Черный ящик
– Я мылся, – ответил Акимов.
– А у нас вчера горячую воду отключали. Но батареи еще топят. А у вас?
– Что?
– У вас топят?
– Топят.
– А в пятнадцатом доме уже отключили.
Односложные ответы Акимова не мешали Татьяне Александровне делиться мыслями и новостями. Подмены она пока не замечала.
– Вы знаете, Вера Павловна, в угловом сегодня замечательные окорока продавали. Совсем нежирные. Очень вам рекомендую. Как, кстати, ваш желудок? Заработал?
– Заработал.
– Ну и слава Богу. А у меня проблемы противоположные. Вы понимаете? Не держится ничего. Я уж и молочное почти исключила и фруктов поменьше ем, а всё равно – слабит, и всё тут. Как вы считаете, стоит попробовать «Димеколин»?
– Не могу вам сказать. Не знаю.
– А у вас что, случилось что-то?
– Почему вы так решили?
– Как то вы очень … Со Стасиком что-нибудь опять?
– С кем?
Голос стал громче:
– Со Стасиком.
– С ним всё в порядке, надеюсь.
– Нет, я чувствую, вы чем-то очень расстроены, Вера Павловна. Из вас слова не вытянешь. А может, вы на меня обиделись?
– За что?
– Ну, когда я свои конфеты Харитоновой предложила. Так ведь ей ничего вообще не дали. И у неё внук очень сильно пьёт. Молодой еще парень.
С той стороны к Татьяне Александровне примешалась посторонняя бессвязная речь. Она ненадолго отвлеклась, а потом стала извиняться:
– Уж вы меня простите, Вера Павловна, не могу больше разговаривать. Позвоню вам завтра. Или увидимся в садике. Не грустите, дорогая, все наладится. Всего хорошего…
Когда Акимов вешал трубку, он взглянул на себя в зеркало. Лицо старухи обрамлялось торчащими в стороны лучами вздыбленных волос, ротик холодно сжат, глаза, увеличенные очками, зло поблескивали.
Ведьму звали Верой Павловной.
Акимов взял висевшую под зеркалом сумку. В ней ничего особенного не оказалось. Ключи, кошелек с четырьмястами тридцатью рублями, носовой платок, полиэтиленовый пакет, пустая упаковка «Валидола» и в застегнутом на булавку кармане паспорт с пенсионным удостоверением.
На паспортной фотографии черно-белая Вера Павловна была не так страшна. Своим крючковатым носом и неподвижным лицом-маской она чем-то напоминала Лени Рифеншталь или отлетавшего своё орла. И фамилия у неё оказалась птичья – Снегирёва. Родилась она семьдесят шесть лет назад в Череповце. А теперь числилась зарегистрированной на Интернатской улице в доме номер девять и двадцать четвёртой его квартире, в … (Акимов пригляделся к мелким буквам штампа, и холодок шевельнулся в его женской груди) гор. Волосово Волосовского района.
Начиная волноваться, Акимов открыл входную дверь, вышел на лестничную площадку и увидел на двери крупные золотые цифры «24».
Акимов вернулся в квартиру, прошел в комнату и выглянул в окно. Газон, скамейка с курящим на ней человеком, рукастые деревца, разбитое русло дороги между ними, серый кирпичный дом напротив были покрыты теперь густым захолустным налётом. Бледное второсортное солнце не желало пробиваться сквозь муть размазанных повсюду туч и, лишь намекнув о своем существовании, светило где-то в другом месте. Из форточки на Акимова тянуло прохладой и унылой безнадёгой.
«Вот это меня занесло. Вот это меня угораздило… Полный…»
Чем в его фантастическом положении Волосово отличалось от Петербурга, Акимов конкретно определить не мог, но это была последняя капля, после которой Акимов потерял самообладание.
Ему захотелось повеситься. Разбить, разломать всё вдребезги, а потом в петлю! Чтоб ничего уже больше не было. И никогда! Никогда! Плюнуть на все и прекратить. Тем более, что терять было абсолютно нечего! Нет ни его самого, ни семьи, ни будущего, ни настоящего. А только вот это балансирование на грани безумия. И этот многослойный плен.
Акимов нашел в шкафу кушак. Потом пододвинул под люстру табуретку, сбросив стоящую на ней кружку на пол. Кружка с грохотом упала, плеснув водой.
Он уже кое-как забрался на кровать, намереваясь перебраться на табурет, чтобы пристроить кушак к крюку, на котором висела люстра, как … снова зазвонил телефон.
Опять Акимова испугав и сбив своими громкими звуками почти накрывшую его суицидальную волну.
И снова всё повторилось. Акимов долго не хотел подходить, а там терпеливо долго ждали. И дождались:
– Да? – тихо и осторожно, как из-за угла спросил Акимов.
– Здравствуй, мама, – начал низкий хрипловатый голос, сопровождаемый некими технологическими шумами – Это я. Как ты там?
Акимов понял, что это звонит мать приходившего к нему мужика и, следовательно, его «дочь». Он пытался представить, как могла бы вести себя в этом случае старуха.
– Ты что не отвечаешь? Тебе всё еще нехорошо?
– Да, доченька. Мне нехорошо.
– Опять сердце?
– Да. И ещё голова. Говорить трудно.
– Врач приходил? Что он сказал?
– Он ничего не сказал.
– Как это? – хриплый голос начал твердеть, – Просто пришёл, помолчал и ушёл?
– Нет. Врача не было.
– Так вы что, его не вызывали? Я же просила Стаса.
– Мы решили, что не надо.
– Мама! Сколько раз я говорила тебе – если будет плохо, вызывай врача. Опять ты за старое. Или ты хочешь снова попасть в больницу? А? Если тебе наплевать на себя, то подумай обо мне. Я к тебе больше бегать не буду. Мне и без тебя забот хватает. Вначале доведет себя до инфаркта, потому что врача не удосужится позвать, а потом жалуется, что в больнице плохо кормят и не дают сока. А? А я потом разрывайся на куски. Бегай за вами горшки меняй! «Наденька, принеси мне яблок…» Да что вы, в самом деле! Сколько можно надо мной издеваться! Здесь вкалываешь, как лошадь от зари до зари, а они… Один на диване у телевизора валяется, мусор не допросишься вынести. Другой болтается без дела и только на пиво клянчит. Третья не лечится, как врач предписал. То приняла, то забыла, то не помню, куда положила. А потом лежит пластом и ждет. А что ты ждешь, мама? Когда отпустит? Так в твои годочки уже не отпускает. Я русским языком сказала Стасу вызвать врача, он это не сделал, ему плевать на то, что я говорю. Тебе вдалбливалось миллион раз: будет плохо – немедленно звони в поликлинику или в неотложку. А ты игнорируешь. Так что вы от меня все хотите? Тогда оставьте меня в покое! Хочешь болеть, бол …
Надя распалялась. Акимов, чтобы не слушать ругань, убрал трубку от уха и опустил руку. Поток потерявших громкость и четкость слов полился в продавленное сиденье пуфика.
Акимов послал бы эту Надю подальше, а потом просто отключил телефон, чтобы его уже больше никто не доставал, но не зная, как это может на нем отразиться, этого не сделал.
Там внизу уже отшумело и теперь алёкало:
– Ты меня слышишь?
– Да.
– Так вот, я тебя очень прошу, если тебе становится плохо, не жди, когда ноги перестанут держать – сразу вызывай врача. Они за это деньги получают. А ты капли принимаешь? Обязательно принимай. По тридцать капель до еды. Три раза в день. У Светы тетка только ими себя и подняла. Теперь и в магазин сама ходит, и гуляет, и стирает.
Надя входила в берега, и её голос уже почти сливался с гулом непонятного назначения агрегатов.
– Ну ладно, мне работать надо. На этой неделе я к тебе не заеду. Теперь после праздников. Ты уж там сама справляйся. А на следующей, во вторник или среду я загляну. Там я тебе конфеты передала. Дима из Киева привёз. Говорит, настоящий шоколад. Ну всё, я побежала, если что – звони. Целую.
– До свиданья.
Акимов повесил трубку.
А потом понял, почему у него на работе было все время занято. Набрав рабочий номер через 812, Акимов сразу попал, куда хотел.
Трубку снял Слава Митрофанов.
– Здравствуйте. Вы не могли бы позвать Акимова Андрея Николаевича?
– Здравствуйте. Его нет на месте. А что передать?
– Скажите, пожалуйста, а он сегодня был на работе?
– А что, собственно, вас интересует?
– Дома мне сказали, что он на работе. Я могу с ним поговорить?
– Видите ли, Андрея Николаевича сегодня не было. Если он подойдет, что ему передать?
– Передайте, чтобы срочно позвонил господину Чернову.
– Чернову?
– Да. Всего хорошего.
Короткий разговор со Славой Акимова воодушевил. То ли Славин знакомый голос, то ли сообщение о том, что его самого на работе нет и не было, то ли все вместе. Во всяком случае, порыв залезть в петлю у Акимова прошел. И сменился противоположным прозаическим позывом – Акимову захотелось попить и что-нибудь съесть.
В холодильнике среди свертков и мисок мерзла нарезанная колбаса, выложенная на блюдце, корчился жухлый соленый огурец, и широко раскрыл рот пакет кефира. Всё это отпадало сразу.
В пакете «Лента», который принес внучок, кроме простыней и таблеток, оказались коробка конфет «Волшебница», крем для рук, виноградный сок, кусок финского сыра и две груши.
От вида груш во рту Акимова стала выделяться слюна. Он вымыл груши и сел на заскрипевший под ним рассохшийся табурет.
Основным критерием реальности можно считать закономерность. Чтобы поставить на стол сок и положить коробку конфет, потребовалось расчистить место. Это закономерно. Чтобы разжевать грушу, ее необходимо откусить и иметь хотя бы два зуба. Это тоже закономерно. Закономерность – не что иное, как чёткая последовательность событий, определяемая соотнесенностью во времени причинно-следственных рядов. Это принцип и способ её, реальности, проявления. Сон и безумие тем от неё и отличаются, что никакой закономерности не имеют.
Он, Акимов, из реальности не выпал, поскольку на лицо все её общие признаки. И, следовательно, всё случившееся и продолжающее происходить – реально. Как бы ни хотелось считать это сном. Это печальный и страшный факт.
Но раз так, значит, обязательно имеется причина того, что он оказался в таком положении. И, значит, эту причину, реальную причину, можно найти. А найдя и поняв её, может быть (очень может быть!) можно всё изменить. А даже если это уже невозможно, то всё равно искать эту причину надо. Потому что ничего другого не остаётся. Только искать. Не лежать же, закрыв глаза, или поить соком старое чужое тело? Или мыть ему жопу, а потом разговаривать по телефону с идиотками и неврастеничками?
Причины можно условно разделить на две принципиально различные категории – прямые и косвенные. Прямые причины есть механизмы изменения реальности и, как таковые, выступают всегда в единственном числе, образуя событийный ряд. Косвенные на событийный ряд не влияют и его не образуют. Они лишь способствуют образованию причины прямой, и то, в своей совокупности.
Алкогольное опьянение в случае с ним причина косвенная. Во-первых, потому что по-пьяни еще никому не удавалось перелететь в чужие потроха, сколько бы ни было выпито. Во-вторых, он не умер (это, кстати, нужно еще обдумать) и не сошёл с ума. Вот в этих случаях пьянство выступает причиной прямой. Но сейчас это к делу отношения не имеет. И если так, то … имеются иные косвенные причины. И как имеющиеся, они подлежат определению. Что-то должно быть ещё, кроме пьянки. Обязательно должно быть!
Акимов еще раз напрягся.
Какофония последних часов в ресторане на составляющие не разлагалась. Ему удалось выудить из себя только два незначительных эпизода. Вот он танцует с какой-то женщиной, лицо которой заменяли исполинские слипшиеся черные ресницы и яркий вампирский рот. Акимов норовил поцеловать её в шею.
И ещё галстук. Полосатый расклешенный язык, который Акимов держал в кулаке и иногда за него дергал. Кому принадлежал этот галстук, он определить не мог – он галстуки не носил.
Всё, память отжата досуха. Конкретного материала больше нет. Что остается?
Остаётся связаться с Черновым. Каким образом? Даже если бы Акимов позвонил ему сейчас, то разговор не состоялся. Потому, что Чернов никогда не поверит старухе, утверждающей, что она Акимов. Как он сам не поверил бы старухе, начавшей убеждать его, что она Чернов. Значит …
Акимов начал зевать. Нить провисла.
Он встал, чтобы сполоснуть липкие от груши руки и заодно дать небольшой отдых старухиному мозговому веществу.
Когда он прополаскивал пальцы, его взгляд упал на перстенек с черным камушком, исподтишка царапнувший ладонь. И вот тут случился странный эпизод.
На миг перед его глазами возник четкий образ мужчины средних лет. Мужчина был в пиджаке и кепке, хорошо сочетающейся с пролетарскими усами на его узком лице. Он запирал ящик стола и вполоборота смотрел на Акимова. Хитро и загадочно улыбаясь.
Что-то до боли родное и близкое мелькнуло во взгляде усача…, но не успел Акимов ухватиться за картинку, как она исчезла.
«Непонятно»
Акимов стал пить сок и есть конфеты. И продолжать думать.
… Телефонные разговоры от его имени исключены. И с этим ему придётся смириться. Что остается? Остается связаться с Черновым через интернет. Чтобы был интернет, необходим мобильный телефон. А где его взять? У старухи точно нет. Значит, надо купить. Вопрос – где взять деньги.
Акимов гонял во рту твердые конфеты и запивал их соком.
А где их взять? Найти у старухи. Тем более, что в силу обстоятельств, все что в этой квартире, вроде как, его. Доставшееся ему в придачу к телу.
Акимов отставил сок и пошел делать обыск.
Начал он почему-то с кровати. И не ошибся. Под матрасом Акимов нашел вдавленный в нижний тюфяк полиэтиленовый пакет. В пакете лежали поздравительные открытки, посланные старухе на Новые года и Восьмые марта, газетная вырезка и маленький ключ. В одну из открыток, соединенные скрепкой были вложены шесть тысячных купюр.
«Есть!»
Найденные деньги и радовали и сильно смущали. Акимов чувствовал себя воришкой, успевшим в отсутствие владельца ловко завладеть его тайником. И это чувство неприятно Акимова сковывало.
Тем не менее, после постели Акимов стал рыться в ящичках трюмо. Ожидая (и понимая глупость такого ожидания) за своей спиной окрика: «А кто тебе разрешил это делать?!».
В одном из них среди пудрениц, черенков помады и прочих косметических остатков оказалась жестянка с пуговицами. Она подарила Акимову еще пять тысяч.
«Есть! Мать твою!»
Акимов входил в азарт, который делал сигналы совести все тише. На очереди был комод. Акимов неудобно сел на пол и открыл его дверцы…
Но поиски пришлось остановить. В поисковой лихорадке Акимова стало принимать участие старухино сердце. Оно потопталось в груди и от возбуждения, совершенных резких движений, неестественной позы или чего-то еще, пошло плясать. Да так, что в глазах Акимова запрыгали темные пятна, и закружилась голова.
Акимов кое-как успел подняться и сесть на кровать. Он стал ждать, когда его отпустит. Но его не отпускало – голову всё сильнее стискивало и сжимало.
Тогда он лег. А как лег, так уже и не поднимался до следующего утра.
Из питоновых старухиных объятий, от которых в глазах пульсировали синие круги, Акимов выскользнул в глубокий сон. И без перерывов проспал до утра. Как был – в платье и шлепанцах, свернувшись рогаликом на раскуроченной кровати.
* * *Когда он очнулся, было рано. Помещение едва обозначалось в черно-белых рассветных сумерках.
Тело затекло и замерзло.
Как только Акимов пошевелился и почувствовал тесноту и неудобство платья, передавившего ему шею, то сразу все вспомнил.
Ничего не кончилось, ничего не изменилось. Он, как был, так и оставался в старухе и ее мире. Опутанный ее нервами и сосудами. Запертый в ее костях и коже. Холодной и шершавой.
Но прежней паники уже не было. Было тоска, сразу сжавшая грудь и горло, было еще не обозначившееся желание плакать и жалеть себя. Но судорог и ужаса больше не было. Акимов стал спокойнее. И это чувствовал.
Вынув из-под спины тапок и бросив его на пол, Акимов некоторое время лежал, глядя на светлый оконный контур. Его удивляло, что всего за сутки он вроде как свыкся с этой новой ненормальной формой существования. Не согласился, не принял, но все равно, как-то подмялся.
Когда Акимов учился в школе, был у них такой Лёня Лукин. Ставший районной знаменитостью после того, как неудачно перебегая улицу, угодил под трамвай. И в борьбе с ним потерял половину левой руки. Акимова тогда изумляла скорость, с какой Лёня свыкся со своей инвалидностью. Через месяц после ампутации изжеванного колесами предплечья Лукин мог смеяться, шутить и ничем не отличался от себя прежнего, если бы не болтающийся пустой рукав, заколотый булавкой. Акимову тогда казалось, что после подобной потери человек до конца своей жизни не сможет не только что засмеяться во весь голос, но даже улыбнуться будет не в состоянии.
«Неужели человек может привыкнуть к любой беде? А что со мной будет через неделю? Нет уж, хрен! Не расслабляться!»
Еще одним положительным качеством Акимова была его целеустремленность. Если он что-то для себя решал, то рано или поздно этого добивался. С терпением и настойчивостью, граничащей с упрямством.
Вчерашняя дилемма «быть или не быть», была разрешена им в сторону «быть». И быть активно. Хотя бы временно. Для того чтобы разобраться и выяснить, что с ним произошло, можно ли это исправить, и возможно ли, вообще, какое-то выяснение.
Акимов медленно, в два захода поднялся. Все оставалось на своих местах – брошенные на табурет найденные деньги, очки, лежащие вверх дужками на самом краю матраса, вскрытое трюмо.
Сколько сейчас времени, Акимов не знал (будильник остановился на одиннадцати пятнадцати), но утро набирало силы: на улице проехал автомобиль и что-то грохнуло.
Акимов пошел в туалет. Пока он писал (Акимову опять пришлось адаптироваться к непривычному способу отправлять нужду), а потом мылся, то определил для себя принципы действий. И даже не действий, а существования. Первый он назвал «Принципом скольжения». Он формулировался так – ЧТО БЫ НИ ПРОИСХОДИЛО, НЕ ПОЗВОЛЯТЬ СЕБЕ ПОГРУЖАТЬСЯ В РЕФЛЕКСИЮ. Без эмоций и нервных реакций скользить по поверхности событий.
Второй был назван «Принципом рациональной точки». Это означало – ПРАВИЛЬНО ИСПОЛЬЗОВАТЬ РЕСУРСЫ И ВОЗМОЖНОСТИ ТЕЛА. Как бы ничтожны они ни были. Для чего относиться к слабым рукам, мозгам, ногам и ленивым кишкам максимально отстраненно. «Я» – маленькая живая точка в пространстве чужого тела. Наблюдающая, анализирующая и управляющая. Жемчужное зерно в навозной куче.
Акимов решил попробовать. Стараясь сохранять внутреннюю найденную дистанцию, он узнал который час и завел будильник. Запустив новый день в семь часов сорок три минуты. Фиксировать внутреннее «Я» пока удавалось.
Акимов продолжил поиски денег. С помощью старухиных глаз и рук.
Вчера, когда он перебирал содержимое ящиков трюмо, его немного сковывала моральная оценка собственных действий – он рылся в «чужом». Для его присвоения. Сейчас же в этом отношении Акимов чувствовал себя значительно свободнее. Вдруг осознав, что над ним нет и не будет никакого контролера, и единственным хозяином, новым, но единственным хозяином и квартиры, и всего барахла, находящегося в ней, является он сам. Никакой другой, отличной от него старухи-владелицы нет. Это ему только так кажется, что она где-то отсутствует. Парадокс в том, что она никуда не делась. Но ее нет. И поэтому можно не церемониться.
Все ценности Веры Павловны сосредоточились в среднем ящике комода. Запертом тем самым ключиком, что лежал с открытками. Ящик был забит папками, в которые были разложены квитанции за квартиру и телефон, медицинские справки, удостоверения, почетные грамоты Комбикормового завода и иная макулатура. Пересмотрев все это, под самой последней папкой Акимов обнаружил два конверта, с тремя и девятью тысячами. На том, в котором лежали девять тысяч, было написано «Стасику».
Больше денег в комнате не обнаружилось. В шкафу, на полке с полотенцами, тоже нашлась папка. Но в ней находились документы на квартиру. Может быть, деньги где-то еще и были, но Акимов для экономии сил и времени больше искать не стал.
Все вместе, включая кошелек, составило двадцать три тысячи четыреста тридцать рублей. Этого пока было достаточно.
Потом Акимов «завтракал». Основательно расчистив для этого место на столе и выкинув все, что своим видом отрицательно влияет на аппетит. В мусорное ведро отправился ковшик с синим манным суфле, огрызки и объедки вместе с блюдцами, на которых они пылились, бумажки и грязные вилки и ложки.
Акимов поставил вариться взятые из холодильника яйца. И пока они вместе с чайником медленно закипали на чуть живой электроплитке, он нашел несколько разовых пакетиков чая, сахар и подходящую чистую кружку.
В хлебнице неожиданно обнаружились треть батона и пряники, еще не успевшие как следует зачерстветь.
Точечное «Я» Акимова во время этих действий наблюдало, как оно управляет медлительным телом и почти не кривится от вида кухонной грязи и прикосновений к ней.
Когда чайник соизволил закипеть, Акимов пил – тут он немного сбился – поил проголодавшуюся Веру Павловну чаем.
На еду, поиски денег и иные манипуляции, значительно замедленные постоянным отслеживанием внутреннего «Я», ушло более двух часов.
Еще с полчаса заняла подготовка к выходу на улицу. Акимов долго примерял балахоны и выбирал подходящую пару башмаков.
С обувью оказалось сложнее, чем с пальто и плащами. Потому что Акимов не знал, чему отдать предпочтение – внешнему виду старухи или относительному удобству ее кривых стоп.
Так или иначе, в начале двенадцатого Вера Павловна в сером плаще, и рыжих перекошенных полуботинках вышла из квартиры. Сумку Акимов брать не стал, засунув деньги и ключи в карманы. Также он не стал обматывать Веру Павловну шарфом и надевать шапку. По-привычке делать это в отношении себя.
Акимов пошел на разведку.
Выйдя из подъезда, он повернул налево.
Пятиэтажная хрущевка, где жила Вера Павловна, стояла в шеренге одинаковых домов, образующей вместе с такой же шеренгой напротив, длинную улицу-аллею, упирающуюся в нечто, напоминающее издали котельную (труба и багряно-синюшный кирпич стен). Пока он, сильно шаркая в непривычной обуви, приближался к этому зданию, ему встретилось только два человека – тетка, развешивающая белье на растянутых между стволами веревках, и колхозного вида парень. Улица поражала своим безлюдьем, как будто все разом куда-то уехали.
Свежий воздух и эта странная уличная тишина усилили в Акимове созерцательное настроение, в котором ясно-спокойному наблюдению за происходящим не мешает ничто. Наблюдалось поголубевшее небо, балконы, темная, будто мокрая, кора деревьев. Без труда наблюдалось движение старухиных рук и каждый шаг ее тяжелых ног.
Но растождествление с телом Веры Павловны закончилось довольно быстро. Акимов начал замерзать. И сколько он не убеждал себя, что мерзнет не он, а старуха, теплее не становилось. До костей холодно было именно ему. Он поднял воротник.
За кочегаркой был выезд на проезжую часть, за которой цивилизации заканчивалась, и начиналось необозримое, покрытое ковылем и мелкими кустами пространство. По бывшим полям шагали скелеты ЛЭП. Хотя панорама щедро освещалась солнцем, с волосовских просторов ветер нес такие увесистые порции холодной сырости, что Акимов окончательно окоченел. У него начали слезиться глаза (очки от натиска ветра не спасали) и потекло из носа.
По дороге, на краю которой Акимов застыл, проезжали грузовики, фуры и, как он отметил, маршрутки.
Акимов повернул назад.
Пройдя мимо дома № 9 (Акимов решил не подниматься для утепления), и следуя легкому изгибу улицы, он оказался в зарешеченном чугунной оградой сквере. Со скамейками, детскими качелями и чашей разломанного фонтана в центре. Сквер также был безлюден.
Оживление началось, когда Акимов вышел на новую улицу, где были магазины. Улица носила название «Вокзальной». По этой улице Акимов кружил до тех пор, пока ноги не начали заплетаться от усталости. Он искал салон мобильной связи или иное место, где можно было бы купить телефон и ноутбук. Но в районе Вокзальной таких мест не оказалось.
Были аптека и вещевой рынок «Удача». Имелись почта и гастроном. Окруженный обрубками тополей во дворах прятался «Сбербанк». Электроникой не торговали.
Уставший Акимов вернулся в садик, где хотел посидеть и отдохнуть.
За то время, пока он ходил, в сквере произошли изменения. Появилась мамаша с коляской, а на одной из скамеек сидела группа старух. Увидев Акимова, одна из них поднялась и бросилась ему навстречу.
– Вера Павловна! Здравствуйте, моя родная! Вот вы где! – маленькая бойкая бабулька в платке и похожей на ватник куртке схватила Акимова и потащила к скамейкам.
Старухи растянули в улыбках рты и закивали ему своими жеваными лицами.
Акимов кивнул в ответ.
– А я вам названиваю, названиваю, а вот вы где. Куда ходили? – быстро заговорила старушонка, когда они сели. – Просто гуляли?
– Кхм, Да.
– А вы не замерзли? Я смотрю, вы по-летнему щеголяете – без головного убора. Как вам не холодно?! А мы здесь последние новости обсуждали. Елена Николаевна говорит, что будут бесплатно газовые плиты менять. Раньше только участникам войны, а теперь и нам, ветеранам труда. Ко Дню Победы.