Слова сияния
Это в прошлом. Теперь Венли была стройной женщиной с узким лицом, покрытым изящными спиралевидными узорами из красного и белого цветов. В шустроформе у слушателей отрастали длинные волосы, которым не мешал шлем-панцирь. Темно-красная шевелюра Венли опускалась до талии, где была перевязана в трех местах. Она носила платье с тугим поясом, облегающее грудь – небольшую, поскольку сестра была не в бракоформе.
Венли и ее бывший брачник были близки, хотя в бракоформе так и не завели детей. На поле сражения они стали бы боевой парой. Взамен же сделались научной парой… или чем-то вроде этого. То, чем они занимались дни напролет, противоречило природе слушателей. В том-то и дело. Народ Эшонай не мог себе позволить быть таким же, как в прошлом. Прошли те дни, когда они предавались безделью на этих уединенных плато, пели друг другу песни и лишь время от времени сражались.
– Ну что? – спросила Венли в ритме любопытства.
– Мы победили. – Эшонай прислонилась к стене и сложила руки на груди. Пластины доспеха звякнули. – Светсердце наше. У нас будет еда.
– Это хорошо, – сказала Венли. – А твой человек?
– Далинар Холин. Он не пришел на эту битву.
– Он не выйдет против тебя опять. Ты едва не убила его в прошлый раз. – Венли проговорила это в ритме забавы.
Сестра встала, выбрала лист бумаги – они делали ее из высушенной мякоти камнепочек, оставшейся после сбора урожая, – и вручила его партнеру. Проглядев написанное, он кивнул и начал делать заметки на собственном листе.
Изготовление бумаги отнимало много драгоценного времени и сил, но Венли настаивала, что они будут вознаграждены. Лучше бы она оказалась права.
Сестра внимательно посмотрела на Эшонай. Проницательный взгляд блестящих, темных, как у всех слушателей, глаз. Казалось, что взгляд Венли прячет какие-то секреты, неизвестные другим. В правильном свете ее глаза обретали фиолетовый оттенок.
– Сестра, что бы ты сделала, если бы вы с этим Холином смогли по-настоящему сдержаться и не убивать друг друга достаточно долго для разговора?
– Попросила бы о мире.
– Его брат умер из-за нас, – сказала Венли. – Мы зверски убили короля Гавилара в ночь, когда он пригласил нас в свой дом. Такое алети не забудут и не простят.
Эшонай опустила руки, и ее рука в латной перчатке сжалась в кулак. Та ночь. Отчаянный план, который она придумала вместе с пятью другими. Эшонай была частью этого, несмотря на молодость, поскольку хорошо знала человеков. Решение приняли единогласно.
Убить человека. Убить его, рискуя существованием. Потому что, если бы он выжил и сделал то, о чем рассказал им той ночью, все было бы потеряно. Те, кто был той ночью с ней, теперь мертвы.
– Я открыла секрет буреформы, – сообщила Венли.
– Что?! – встрепенулась Эшонай. – Ты же должна была искать форму, которая поможет нам! Форму для дипломатов или для ученых.
– Они нас не спасут, – возразила Венли в ритме веселья. – Если мы хотим разобраться с человеками, нам понадобятся древние силы.
– Венли… – Эшонай схватила сестру за руку. – Наши боги!
Сестра не дрогнула.
– У людей есть заклинатели потоков.
– Может быть, и нет. Может, это был клинок чести.
– Ты сражалась с ним. Разве это клинок чести ударил тебя, пронзил твою ногу так, что ты теперь хромаешь?
– Я… – Ее нога болела.
– Мы не знаем, какие из песен правильные, – сказала Венли в ритме решимости, но слова прозвучали устало, и она привлекла спренов изнеможения. Они явились с таким звуком, словно ветер подул сквозь открытые окна и двери, и были похожи на струи полупрозрачного дыма, которые стали плотнее и заметнее, а потом принялись кружиться вокруг ее головы.
«Бедная моя сестра. Не жалеет себя, как любой солдат».
– Если заклинатели потоков вернулись, – продолжила Венли, – нам требуется что-то важное, способное обеспечить нашу свободу. Эшонай, нужны мощные формы… – Она бросила взгляд на руку сестры, которая все еще сжимала ее собственную. – Ты хоть сядь и послушай, а то возвышаешься надо мною, точно гора.
Эшонай убрала пальцы, но не села. Вес ее осколочного доспеха сломал бы стул. Она наклонилась, изучая разбросанные на столе бумаги.
Способ записи Венли изобрела сама. Этому они научились у людей – запоминание песен было хорошим способом, но не совершенным, хоть ритмы и могли направить любого. Сохранять сведения на бумаге было удобнее, особенно для изысканий.
Эшонай выучила алфавит, но читала все-таки с трудом. У нее было мало времени, чтобы совершенствоваться.
– Итак… буреформа?
– Достаточное количество слушателей в этой форме, – объяснила Венли, – смогут управлять Великой бурей или даже призвать ее.
– Я помню песню, в которой говорится об этой форме. Такие дела вершили боги.
– Большинство форм так или иначе с ними связаны, – заметила Венли. – Можем ли мы и впрямь верить в правильность слов, что были спеты впервые так давно? Когда эти песни запоминали, наш народ был большей частью в тупоформе.
Эта форма не могла похвастать ни умом, ни способностями. Они теперь использовали ее, чтобы шпионить за людьми. Когда-то ее народ знал лишь ее и бракоформу.
Демид прошуршал бумагами, перемещая стопку.
– Венли права. Мы должны пойти на риск.
– Мы могли бы переговорить с алети, – упорствовала Эшонай.
– И к чему это приведет? – спросила Венли, снова в ритме скепсиса, и спрены изнеможения наконец-то исчезли – унеслись прочь в поисках более свежих источников эмоций. – Эшонай, ты только о переговорах и твердишь. Думаю, это потому, что люди тебя очаровали. Ты думаешь, они позволят тебе свободно разгуливать среди них? Тебе, в ком они видят взбунтовавшуюся рабыню?
– Много веков назад, – проговорил Демид, – мы сбежали и от наших богов, и от людей. Наши предки отказались от цивилизации, власти и мощи, чтобы сохранить свободу. Я бы не стал ее отдавать. Буреформа. С ней мы разгромим армию алети.
– После нашей победы, – добавила Венли, – ты вернешься к путешествиям. Никакой ответственности – будешь странствовать, рисовать свои карты и открывать места, которые еще никто не видел.
– То, что я желаю для себя, бессмысленно, – произнесла Эшонай в ритме упрека, – до тех пор, пока всем нам грозит уничтожение. – Она просмотрела знаки на странице – записанные песни. Песни без музыки, отображенные как есть. Их обнаженные души.
Неужели спасение слушателей и впрямь заключается в чем-то столь ужасном? Венли и ее подручные потратили пять лет, чтобы записать все песни, расспросить старейшин о всех деталях и запечатлеть их на этих страницах. Посредством сотрудничества, изысканий и глубоких размышлений они открыли шустроформу.
– Это единственный путь, – сказала Венли в ритме умиротворения. – Мы покажем это Пятерке. Ты должна нас поддержать.
– Я… я подумаю над этим.
И-2
Им
Им аккуратно обстругал боковину маленькой деревяшки, потом поднес ее к сферному фонарю возле верстака, другой рукой сжав очки и держа их поближе к глазам.
До чего восхитительное изобретение эти очки. Жить – означало быть фрагментом космера, который познает самого себя. Как можно предаваться познанию, если не видишь как следует? Азирец, создатель этой штуки, давно умер, и Им выдвинул предложение признать его одним из Почтенных мертвецов.
Он опустил деревяшку и продолжил ее обстругивать, аккуратно срезая переднюю часть, чтобы получился изгиб. Некоторые его соратники по ремеслу покупали деревянные колодки, нужные башмачнику для изготовления обуви, у плотников, но Има научили делать их самостоятельно. Так работали раньше, на протяжении веков. Он рассуждал следующим образом: если что-то делали столь долгое время, тому должна быть веская причина.
Позади него располагалась уютная мастерская башмачника, где мыски десятков ботинок выглядывали из теней, словно носы угрей из норок. Это были примерочные башмаки, нужные для того, чтобы подобрать размер, материалы и определить стиль, а уже потом он мог соорудить безупречные ботинки, подходящие ногам и характеру заказчика. Примерка занимала довольно много времени, если ее проводили как положено.
Справа что-то шевельнулось среди теней. Им покосился в том направлении, не меняя позы. Спрен в последнее время являлся чаще – рой световых пятен вроде тех, что порождала хрустальная подвеска, на которую упал солнечный луч. Им не знал, к какому виду относится этот спрен, потому что раньше не видел подобных.
Спрен двигался по поверхности верстака, подбираясь ближе. Когда он остановился, окружавший его свет продолжил движение – словно маленькие растения выпустили побеги. Когда спрен снова начал двигаться, они ретировались.
Им опять принялся за резьбу.
– Это нужно для того, чтобы сделать башмак.
В вечерней мастерской было тихо, если не считать царапание его ножа по дереву.
– Баш-шмак?.. – спросил голос, нежный и певучий, почти девичий.
– Да, друг мой. Башмак для малыша. В последнее время мне приходится их делать все чаще и чаще.
– Башмак, – повторил спрен. – Для малыш-ша. Маленького человека.
Им смел стружки с верстака на пол, чтобы прибраться позже, а потом положил колодку на верстак рядом со спреном. Тот отпрянул, как полупрозрачный мерцающий блик на поверхности зеркала.
Им убрал руку и стал ждать. Спрен пополз вперед – несмело, точно кремлец, выглянувший из своей щели после бури. Остановился и отрастил несколько маленьких побегов из света. До чего странное зрелище.
– Ты представляешь собой весьма интересное явление, друг мой, – сказал Им, когда блик переполз на саму колодку. – И для меня большая честь в нем участвовать.
– Я… – начал спрен. – Я… – Внезапно он вздрогнул всем телом и стал ярче, как сфокусированный свет. – Он идет!
Им в тревоге поднялся. На улице что-то двигалось. Тот самый человек в мундире, что следил за ним?
Но нет, это оказался просто ребенок, который заглядывал в открытую дверь. Им улыбнулся, отпер ящик со сферами, и в комнате стало светлее. Ребенок отпрянул, в точности как спрен до него.
Сам спрен исчез. Он всегда так делал, стоило появиться чужакам.
– Не надо бояться, – сказал Им, снова усаживаясь на табурет. – Входи. Дай-ка я на тебя посмотрю.
Грязный мальчишка-беспризорник заглянул через порог. На нем были только рваные штаны, никакой рубахи, хотя здесь, в Ири, где дни и ночи, как правило, теплые, такое в порядке вещей.
Ноги у бедняги были грязные и поцарапанные.
– Ну нет, – возмутился Им. – Так не пойдет. Иди сюда, малыш, присядь. Давай что-то примерим на твои ноги. – Он подвинул один из табуретов поменьше.
– Болтают, ты ничегошеньки не берешь за работу, – сказал мальчик, не шелохнувшись.
– Тот, кто это говорит, весьма ошибается. Но думаю, моя цена тебя устроит.
– Сфер нету.
– Они и не нужны. Оплатой будет твоя история. Твой жизненный опыт. Я хотел бы о нем послушать.
– Говорят, ты чудной. – Мальчик наконец-то вошел в лавку.
– А вот это правда. – Им похлопал по табурету.
Беспризорник робко подошел к нему, тщетно стараясь не хромать при ходьбе. Он был ириали; толстый слой грязи покрывал его кожу и волосы, но на самом деле и то и другое было золотым. Кожа в меньшей степени – чтобы ее рассмотреть, требовался свет, – но с волосами не было никаких сомнений. Такая была у его народа особенность.
Им жестом велел мальчишке поднять здоровую ногу, потом достал полотенце, намочил и вытер грязь. Он не собирался делать примерку на такой грязной ноге. Было заметно, как оборванец прячет больную ногу, словно и впрямь можно было как-то скрыть, что она обвязана какой-то тряпкой.
– Итак, – сказал Им, – твоя история?
– Ты старый, – пробормотал беспризорник. – Старше всех, кого я знаю. Старый, как дедушка. Ты должен уже все знать. Зачем тебе моя история?
– Это одна из моих причуд. Ну давай выкладывай ее.
Мальчик сердито фыркнул, но начал рассказ. Тот оказался коротким. Ничего удивительного. Он хотел придержать свою историю для себя. Не спеша, задавая осторожные вопросы, Им вызволил историю на свободу. Мальчик был сыном шлюхи, и его вышвырнули на улицу, как только тот смог заботиться о себе сам. Это случилось, как он думал, три года назад. Сейчас ему было лет восемь.
Слушая, Им вымыл ногу беспризорника, потом подрезал и подпилил ногти. Закончив, он жестом велел дать другую ногу.
Мальчик неохотно поднял ее. Им развязал тряпку и обнаружил неприятного вида рану на стопе. Она была уже заражена – вокруг ползали спрены гниения, мельчайшие красные пылинки.
Им поколебался.
– Мне башмаки ой как нужны, – тихонько сказал беспризорник, не глядя на него. – Без них хоть помирай.
Рана была рваная. «Через забор, наверное, перелезал?» – подумал Им.
Мальчик посмотрел на него с деланым безразличием. Такая рана, вне всяких сомнений, ужасно замедлила беспризорника, что с легкостью может привести к смерти. Им это очень хорошо знал.
Он посмотрел на мальчика, заметив тень тревоги в юных глазах. Инфекция уже распространялась вверх по ноге.
– Друг мой, – прошептал Им, – кажется, мне понадобится твоя помощь.
– Что? – спросил беспризорник.
– Ничего, – ответил Им и потянулся к ящику стола.
Свет, изливавшийся оттуда, давали всего-то пять бриллиантовых светосколков. Каждый уличный мальчишка, что приходил к нему, видел только их. Пока что Има обворовывали лишь дважды.
Он запустил руку подальше, открыл тайное отделение в ящике и достал оттуда более мощную сферу – броум, – быстро прикрыл ее свет ладонью, в то время как другая его рука искала антисептик.
Теперь, когда мальчик не мог опираться на ногу при ходьбе, одного лекарства не хватило бы. Нежиться в постели неделями, постоянно применяя дорогостоящие снадобья? Невозможно для беспризорника, который каждый день сражается ради пропитания.
Им вытащил из ящика руки, пряча в одной сферу. Бедный ребенок. Наверное, боль просто ужасная. Ему и впрямь полагалось лежать в постели, но каждый уличный мальчишка знал, что можно пожевать гребнекорник и тогда останешься внимательным и бодрым дольше.
Поблизости из-под стопки кожаных квадратов выглянул блестящий спрен. Им смазал ногу лекарством, потом отложил его и, обхватив ладонью ступню мальчика, тихонько запел, не открывая рта.
Сияние в его другой руке исчезло.
Спрены гниения покинули рану.
Когда Им убрал руку, порез зарубцевался, кожа сделалась обычного цвета и все признаки инфекции исчезли. До сих пор Им использовал свой дар лишь несколько раз, прикрываясь обычными лекарствами. Ему ни разу не доводилось слышать о чем-то похожем. Возможно, потому он и получил этот дар, чтобы космер смог испытать что-то новое.
– Ого, – воскликнул мальчик, – так гораздо лучше!
– Я рад. – Им вернул сферу и лекарство в ящик стола. Спрен спрятался. – Давай посмотрим, найдется ли у меня подходящая обувь.
Началась примерка. Обычно после нее Им отсылал клиента и принимался за работу над безупречными башмаками для заказчика. К несчастью, этому ребенку придется сделать и вручить башмаки сразу. Слишком часто беспризорники не возвращались к Иму за обувью, и ему оставалось лишь теряться в догадках. Что-то случилось? Или они просто забыли? Или же природная подозрительность взяла верх?
Хорошо, что у него было в запасе несколько готовых крепких пар, которые должны подойти этому мальчику. «Надо заказать больше обработанной свиной кожи», – подумал он, давая себе наказ. Дети не будут надлежащим образом ухаживать за башмаками. Ему нужна кожа, которая не испортится со временем, даже если за ней не присматривать.
– Ты и впрямь дашь мне пару башмаков? – изумился беспризорник. – Просто так?!
– Я обменяю их на твою историю, – напомнил Им, примеряя еще один башмак на ногу мальчишки. Он уже не пытался приучить беспризорников носить носки.
– Почему?
– Потому что, ты и я – одно.
– Одно что?
– Одно существо, – пояснил Им, откладывая башмак и беря другой. – Давным-давно жило только Одно. Одно знало все, но ничего не испытывало. И потому Одно стало многими – нами, людьми. Одно, которое одновременно мужского и женского пола, поступило так, чтобы испытать все возможное.
– Одно существо… Ты говоришь о боге?
– Можно сказать и так, – согласился Им. – Но это не совсем правильно. Я не признаю никакого бога, и ты не должен признавать. Мы ириали, мы часть Долгого пути, на котором эта земля – Четвертая.
– Ты говоришь как священник.
– Священников тоже признавать не следует. Они из других краев и пришли к нам, чтобы проповедовать. Но ириали не нужны проповеди, только опыт. А каждый опыт – особенный, и он несет с собой завершенность. В конце концов, достигнув Седьмой земли, мы соберем все заново – и снова превратимся в Одно.
– Так мы с тобой, – уточнил беспризорник, – одинаковые?
– Да. Два разума единого существа, которое проживает разные жизни.
– Глупость.
– Это лишь вопрос точки зрения. – Им посыпал ноги мальчишки тальком и надел очередную пару примерочных башмаков. – Пожалуйста, походи в них немного.
Мальчик бросил на него странный взгляд, но послушался и сделал несколько шагов. Он больше не хромал.
– Точка зрения, – сказал Им, подняв руку и шевельнув пальцами. – С очень близкого расстояния пальцы на руке могут показаться отдельными и одинокими. В самом деле, большой палец вполне мог бы считать, что у него мало общего с мизинцем. Но с нужной точки зрения понимаешь, что пальцы – часть чего-то куда большего. И они действительно Одно.
Беспризорник нахмурился. Наверное, кое-что из сказанного было выше его понимания.
«Мне надо говорить проще…»
– Почему ты палец с дорогим перстнем, – произнес мальчик, шагнув прочь от Има, – а вот я мизинец со сломанным ногтем?
Башмачник улыбнулся:
– Знаю, это звучит несправедливо, но несправедливости не существует, потому что в конечном счете мы все одинаковые. Кроме того, я не всегда владел этой лавкой.
– Правда?
– Правда. Думаю, ты удивился бы, узнав, откуда я пришел. Пожалуйста, сядь обратно.
Мальчик послушался.
– Это лекарство очень сильное. Очень-очень сильное.
Им снял с него башмаки и, разглядывая тальк, который местами стерся, оценил, насколько хорошо они сели. Разыскал готовую пару и немного поработал над ней, сгибая и разгибая башмаки в руках. Надо бы сделать подушечку для раненой ступни, но такую, чтобы можно было оторвать через несколько недель, когда рана заживет окончательно…
– То, о чем ты говоришь, – нарушил молчание мальчик, – кажется мне глупым. Ну, если мы все на самом деле один и тот же человек, мы ведь должны об этом знать?
– Когда мы были Одно, мы знали правду. Но будучи множеством, мы нуждаемся в невежестве. Мы такие разные, потому что должны познать все образы мыслей. Это значит, что кто-то из нас должен знать, а кто-то – нет, так же как кто-то должен быть богатым, а кто-то – бедным. – Он еще немного размял ботинок. – Когда-то большинство людей и впрямь все знало. Теперь об этом говорят куда реже, чем следовало бы. Давай-ка посмотрим, подойдет ли тебе эта пара.
Он вручил мальчику башмаки; тот надел их и завязал шнурки.
– Может, у тебя неприятная жизнь… – начал Им.
– Неприятная?
– Ну ладно. Просто ужасная. Но все станет лучше, малыш. Я обещаю.
– Я думал, – сказал мальчик, топая здоровой ногой, чтобы проверить башмаки, – ты сейчас начнешь мне трындеть о том, что жизнь ужасная, но в конечном счете это не имеет значения, потому что все мы окажемся в одном и том же месте.
– Правда, но сейчас от этого не слишком-то легче, верно?
– Ага.
Им снова повернулся к своему рабочему столу.
– Постарайся не очень наступать на раненую ногу, если сможешь.
Беспризорник направился к двери с внезапной поспешностью, словно намереваясь скрыться из вида до того, как Им передумает и заберет у него башмаки. Но все-таки у порога задержался и сказал:
– Если мы все Одно существо, которое пытается прожить разные жизни, тебе не надо раздавать башмаки. Потому что это ведь не имеет значения.
– Ты ведь сам себя по лицу не ударишь, верно? Сделав твою жизнь лучше, я делаю собственную жизнь лучше.
– Чушь какая-то. Как по мне, ты просто хороший человек.
И, не сказав больше ни слова, мальчик исчез за дверью.
Им улыбнулся, качая головой. В конце концов он вернулся к работе над колодкой. Спрен опять выглянул наружу.
– Спасибо за помощь, – поблагодарил Им.
Мастер не знал, почему может делать то, что делает, но понимал, что к этому причастен спрен.
– Он все еще здесь, – встревоженно прошептал спрен.
Им посмотрел на дверной проем, за которым простиралась ночная улица. Так беспризорник не ушел?
Позади Има что-то зашуршало.
Обувщик вздрогнул и повернулся. Мастерская состояла из темных углов и закутков. Может, он услышал крысу?
Почему дверь в заднюю комнату, где Им спал, открыта? Он обычно ее закрывал.
Там, во тьме, шевельнулась тень.
– Если ты пришел за сферами, – сказал Им, дрожа, – у меня только эти пять светосколков.
Опять что-то зашуршало. Тень отделилась от тьмы и превратилась в мужчину с темной кожей макабаки, не считая бледного полумесяца на щеке. Он был в черной с серебром военной форме, но Им не знал, в какой армии такие носят. На руках у него были плотные перчатки с жесткими раструбами.
– Мне пришлось проявить усердие в поисках, – проговорил незнакомец, – чтобы обнаружить твою неосторожность.
– Я… – Им запнулся. – Только… пять светосколков…
– Ты праведник, который в юности был кутилой, – продолжил тот ровным голосом. – Человеком со средствами, который пропил и растранжирил все, что ему оставили родители. Это не противозаконно. А вот убийство – совсем другое дело.
Им рухнул на свой табурет.
– Я не знал. Я не знал, что это ее убьет!
– Ты дал ей яд, – напомнил мужчина, входя в комнату, – в бутылке с вином.
– Мне сказали – год урожая сам по себе был знаком! – воскликнул Им. – Что она поймет, от кого это послание, и вспомнит, что должна платить! Мне так нужны были деньги. Я голодал, понимаешь. Обитатели улиц жестоки…
– Ты был соучастником убийства, – прервал его незнакомец, туже натягивая перчатки – сначала одну, потом другую. Его тон был удивительно спокойным, словно они вели беседу о погоде.
– Я не знал… – взмолился Им.
– Тем не менее ты виновен. – Мужчина отвел руку в сторону, и вокруг нее возникло облако тумана, превратившееся в оружие, упавшее в подставленную ладонь.
Осколочный клинок? Что же это за блюститель закона? Им уставился на удивительное серебристое лезвие.
А потом побежал.
Похоже, он еще не растерял полезных привычек, приобретенных во время жизни на улицах. Он сумел швырнуть в незнакомца стопку кож и ушел из-под удара клинком, потом выбрался на темную улицу и бросился бежать, крича. Может, кто-то услышит. Может, кто-то придет на помощь.
Никто не услышал.
Никто не пришел.
Им теперь был стариком. Достигнув первого перекрестка, он уже задыхался. Остановился возле старой цирюльни: внутри темно, дверь заперта. Маленький спрен неотступно следовал за ним, окруженный мерцающим кругом света. Красиво.
– Кажется, – выговорил Им, еле дыша, – настал… мой час. Пусть Одно… найдет это воспоминание… приятным.
На улице позади раздались шаги. Они приближались.
– Нет, – прошептал спрен. – Свет!
Им сунул руку в карман и вытащил сферу. Может, он с ее помощью…
Ударом плеча блюститель закона отбросил Има к стене цирюльни. Он застонал и выронил сферу.
Человек в черной с серебром одежде схватил его и встряхнул. Он был тенью в ночи, силуэтом на фоне черного неба.
– Это было сорок лет назад, – прошептал Им.
– У правосудия нет срока давности.
Блюститель закона вонзил осколочный клинок в грудь Има.
Познание завершилось.
И-3
Рисн
Рисн предпочитала притворяться, что шинская трава в ее горшке не тупая, а просто задумчивая. Тайленка сидела на носу катамарана, держа горшок на коленях. Спокойную гладь Решийского моря нарушали только движения весла в руках проводника, что сидел позади нее. В теплом и влажном воздухе на лбу и шее Рисн выступили капли пота.
Наверно, все шло к дождю. Дожди здесь, на море, были хуже не придумаешь – не могучие и внушительные, как Великие бури, и даже не настойчивые, как обычные ливни. Здесь просто все накрывала смутная дымка – уже не туман, еще не морось. В самый раз, чтобы испортить макияж, одежду и все то, над чем аккуратная девушка трудится, желая в лучшем виде предстать перед своим торговым партнером.
Рисн подвинула горшок на коленях. Она назвала траву Тивнк, «Угрюмец». Бабск рассмеялся, услышав это имя. Он понял. Назвав траву таким образом, ученица признала его правоту и свою ошибку; его торговля с шинцами в прошлом году принесла невероятную прибыль.