Черный ящик

– Ты меня слышишь? Эй! Просыпайся. Тебе мать что говорила? Днём не спать. Утром будильник зазвенел, и подъём! И больше не ложись. А ты? Что ночью-то будешь делать? По квартире из угла в угол слоняться?

Акимов, не шевелясь, лежал с плотно закрытыми глазами и ртом. Он не знал, как реагировать, и пока молчал.

– Или тебе опять плохо стало? Ба! Ты меня слышишь? Алё!

Кто-то снова потряс Акимова и легко перевернул на спину. Он зажмурился сильнее.

– Да ты чего? Вся красная. Не задохнулась там? Э-эй!

Акимов решил открыть глаза. Над ним стоял молодой мужик в кожаной куртке. Коротковолосый, чернобровый и с круглой рожей. Нет, такому ничего не объяснишь.

– Ну вот. Давай вставай. Хватит лежать, уже вечер скоро.

– Оставьте меня, – выдавил Акимов и впервые услышал голос, которым теперь был вынужден пользоваться. Изнутри он казался Акимову гнусным и тихим.

– Ты что? Не узнала меня? Или действительно поплохело? Подожди, я сейчас.

Мужик оставил Акимова и подошел к окну:

– Ну и вонища здесь у тебя! Неужели не чувствуешь? – он отдернул занавеску и открыл форточку. Потом вынул мобильник.

– Алё, мам? Тут с нашей бабенцией, похода, плохо. Что делать?

В мобильнике быстро зажурчало.

– Так … так … Понял … спрошу … сколько? … ладно. О кей, потом позвоню.

Мужик вышел, и Акимов услышал, как за стенкой, должно быть на кухне, началось движение, связанное с бряцаньем посуды. Через пару минут он вернулся.

– Убрала бы свою пыльную занавеску. Чуть было не пролил, дьявол. На, выпей – к носу Акимова приблизилась стопка, – мать велела «Корвалола» тебе дать и вызвать врача. Врача будем вызывать?

– Преждевременно, – ответил Акимов и снова подивился тембру производимых им звуков. Получалось, что подумал он, а сказала старуха. А может он и есть старуха, а не Акимов?!

– Вот и я так думаю. Преждевременно. Это ты здорово сказала. Здесь я с тобой согласен. Сейчас «Корвалольчиком» тебя поправим, и будет порядок. На!

Мужик, не церемонясь, приподнял Акимова, подложив ему, как лопату свою ладонь под спину и сунул в руку стопку. Акимов покорно выпил пряную горечь.

– Ну вот. Отлично. А теперь лежи, так и быть. Сегодня можно, – ладонь убралась, и Акимов откинулся на подушку. И чтобы не видеть круглой рожи старухиного внука, отвернулся к стене.

– Я, это, тебе гостинец привёз. Мать передала. Там, на кухне оставил в пакете. Потом посмотришь. Там и записка от нее. Ладно, сама разберешься. А я пошел. У меня еще дел полно. Я с тобой посидеть не могу. Мне к трем к инспектору надо. Тебе как, полегчало? Все нормально?

– Нормально.

– Ну вот и отлично. Какая-то ты, всё-таки, не такая. Ну, всё – я полетел. Если будет плохо – звони матери. Тьфу ты, мля, опять по лицу этой тряпкой! Сорву я тебе когда-нибудь твой этот плющ! Ну, всё… Пока!

Лязгнув зубом замка, хлопнула дверь, и наступила тишина.

Неожиданное вторжение в камерную реальность Акимова живого незнакомого человека подействовало на него благоприятно – грубый мужик внес в нее некий здравый элемент. И это вместе с проглоченным корвалолом подействовало успокаивающе, хотя ничего по существу не изменилось.

Акимов посмотрел на руки и потрогал ими разъехавшиеся на костлявой груди сиськи.

Теперь ему было понятно, что происходящее с ним не сон. Слишком все правдоподобно, и естественно, и материально. И, скорее всего, не бред. Для бреда тоже все слишком естественно и закономерно. А что?

Акимов задумался.

Гипотетически возможны два варианта.

Первый вариант не имеет никаких внешних подтверждений. Он целиком базируется на внутреннем ощущении и памяти. И заключается в том, что «я» Акимова каким-то образом оказалось в чужом теле. В теле неизвестной ему старухи. Полностью сохранив самосознание. Я – Акимов Андрей Николаевич, тридцати восьми лет. Вчера был на работе и отправил письмо по электронной почте в фирму «Сфинкс». Еще помню, как в детстве сломал себе ногу, впервые съезжая на горных лыжах. Помню, как учился в институте и математичку звали Тамара Сергеевна. Помню номер своего домашнего телефона. Помню, что вчера напился.

Как я попал в чужое тело? Непонятно. Могло ли такое произойти? Неизвестно. Но раз я сейчас щупаю этот дряблый живот этими кривыми пальцами, значит, каким-то образом возможно. Может быть, полетав в тонких мирах сна, вернулся в чужое тело. Так сказать, по пьяной ошибке. Может, что еще.

Будучи человеком, черпающим основные виды жизненных удовольствий из конкретики материального окружения, Акимов никогда специально не интересовался ни психиатрией, ни психологией, ни эзотерикой. Но в какой-то книжке он прочел, что сон – есть выход из грубой тканевой оболочки в некие «тонкие миры». Имеющие тенденцию еще более утончаться по мере удаления от базовой площадки «грубой» материи. Была в этой книжке глава, рассказывающая про «астральные» ловушки или что-то в этом роде, где перечислялись возможные накладки, в случае проникновения в эти «тонкие миры» неестественным способом. Упоминался алкоголь, наркотики и голодание.

Акимов попытался вспомнить, в чем же заключалась суть, но из этого ничего не получилось – на ум приходил только один рисунок из этой книги – из макушки сидящего со скрещенными ногами человека, как пробка из бутылки с шампанским вылетает нечто, похожее на язычок огня. Окруженное штришками, символизирующими свечение.

Вариант второй. Вполне логичный. И, поэтому, самый жуткий.

Он, Акимов – и есть старуха. Самая настоящая и единственная. Сошедшая с ума и решившая, что она – не она, а Акимов. За эту версию вся окружающая Акимова обстановка, старухины тряпки, ее жуткое изношенное тело. Еще и внук, приехавший навестить бабушку, которая легла вчера спать нормальной, а сегодня проснулась с идеей, что она другой человек, сошедший с ума от перепоя. Могут ли быть ложные воспоминания? Подтверждающие то, чего нет и не было?

Но… Если старуха свихнулась, то почему стала мужчиной? Проще спроецировать себя в тот же пол. Единственная нестыковка.

А с номером телефона, который помнит порожденный сломавшимся от старости мозгом «Акимов» можно проверить. Если номер действительно существует, то и Акимов не мнимый, а вполне реальный. Правда, той же степени реальности, что и телефонный звонок. Стоп! А кто сейчас рассуждает? Он о самом себе? Или старуха, которая, как старуха себя никак не проявляющая, рассуждает о нем?

Дальше шли такие непроходимые дебри, что Акимов решил в них не залезать.

Есть еще один вариант. Запасной и сомнительный. Но самый желанный. Он заключается в том, что это, все-таки сон. Или подобная ему греза. Акимову все это снится. И тогда все не так страшно. Главное – дожить до пробуждения.

Но и здесь имеются несостыковки. Если он спит, то почему видит то, с чем никогда до этого не сталкивался? Почему последовательность сна имеет ту же размеренность, что и бодрствование? Нет скачков, нелепостей, несоответствий. Нет близких Акимову людей, которых его подсознание соткало бы в первую очередь? Например, жены или Чернова? Движения нормальны, ничем не стеснены. Ноги не вязнут… И если это сон, то, что он делал до того, как в нем оказался? Тоже спал? С чего вся фигня началась? С того, что он проснулся. Кто? Он или старуха?

Акимов снова вышел на скользкое место. Его реальность для самого себя не вызывала никаких сомнений. Но снаружи никак не обнаруживалась и ничем не подтверждалась. Может он, на самом деле, старуха, и никакого Андрея Акимова нет? При всей нелепости предположения, на корню отрицающего того, кто предполагает, оно было очень ядовито. И тогда Акимов решил позвонить себе на работу. Немедленно. Найти телефон и позвонить. Просто чтобы утвердиться и заявить о себе в этом бредовом мире. А может быть и что-нибудь узнать. А вдруг они там, на работе, что-нибудь знают?

Он сел и, чтобы не ходить босиком по грязному, в колючих крошках, полу, вставил ноги в тапки.

И тут же отметил легкую брезгливость, возникшую у него от прикосновения подошв со стоптанным войлоком домашней обуви старухи. А потом понял, что это смешно, потому что эти тапки чужды ему не более, чем ноги, которые он вынужденно чувствует своими. И что в его положении лучше на личные реакции внимания не обращать. Иначе остается только одно – полная неподвижность. Которая ничем не лучше шевеления чужим телом.

После тапок Акимов надел очки.

Глаза, получив поддержку, сразу прыгнули вперёд. Комната стала четкой, и в ней прибавилось деталей. В частности, на комоде действительно выстроился ряд фарфоровых фигурок. Со всех сторон проступили бумажки, тряпочки и заколки для волос. На шкафу громоздились чемоданы.

На стуле, поверх наваленного тряпья была брошена вязаная кофта. Увидев ее, Акимов почувствовал, что голым рукам и шее прохладно – из форточки успело надуть свежего весеннего воздуха. Он надел и кофту и вышел из комнаты, немного запутавшись в тяжелом пологе, заменявшем дверь.

Акимов оказался в небольшой прихожей, освещенной свисающей на шнуре печальной лампочкой.

По правую сторону от входной двери, с вешалки, заваленной шапками, беретами и платками, свисали пальто и балахоны. В таком количестве, как будто разом разделось десятка два человек. Под вешалкой стояла батарея ботинок, сапог и туфель, находящихся на разной стадии износа. За вешалкой Акимов увидел узкие створки кладовки. Ими начиналась смежная стена, уходящая в область света.

Слева от двери находилась неглубокая ниша, в которой стояли лыжи, низенький пуфик и костлявая бамбуковая этажерка с телефоном на верхнем ярусе. Еще в нише висело линялое зеркало, под ним вместо крючка был вбит гвоздь, а на гвозде были нанизаны мешки, пакеты и сумка.

Над телефоном висела пыльная гипсовая, под «красное» дерево маска плосконосого африканского урода. К ней была прилеплена картонка:

Надя (дом) – 8 гудок 812 гудок 315–37–59. (моб) – 8911–764–96–33

Стасик (моб) – 8960 743–22–20

Поликлиника – 2–25–64

Собес – 2–20–99

Почта (пенсия) – 2–17–73

Татьяна Александровна – 2–67–39

Акимов бегло и без интереса скользнул по картонке взглядом и стал звонить себе на работу. Но там было занято. После нескольких попыток дозвониться Акимов свое занятие прервал и пошел посмотреть старухино жилье. Собственно, особо смотреть было нечего – коридорчик из прихожей вывел на кухню.

Кухня оказалась под стать комнате, то есть, до отказа набитым мебелью тесным пространством. Холодильник, подоконник, столы были заставлены банками, кастрюльками, мисками и чашками.

Газовая плита была закрыта крышкой. На ней помещалась плитка электрическая, на два залитых бурой пригоревшей пеной блина. На одном из них стоял ковшик с остатками посиневшей манной каши.

Столик перед холодильником был завален. Среди пузырьков, бумажек, таблеток, блюдец с огрызками и недоеденными кусками стоял набитый пакет «Лента». Отличающийся новизной и свежестью вида. Все остальное, включая когда-то крашеные мутно-голубые стены, шкафчики, почерневшие пенопластовые плитки потолка было затаскано и грязно.

Темные от паутины верхние углы помещения показались Акимову густыми волосатыми подмышками. Он поспешил уйти.

В ванную и туалет он заглянул, не включая света. В ванной на веревке что-то сохло. В туалете посвистывал бачок.

Он снова позвонил на работу. Там снова было занято. Тогда Акимов решил позвонить себе на мобильный.

Был момент, когда Акимова уколола иголочка страха – а вдруг он сам же сейчас и ответит? И что тогда? Но Акимов такую вздорную мысль отогнал и набрал свой номер. Абонент был отключен.

А вот Чернов откликнулся сразу. Но, судя по шуму, он был на улице.

– Я вас слушаю!

Акимов разволновался. От того, что обрадовался, услышав Чернова, существование которого подтверждало существование Акимова. И от того, что не знал, что делать. Рассказать Чернову о себе или нет? И если говорить, то с чего начать?

– Алло, говорите громче, я не слышу.

– Это я.

– Простите, с кем я говорю?

– Это я, Андрей.

– Кто? Какой Андрей? Я ничего не понимаю. Женщина, вы, наверное, ошиблись номером. С кем я говорю?

Акимов только сейчас сообразил, что Чернов не узнает его голос.

– Алло! Вы меня задерживаете. Извините.

Чернов повесил трубку.

Акимову снова захотелось плакать – настолько остро он почувствовал близость и недосягаемость своей прежней, нормальной жизни. Но он постарался не расслабляться. Поскольку успел заметить, что стоило ему начать волноваться, как сразу реагировало сердце. После чего зашкаливало так, что Акимов вынужден был лежать, и какое-то время уже ничего не мог делать. А что он мог делать? Он мог думать.

Акимов вернулся в комнату, подошёл к окну и отдернул занавеску. На подоконнике в заплесневелом горшке чах сплющенный «декабрист», и рядом с ним пускала стрелы утопленная в банке луковица.

Внизу за окном, на глубине второго или третьего этажа, он увидел скамейку у подъезда, черный перекопанный садик в щетине пробившейся травы и закрывавший дома напротив двойной ряд деревьев вдоль дороги, ведущей, неизвестно куда. Банальный вид на фоне бесцветного неба ничего Акимову не сказал. Постояв у окошка, он сел в кресло.

Оказалось, что напротив Акимова уселась в кресло и старуха. Ставшая в очках и кофте еще старше и страшней. Пришлось Акимову снова подниматься и закрывать створки трюмо.

Будильник показывал десять минут третьего.

«Господи прошло только три часа, а кажется, что целая вечность. Я не выдержу. Надо что-то придумать»

Акимов мог и любил «что-нибудь придумывать». Он был человеком сообразительным. И это считалось его основным и главным качеством. Остальные достоинства, начиная с внешности и заканчивая умением добывать деньги, оценивались по-разному. Но сильный, склонный к анализу ум признавался всеми, кто Акимова знал.

Способность логически мыслить помогала Акимову в жизни всегда. Начиная с далеких школьных лет, когда он пользовался правами и привилегиями призера всевозможных олимпиад и, заканчивая последним местом работы, куда он устроился несколько лет назад. Быстро поднявшись по ступенькам карьерной лестницы от рядового программиста до должности «Инженера безопасности компьютерных систем» в гостиничном комплексе «Посейдон». Должности, дававшей Акимову достаточно средств для содержания себя, автомобиля и обустройства быта. А также предоставляющей ему возможность заниматься саморазвитием и самосовершенствованием. Саморазвитие заключалось в том, что он в свободное от исполнения прямых обязанностей время читал, сидя в своем кабинете, умные книги, скаченные из интернета. А для самосовершенствования два раза в неделю по настоянию жены ходил в тренажерный зал и бассейн «Посейдона» бороться с полнотой. Совершенно бесплатно.

Самосовершенствование ни к чему не привело. Это показал вчерашний день. Но до вчерашнего дня все в жизни Акимова было нормально. Или таким казалось.

У Акимова была двухкомнатная квартира у метро «Лесная». Была привлекательная жена, младше Акимова на четыре года, с которой они жили по программе «Фричайлд». Был шустрый «Опель»

2003 года. Была дача в Токсово. Были деньги, отложенные на поездку с женой в Испанию.

И вот это все за один вечер исчезло. Оставшись при этом на своих прежних местах. Исчез он сам.

Акимов сидел в кресле и смотрел на фарфоровую балерину, стоящую на буфете с задранной ножкой. И размышлял об этом переломном моменте в своей просчитанной жизни. Взяв за исходный тезис ужасный, ничем пока не опровергаемый факт – его «душа», или единица самосознания, именуемая «Я», оказалась в чужом теле…

И, именно, оказался, а не превратился. Поскольку оставались бы следы такого превращения. Например, одежда Акимова. Или его мобильник. Или ключи.

Итак, он неизвестным образом перенесся в чужое тело.

Подобные истории были Акимову хорошо знакомы по фильмам. В основном по комедиям, подающим этот выпадающий из физических законов феномен, как забавное приключение, единственное назначение которого быть развлекухой. Акимов вспомнил, как в детстве смотрел какую-то американскую комедию, в которой фигурировала древняя шкатулка, прикосновение к которой было чревато мгновенным перекрёстным обменом телесных оболочек. Он тогда очень смеялся и ему хотелось такую шкатулочку иметь. Потом он еще смотрел пресловутую «Любовь-морковь» и тоже весело хмыкал над заезженным сюжетом.

Теперь он понял, что лёгкость, с какой снимают и смотрят подобную чушь, обусловлена искренне несерьёзным отношением к теме. Совершенно несерьезным. Она изначально воспринималась, как невозможное в действительности. Так считал и он. До сегодняшнего рокового утра, доказавшего, что в действительности такое возможно. В чём весь ужас и заключается.

Теперь об ужасе. Из страшилок с мистической, черной подкладкой Акимову был знаком только один фильм – «Ключ от всех дверей». Где выпячивается другая крайность, исключающая возможность попадания в чужие недра в обычной городской повседневности. Для срабатывания неизвестного механизма нужны особые условия, знание ритуалов, долгая подготовка и четкие цели.

Если предположить, что случившееся с Акимовым развивалось по этому сценарию, внешне вполне правдоподобному, и его относительно крепкое и молодое тело захватила старуха, которой он стал, то встает вопрос – где был совершен ритуал? И каким образом Акимов мог попасть в лапы ведьмы? Еще необходимо учесть и то, что никаких признаков колдовской жизни в ее жилище Акимов не обнаружил. Ни куриных лап на миниалтаре, ни потертых книг с заклинаниями, ни свечей, ни амулетов. Разве что толстогубая гипсовая маска на стене.

Следовательно, можно допустить, что старуха не имеет прямого отношения к случившемуся. Можно допустить, но полностью исключать не следует.

Если то, что с ним случилось – не результат магического ритуала, и старуха здесь не при чем, тогда что? Неизвестно. И с этого конца таким и будет. То есть тупиком. Остается вторая половина. Он сам.

Где оно? Его родное собственное тело? Что с ним теперь, когда Акимов здесь? Биомасса, труп или что-то еще? Или оно осталось Акимовым, который сейчас сидит на работе с больной головой, вспоминает, как вчера напился и проклинает свою жену? Вот кого нужно искать – себя!

Акимов уже в который раз стал вспоминать свои действия, начиная с того момента, когда он с грохотом захлопнул дверь своей квартиры.

Он ясно помнил, как выскочил на улицу. Потом сидел в садике и остывал. Потом ему захотелось кричать и плакать и, чтобы успокоиться, он купил пива. С него всё и началось. После пива стало полегче, захотелось с кем-нибудь поговорить, и он позвонил Чернову. Затем он купил еще одну бутылку. И там же в магазине пытался познакомиться с продавщицей и пригласить её после работы в ресторан.

Вторую порцию пива он начал пить сразу, как вышел из магазина…

Акимов отвлёкся. Ему что-то мешало. Мешало сосредотачиваться. Вначале он не понял что, но потом определил – помехой являлись настойчивые позывы в животе. Там нечто настойчиво стремилось наружу.

Так Акимов оказался в тесном туалете. И просидел в нем не менее двадцати минут, удерживаемый в согнутом положении ложными сигналами «вот-вот», поступающими из прямой кишки. Являясь свидетелем и участником растянувшегося до бесконечности отвратительного акта дефекации. Со спазмами, на которые помимо воли он отвечал кряхтеньем, громким отделением газов и выпусканием небольших порций мочи. С противным щекотанием в той точке, из которой она с журчаньем изливалась.

Все это было настолько отвратительно, что когда из живота все-таки выжалось и, булькнув, плюхнулось в унитаз, Акимова вытошнило. От самого себя. И на самого себя.

Акимову повезло только в том отношении, что внезапный рвотный спазм, передавивший горло, завершился однократным выплеском небольшого количества дробленой массы, перепачкавшей край кофты и подол ночной рубашки.

После недолгого столбняка Акимов, проклиная все на свете, пошел в ванную. Где, пачкая пальцы, стащил с себя измазанные тряпки, затолкал их под ванную и полез под душ.

Тело продолжало мучить Акимова. И не только тем, что в ванную Акимов забрался с большим трудом. Его опять начало тошнить, когда он принялся намыливать и тереть себя мочалкой. Груди болтались, мокрые волосы лезли в глаза, живот отвратительно ускользал из-под руки. А еще ягодицы и все остальное между ними… Бррр…

А потом Акимов вытирался. Маленьким ветхим полотенцем и снятой с веревки высохшей блузкой. Продолжая изнемогать от отвращения и отвратительного самочувствия – от духоты и мышечного напряжения все в Акимове тряслось.

Кое-как обтершись и натянув на себя халат, висевший, на счастье, здесь же, Акимов пошел в комнату. Ему требовался отдых. И Акимов в который раз за эти часы прилег.

Но тело по-прежнему над ним издевалось. Насколько в ванной ему было душно, настолько же в комнате стало холодно. От легкого сквозняка и оставшейся в складках кожи влаги Акимов быстро остыл, покрылся гусиной кожей и окоченел. Пришлось забираться под одеяло.

Он лежал, чувствуя, как мерзлая скованность и усталость медленно уходят в кровать, и пытался определить границы своей территории. И не мог из-за ее текучести. В силу шизофренической двойственности состояния, когда «ты» и «не ты» слиты воедино. Когда «не ты», все равно «ты»!

Ощущение «Я, Акимов, в чистом виде» максимально проявлялось при закрытых глазах, заполняя изнутри весь телесный объём. Если их не открывать и пошевелить рукой, оно сохранялось. Но стоило эту шевелящуюся руку увидеть, как «Я», отчуждаясь, сжималось до размера точки, а потом эта точка терялась в том, что «мной» явно не являлось. Но все равно с этим «мной» было неразделимо слито.

Акимову пришло в голову сравнение своего состояния с улиткой. Он – мякоть, тело старухи – раковина. Раковина не воспринимается тогда, когда улитка залезает в нее полностью. Или когда она раковину не задействует и не видит – ползет, например. Ползание означает процесс мышления или любое действие, не связанное с телом.

Здесь Акимов сделал элементарный вывод – тело необходимо максимально прикрыть, спрятать его под одеждой, чтобы оно как можно меньше напоминало о себе. И не доводить его до такого состояния, когда оно в своих недомоганиях и потребностях полностью вытесняет Акимова с оставшейся ему территории. То есть, с территории мысли.

Отлежавшись, Акимов стал рыться у старухи в шкафу и после долгого поиска нашёл в нем завернутые в бумагу абсолютно новые трусы, колготки, чем-то похожие на те, что зимой носила его жена, сорочку и закрытое платье с длинными рукавами. Платье, скорее всего, было парадно-выходным – его кительная чернота оживлялась перламутровым пятном брошки.

«Бред! Боже мой, какой бред! До чего я дожил»

Одевался Акимов очень долго. От того, что не умел, от того, что тело плохо гнулось, и от того, что он делал это с закрытыми глазами. Потом Акимов снова сел в кресло и углубился в себя.

… Итак, после магазина он встретил у гаражей мужика, ковыряющегося под капотом, с которым очень скоро начал спорить. Предметом спора был сорт пива, которое пил Акимов. Потом звонила жена, и он сбрасывал вызовы. И так матерился, что на него начали оглядываться. Это он помнит хорошо.

Потом… потом он поехал на Петроградскую на троллейбусе. И сидел у окна и, чтобы отвлечься, считал проезжающие мимо машины красного цвета. Это тоже, оказывается, осталось в памяти. Затем он встретил Чернова у его офиса, и они по Карповке пошли к Ботаническому саду. И по пути Акимов начал рассказывать о своей драме. Пока без подробностей. Так, эта часть вспомнилась…

Ресторан назывался «Париж», нет, «Окно в Париж», потому что Акимов, когда поднакачался, всё время спрашивал у официанта:

– Принесите мне, пожалуйста, окно, покрупнее и с мытыми стёклами.

– Какое окно?

– В Париж, разумеется.

И они с Черновым каждый раз ржали … Потом … после шампанского заказали обыкновенной водки и после первой рюмки Акимов начал плакать …

Здесь начались провалы, и дальше всё пошло очень смазано. Он приставал к женщинам, плясал под Киркорова на танцплощадке и постоянно пытался дозвониться до жены. Акимов помнил, как мобильник всё время выскальзывал на пол. Но что было потом? Кто-то к ним подсел, или ему уже кажется…

Вдруг зазвонил телефон. Напугав Акимова так, что он вздрогнул. Вначале он хотел переждать, но звонок своей громкой пронзительностью не позволял долго терпеть. Акимову пришлось пойти и снять трубку.

– Да? – чтобы и здесь не видеть себя в зеркале, он сел на пуфик.

– Вера Павловна? Здравствуйте, дорогая. Это Татьяна Александровна. Не разбудила? Что-то вы долго не подходили, – дребезжащий из трубки голос, как показалось Акимову, мало чем отличался от его собственного. Та же гнусность. – Я и сама неважно слышу звонки, и поэтому всех прошу, чтобы звонили подольше. Ну, как вам понравился вчерашний концерт? По-моему, замечательно. Особенно тот мальчик, что пел про детей Ленинграда. Вы были сегодня на улице? Если соберётесь – одевайтесь потеплее. Холод ужасный. Я посмотрела в окно, вроде люди без головных уборов, а вышла, промёрзла насквозь. Очень холодное начало мая. А вы чем занимались?