешь?

– О Костике? И ты звонил, ты знал?

– Я, собственно, для этого приехал. Несчастный этот случай – это я.

Воистину – тяжелый темный бред.

Максим был в «Дон Жуане» Командором. И уверяет, что явился, как возмездье.

Ирина чувствовала – что-то тут не так. Она прервала разговор и посмотрела на мобильник. Да, номер у Валуева его, но только это их, американский. В Москве с него звонить никак нельзя, поскольку у нас разные частоты. Хотя, возможно, техника дошла.

Ирина тут же позвонила Арцыбашевой.

– Все грустно, – поделилась с ней подруга. – На вскрытии – обширнейший инфаркт. Всему виною белая горячка.

– Delirium?[9]Но Костя ведь не пил.

– С тобой. Но сколько лет, как вы расстались? У Константина, как обычно, был запой. Три дня закончился, но Костя был, буквально, не в себе. Сегодня же он просто обезумел. Из дома вырвался, где бегал – неизвестно. Прохожие нашли его в снегу.

– А ты Валуеву звонила?

– Как и всем. Ответила жена, дала Максима.

– Так ты ему в Нью-Йорк, на городской?

– Он только у меня один записан.

У Одаховской, наконец-то, все сложилось. Она, буквально, что была поражена: Максим в Америке, и это так он шутит. Хороший черный юмор был Ирине по душе. Однако в шутке у Максима был, скорей, идиотизм, к тому же отвратительный и злобный. Додумался, когда и с чем шутить. Недаром никогда не обольщалась.

Зря шутите со мной, Максим Петрович. Пожалуй, что я тоже пошучу.

Она проверила – мобильник отключен. И поняла по обстановке, что уже идет антракт. Пришла на сцену – Урмина и Чуркин разминались. Сказала им: ни пуха, ни пера. Они оттанцевали – ей понравилось. Конечно, есть ещё, над чем работать. Хор выступил: «Пришел конец мученьям». Балетные теперь вступили в коду. Какой у Чуркина бризе дэсю-дэсу[10].

Акт кончился, она была свободна. Но уходить пока Ирина не спешила. Она вернулась к Константину – попрощаться. Он с фотографии смотрел глаза в глаза. Ирина вспомнила, что спел недавно хор.

Мобильник же запел, когда включила. И Одаховская сказала:

– Да, Максим. Плохие новости, но это я чуть позже. Я о твоих романах, милый друг. Твой главный недостаток – хлипкий стержень, сюжеты не годятся никуда.

Теперь о Косте. Макс Валуев в свое время написал:

Сегодня, ты же знаешь, навалило столько снега. И Костю положили в эту снежную постель. Я буду так о нем и вспоминать.

Теперь о главном – ты нигде не наследил. По следствию, пока, несчастный случай. Но мне мой родственник, он некро-офтальмолог, рассказал, что есть сейчас такие экспертизы: по глазу у покойного легко определить, что видел он, конкретно, перед смертью. Как у разбитого мобильника – по симке. Когда же Косте экспертизу эту сделают, боюсь, тобой займется Интерпол. Ты больше никогда мне не звони, иначе выйдут на тебя через меня.

Тут трубка закричала: «Он же спился». Но Одаховская уже теперь спешила. Надела она шубу, появилась на крыльце, мобильник свой забросила в сугроб.

У выхода стояли две машины. Поближе – её “Volvo” и водитель.

Подальше был суровый “BMW”, а рядом с ним Амур – Игнатий Чуркин. Ирина подошла к машине Чуркина, и бросила: «Поехали кататься».

Реинкарнация

Не нам гадать о греческом Эребе,

Для женщин воск, что для мужчины медь.

Нам только в битвах выпадает жребий

А им дано гадая умереть.

Чай пили на веранде – Наталья Алексеевна, хозяйка дома, что жила здесь постоянно, Валерия, её единственная дочь, бывавшая у матери наездом, и офтальмолог Николай, приехавший осматривать участок, предназначенный к продаже. Участок был соседский и Наталью Алексевну попросили, если сможет, показать.

Наталья Алексеевна была немолода. Но сохранилась так успешно, что мало кто считал её старухой. Болезнями особыми не мучилась, а так слегка порой недомогала. Одна была проблема – только зрение. Но тут что уж поделаешь – компьютер. Он бы не только для неё окошком в мир, но и доверенным помощником в работе. Она была искусствовед, статьи писала, книги и рецензии. И к прочему она была рассказчик.

– Простите, Николай, а вы москвич? Представьте угол Сретенки с Колхозной. Там некогда стоял красивый дом, с колоннами, с огромною витриной. Стоять бы домику ещё немало лет, но у него обрушилась стена, причем – в момент совсем неподходящий. Как знать, момент который подходящий, чтоб сущность совершила свой распад. Всему и всякому отпущен четкий срок. Давно все было, больше полувека, в ещё коммунистической Москве. Когда случился фестиваль там молодежи и студентов. Гостей немеренно собралось отовсюду, буквально чудо для невинных москвичей. На иностранцев весь народ смотреть сбегался.

Открыло все торжественное шествие. Колонна двигалась сначала по Садовому, сворачивала у проспекта Мира, а дальше шла уже к ВДНХ. Кругом милиция, никак не подойти. Но публика хотела все увидеть. И кинулась на крышу того дома на углу, где обрела себе обзорную площадку. А шествие идет, поет – танцует. На крыше публики становится все больше. Стена-то и обрушилась – подумайте, как все произошло! Народ посыпался и кое-кто погиб.

– Ты, мамочка, нашла, что рассказать. Товарищ выбрался участок посмотреть, а ты его рассказами пугаешь. Давайте я вам чаю подолью.

Наталья Алексевна не обиделась.

– Так я же для того, чтоб подготовить. Участок лысый, домик осенью сгорел, там обгоревшие деревья и обугленный фундамент. Никто не расчищал, и потому такая низкая цена.

Тут офтальмолог счел разумным объяснить:

– Мне, собственно, нужна одна земля. А дом построить вовсе не проблема.

– Отлично. Вот допьем и покажу.

Но у Натальи, видно, было много мыслей, и вскоре она стала продолжать:

– Придет, конечно, каждому свой час. Но как рискованно заигрывать со смертью! Недавно я писала про Спесивцеву, известнейшую нашу балерину. Так надо же додуматься, чтоб ездить в крематорий с Каплуном!

– Я знаю, это «красная Жизель». Но почему же с каплуном, и в крематорий?

– Речь о Борисе Каплуне, который был племянником Урицкого. А у Спесивцевой был мужем в те года. Каплун – один из лидеров в тогдашнем ВЧК, а в Петрограде он заведовал культурой. И получил тогда от Ленина декрет, чтобы устроить в Петрограде крематорий.

И тут рассказчица всех мигом оглядела. Валерии все было все равно, она давно привыкла к маминым рассказам. А покупатель – офтальмолог не спешил. День выдался погожий и не жаркий. И все располагало продолжать:

– Конструкцию купили за границей. Смонтировали печи где-то в бане, и вскоре крематорий заработал. Тела усопших не проблема, их полно. После спектакля – в ресторан, а после в крематорий развлекаться. Я у Чуковского читала, он туда с дочуркой старшей своей ездил. И все описывал в подробностях, как на глазах у них покойников охватывал огонь. И все делились: «Ой, смотрите, череп лопнул». Так что же занесло туда Спесивцеву? Наверное, не только воля мужа. Сама была особой с демоническим началом, с подвинутою психикой, любила ездить в сумасшедшие дома, вникать в особый мир умалишенных, чтоб воплощать потом безумие на сцене. И потрясала всех Жизелью в первом акте. Но что же приключилось с ней потом? Пришлось за все жестоко расплатиться. Сама сошла с ума и тридцать лет жила в Америке в психушке. Я все это припомнила к тому, что дом соседей тоже был, как крематорий. Их счастье, что сгорел один Василий. Я полагаю – вы не очень суеверный? Тем более, что вы сказали – врач.

Вид у участка был довольно неприглядный. Кругом прекрасные дома среди цветущих яблонь – вишен, на этом же участке было только пепелище с унылой, чуть пробившейся травой. Поодаль от обугленных деревьев росло довольно странное растение, покрытое листвой и распустившимися красными цветами, напоминавшими в какой-то мере ирис. Но разве ирисы бывают на деревьях? К тому же – необычный красный цвет.

Слегка вздохнув, Наталья стала продолжать:

– Василий? Я его не очень знала. Он будто бы всегда хотел летать. Но в летное училище не взяли. Услышал он про модное занятие паркур. Но там нельзя без должной подготовки. Потом влюбился, и тогда летал на крыльях. И поженились они, жили – поживали, и даже народили двух детей. Потом жена ему как будто изменила. И он кричал все: «Ты подрезала мне крылья». Так это я к чему все говорю? Вы видите то дерево и красные цветы? И из цветов все время что-то вылетает. И с ветрами куда-то все летит. Вот я и думаю, что здесь – реинкарнация. Такая карма у Василия, что быть ему на этот раз цветком.

– Он, значит, был какой-то индуист?

– Как знать? Но, что уж точно – некрещеный. А что он там носил в своей душе, то ведомо лишь высшему началу. О вере мог не думать он совсем. Душа куда пытливее, чем разум. Вот и его душа к чему-то устремлялась, и не вникала – индуизм? Не индуизм?

«Какая странная, однако же, беседа, – чуть ошарашено подумал офтальмолог. – И до чего же все, однако, интересно. Да и участок, коль убраться, неплохой. Ценней всего – Москва почти что рядом. Я дам задаток, чтобы не перекупили».

Так точно он в тот день и поступил. Как сделка состоялась, моментально понаехали строители. И к августу весь дом уж был готов.

То дерево со странными цветами офтальмолог не срубил. Его жене оно понравилось, а он не вспоминал о глупых домыслах соседки.

С Натальей Алексевной они стали очень добрые друзья. И как-то раз она сказала:

– Вы помните историю про дом? Я говорила вам, про рухнувшую стену? И вот додумалась, что лучше бы не трогать ничего.

Не завались тогда стена, и дом стоял бы. Не надо дергаться, а надо жить тихонько. И радикально ничего не совершать. Поверьте мне, послушайте старушку.

– Вас надо ещё замуж выдавать, – и Николай даже слегка расхохотался.

Теперь Наталью чаще видели в саду. Похоже, что трудилась над дизайном. Если самой не удавалось, то кого-нибудь просила. Как будто видела какой-то идеал, и до него она свой садик доводила.

Сосед считал себя обязанным справляться:

– О чем же вы теперь для нас напишите?

– Мне трудно у компьютера, совсем уже испортила глаза.

– Давайте вас прооперируем. Работы-то всего на полчаса.

– Чуть позже. Я немного не готова.

И в ноябре, когда все листья облетели и уже посыпал снег, Наталье Алексеевне успешно удалили катаракту. Она заметно оживилась и радовалась за свой новый взгляд. Уже взялась за монографию, когда вдруг приключился с ней инсульт. Её не стали транспортировать в больницу, а взяли к ней сиделку, чтоб обеспечить круглосуточный уход.

Два дня она смотрела неподвижными глазами и вряд ли что хотела говорить. И слышала ли что-то – неизвестно. Не откликалась на реальность, а доверилась виденьям, кружившимся пред ней калейдоскопом. Она старалась сделать важный очень выбор. И ей мерещились какие-то цветы.

На третий день её не стало.

Дебют Закржевского

– Вот, Миша, это будет ваша гримуборная, – заведующая костюмерным цехом Тамара Ивановна, полная женщина с добрым лицом, источала гостеприимство. Она ведь тоже когда-то была балериной. – Вон там, гримерный столик у окна. Ребята здесь хорошие, сейчас придут и познакомитесь.

Для Михаила этот день был торжественный. Вчерашний выпускник впервые выходил на сцену, как артист балета. Приятель по училищу, вступивший в труппу на год раньше, предупредил, что надо «проставляться». Миша купил спиртное и какие-то закуски. Мест в гримуборной было пять. Три артиста вскоре подошли, пожали руку, коротко назвали имена. Соседний гримерный стол был пока что не занят. Но и его хозяин появился. Он был постарше всех, назвался Валерий Модестович.

С виду Валерий Модестович был более чем прост. Вряд ли кто мог подумать, что он артист, тем более балета. На сцене не блистал, до пенсии два года оставалось, и теперь «дотанцовывал». Фамилия Рогожин к нему мало подходила, если брать по Достоевскому. А так – он был вполне Рогожин: – весьма обычный, в жизни серенький. Но позже выяснилось – балагур и кладезь театральных курьезов.

Давали в этот вечер «Эсмеральду». Прославленный спектакль, типичный драм-балет. На «классической основе» (пуанты и движения из классики) танцевали только главные герои. Народ плясал на каблуках и в сапогах. В основном была актерская задача – обыгрывать события на сцене и сопереживать.

Вслед за народным танцем к Notre Dame пришли цыганки, балетные красавицы в воздушных юбках, в «характерных» туфлях на удобных, крепких каблучках. А, уж насчет причесок – исхитрились, кто во что горазд. Молоденькая балерина Лена Гусева, по жизни натуральная блондинка, нацепила кучерявый рыжий парик и прикрепила косы по бокам. Цыганки вырвались из-за кулис, народ рассыпался – цыганский танец начинался с середины сцены. В нем был испанский колорит (что удивляться, ведь Мадрид недалеко). Музыка в этом балете была незамысловатая, скомпонованная, в авторах стояли три композитора: Делиб, Пуни и Василенко. В цыганском танце не гонялись за мелодией, там царствовал ритм. Артистки с упоеньем раскрывали настроение – задор горячих огненных сердец. На музыкальный проигрыш, с ударным «раз», и проходящими «два, три», поочередно выступали две цыганки. Второе соло, вместе с Нелей Навосардовой, танцевала Гусева. Улыбалась она, как Лоллобриджида в «Фан-фан-Тюльпане», да и казалась не менее красивой. На «раз» они шагнули правой ногой, на «два-три» отбили ритм левой, играли плечами, приподнимали подбородки. В этот момент одна коса у Лены отвалилась. Но балерину это не смутило, она осталась в образе. Змейкой побежала среди пляшущих подруг, а косу кто-то подхватил и отбросил. Но сцена, как резец у скульптора, в тот вечер отсекала лишнее. Возле рампы, от задорного движенья головой, у Гусевой оторвалась вторая коса и улетела в оркестровую яму. Артисты не играли бурное веселье, напротив, приходилось его сдерживать. Кто-то подытожил: