На все случаи смерти
Вася взглянула на ступени с большим потрясением и обеспокоенностью. Казалось, оттуда, как из жуткого сырого подвала, веет холодом.
– Так это там судья?.. ― поёжилась она.
– Там только зал суда, ― Каренин отвечал резко, с куда меньшим терпением, чем её друг. ― Слушаются обе стороны, выносится приговор.
– Ядро треугольника, в которое ведут все его дороги, ― подхватил Степан. ― Самое важное место, куда стекаются наши участи, замыслы и волнения, и где такие разные души вместе выполняют одну и ту же миссию.
– Видимо, он про Эгиду и Фемиду, ― объяснил ей Каренин. ― Мы с высокомерными идолами слишком разные и впрямь.
– Ух, как. Очень пылко для того, кто ждёт главного «идола», ― восхитился Степан.
– Да погодите вы, ― терпение Васи стало давать трещины. ― Фемида ― это такие, с золотыми глазами? Такие как Майя?
– Очень точно сказано, «такие, с золотыми глазами».
– Голубушка, не принимай этого сатирика близко к сердцу, некротерапевты не привыкли близко общаться с другими душами и считают, что каждый обитатель Постскриптариума должен сам доподлинно знать его устройство, ― растолковал детектив. ― Эгида ― союзники подсудимых, а Фемида ― прославленные деятели, добивающиеся объективности и законности по каждому приговору. Те, кто прошёл испытание и заслужил золото в своих глазах. Ты назвала бы их прокурорами.
– «Мягкосердечное обвинение»…
– Оно самое. А Константин как раз здесь дожидается их бессменного руководителя. Вот только мы не будем спрашивать, для чего.
– И даже очень бессменного. Я бы сказал, вечного, ― уныло скрипнул Каренин. ― Огнецвет возглавляет Фемиду целую эру, и треугольник себя без неё не помнит.
– Зато эта эра известна как самая толерантная к любым подсудимым, ― убеждённо вымолвил Степан. ― И не всё ли равно, причиной тому Огнецвет или другой лидер?
Васю не увлекала их дискуссия, ей больше хотелось узнать, какое именно испытание и как прошли люди для того, чтобы их приняли в Фемиду. А выяснив это, она непременно бы выведала, почему Степан, несмотря на заметную пропасть между Эгидой и Фемидой, так заступается за этот таинственный Огнецвет. Это одновременно очевидно и непостижимо для неё: с одной стороны нежелание потакать величию «избранных», и с другой ― на гнусавую тоску Каренина ничем, кроме возражений, отвечать не хочется. Как ослик Иа, он нуждался то ли во встряске, то ли в воздушном шарике на день рождения.
– И много ли пользы дала тебе всепоглощающая, терминальная толерантность нашего времени? ― с неистребимым ехидством Константин поднял бровь.
Она всё оглядывалась на ступени и из-за этого не увидела, что лицо детектива сменило беспечность на серьёзность. Её тянуло подальше от разговора, где спорят о терпимости, которая всегда казалась ей необходимым щитом против копий оскорблений. Правда, и заступаться за этот щит она никогда не спешила.
– Не со мной ты бы хотел поговорить об этом, доктор. Тебе известно, что я за здоровую честность готов воевать и нести флаг. И парадокс толерантности устал обсуждать на каждом собрании. Но между уничижением и безграничной толерантностью я всё равно выберу вторую. Она оставит после себя меньше пострадавших.
Отвернувшись от Степана и его твёрдых убеждений, Каренин процедил:
– Да, пусть не забывают, указывая нам наше место, улыбаться и быть вежливыми.
– Нет, Костя, пусть забывают про лишние слова, не решающие никакие вопросы и разжигающие конфликты.
Каренину было нечего ответить, и потому он был рад переключиться на что-то другое: сначала Вася решила, что смотрит он на неё, но он следил за тем, что происходило за её спиной, там, где была лестница. Он не переменился, не поправил нервно пальто, но выпрямил сутулую спину, вряд ли отдавая в этом себе отчёт.
По ступеням по направлению к ним поднимались четверо. Старик с длинной бородой и две женщины выводили ребёнка, маленькую черноволосую девочку, старик крепко держал её за руку. При мысли о суде над ребёнком Василисе сделалось совершенно погано, но похоже, девочку не оставляли без поддержки. Сколько Вася ни наблюдала за треугольником ― пока здесь за руки никто не держался.
Детектив вдруг куда-то заторопился.
– Мешать вам не будем, нам на нижний этаж ещё время не пришло, ― Степан похлопал по спине некротерапевта, и тот был в очевидном недовольстве от такого панибратства. ― Мы с Васей пойдём и ещё осмотримся. А тебе ― хорошо провести…
– Здравствуй, Степан, ― сладко пропела девочка с широкой, образцовой улыбкой, опередив детектива. ― Так приятно видеть, что ты, мой свет, в трудах, как и прежде. И снова здравствуй, Константин.
Эгида в лице двух мужчин хором поздоровалась с девочкой в ответ, и когда четверо приблизились к ним, Вася смогла различить её золотые глаза ― два лучистых солнца, озарявших её лицо. Издалека её можно было принять за десятилетнюю, вблизи же она выглядела зрелым человеком, угодившим в крошечное тело. Крохотные завитушки короткого каре при любом повороте головы закрывали её щёчки. И бежевый костюм, напоминавший об «избранных», был для девочки слишком взрослым.
Вася ошиблась: не девочку вели из зала суда. Это она поддерживала старика, боявшегося остаться без её руки, дающей ему какую-то надежду.
– Я как раз говорил, что нам с Василисой пора, и поэтому мы не станем вас отвлекать, ― Степан подошёл к своей подопечной, и ей почудилось, что сейчас он уведёт её отсюда насильно.
Девочка обратила на неё внимание, пристально рассмотрела за беглые секунды, не снимая улыбку. Затем поделилась с ней своим благосклонным и мелодичным: «Добро пожаловать, милочка», от которого той не стало легче. Вася чувствовала потребность поскорее выйти из ступора и убраться подальше от лестниц, Каренина и вот этих властных глаз, ради чего-то её оценивающих.
– Но пока выдалась возможность, Василиса, познакомься, ― произнёс детектив. ― Наталья Огнецвет. Первое лицо Фемиды и справедливости посмертия.
Впечатлительная память Василисы Снегирёвой была создана для времён более приятных и счастливых. Она фиксирует информацию в два столбика: первый ― то, что её волнует, второй ― то, где нельзя допустить ошибку. Первый ― для предпочтений, второй ― для порядков, в которые необходимо вписываться и не вызывать осуждение, начиная с норм речи и заканчивая особенностями поведения.
Вася помнит не умом, а сердцем. И то, что ей не нравится, не остаётся с ней и после тысячного повторения. Так и копится первый столбик, готовый удержать немыслимо много цепляющих вещей. Но сердце это боится просчётов, и вот так копится столбик второй.
Вот какие порядки Постскриптариума она успела усвоить.
1. На одежде нельзя акцентировать внимание вслух за исключением случаев, когда наряд удался. С везением стоит поздравлять, а на невезение не обращать внимание.
2. Улыбающиеся друг другу Эгида и Фемида не озвучивают в лицо все свои мысли. Поэтому, как бы детектив ни клянчил свою любимую откровенность, она не везде приветствуется.
3. Спрашивать о принадлежности к конкретному углу и о том, как человек вообще очутился здесь, неуместно. А лучше вообще учиться читать историю по внешнему виду. Но в комментариях стоит соблюдать осторожность. Тот, у кого есть желание поделиться, сделает это по своей воле. Всё сомнительное можно сказать разве что детективу, который не склонен осуждать.
4. И обсуждать особенности чьей-то участи у него за спиной тоже не совсем приемлемо.
5. Несмотря на правило обращения ко всем на «ты», не стоит верить во всеобщее равенство.
Логика этих принципов вполне доступна и понятна, но третий и четвёртый пункты огорчали. Выпытать у кого-нибудь, как в треугольнике оказался ребёнок, а потом и возглавил элитное общество борцов за справедливость, выглядело для Васи такой же важной миссией, как знакомство с самим треугольником. Но собраться с хилой храбростью и задать вопрос Степану у неё не выходило.
Похоже, он не планировал показать ей в Постскриптариуме что-то конкретное, а просто приучал её дышать его воздухом. Они слонялись безо всякой логики мимо других душ, периодически он с кем-то здоровался и обменивался парой слов, но больше не останавливался. Здесь почти никто не сидел, в чём просто не было необходимости, и редкие серебристые скамьи в основном попросту пустовали. На одной из них Вася заметила лежащую девушку, рядом с которой сидела пожилая женщина, с ней поздоровался Степан. А после он объяснил, что девушка потеряла сознание вдали от своего угла, и Васе стало понятно, как бы это выглядело, если бы дверь выпустила её в самом начале.
Они гуляли между странных прозрачных кабинетов, напоминающих магазины настоящего торгового центра. Почти за каждой стеклянной стеной обязательно кто-нибудь был. Потихоньку, по мере привыкания Василисе удалось рассмотреть и выходы из светлого атриума в лабиринты. Их тоже было три, даже издали они отчётливо виднелись благодаря большим аркам и образовывали тот самый треугольник. Из какого именно они вышли сюда, она не была уверена, и об этом переживать с таким проводником ей явно не стоило.
Он тем временем принялся опять насвистывать до боли знакомый мотив какой-то мелодии и теребил любимую сигару в руке, ведя себя гораздо спокойнее, чем Вася, постоянно оглядывающаяся. Мотив получался у него до того удачно, что она вот-вот вспомнила бы слова этой песни, она определённо слышала её много раз. Сосредоточиться ей мешало очень странное ощущение.
Она могла бы поклясться, что за ними кто-то следил. Рядом чувствовалось не чьё-то призрачное присутствие, но загадочное пристальное внимание, как будто между ними шла ещё одна тень, никому из них не принадлежавшая. На кого бы ни посмотрела Вася, ничьи глаза не смотрели на неё в ответ, а если взгляды пересекались, то это было совершенно незначительно. А Степан со своей мелодией либо не замечал вмешательство в их компанию, либо считал его уместным. Вариант, согласно которому по пятам за ними следовала её новорождённая паранойя, рассматривать не хотелось.
– У самоубийц здесь сохраняются их черты из суетного мира? ― осведомилась Вася, стараясь не звучать напряжённо. ― Привычки, психологические особенности вроде расстройств или навязчивых мыслей?
Свист оборвался, не дотянувшись до последней ноты. Она мгновенно поняла, что сказала что-то не так, ― несколько человек обернулось посмотреть на автора этого вопроса, и она от смущения опустила голову.
– Это слово не произноси, ― сдержанно предупредил детектив. ― В приличия оно сейчас не вписывается. Когда-то мы говорили «покинувшие жизнь» или «ушедшие из жизни». Но потом началась эта новая политика принятия нового витка существования после суетного мира, и никаких «УЖей» не осталось.
– Что это за политика такая?
– Пропаганда того, что на суетном мире судьба твоя не заканчивается, ведь ты всё ещё мыслишь и помнишь. И подчёркивать обратное не порядочно.
– И это и есть толерантность, которая так не нравится Каренину? Но почему?
Степан словно думал о чём-то постороннем, хмурился, смотрел себе под ноги, к ней не поворачивался. Возможно, он не хотел говорить об этом вдали от лазурных стен, которые спокойно хранили любые секреты. Но при этом он не следил в тревоге за каждым, кто мог их подслушать.
– Да, это часть вклада Огнецвет в наш устав. И да, это одна из тех сторон устава, которые не очень импонируют многим в Эгиде, не только Косте. Я это понимаю. И где-то даже разделяю.
– У вас не найдётся немного воспоминаний? ― вдруг дёрнула Васю незнакомка в устрашающе грязной одежде и со спутанными волосами.
Она не успела испугаться, как Павлов обернулся с таким грозным видом, что неизвестная попятилась прочь, бормоча невнятные извинения и больше не поднимая на них глаза. Вася сбилась с дыхания, но её собеседник излучал такое неодобрение к той подозрительной женщине, что она решила не отвлекаться на неё от интересной темы.
– Ты меня совсем запутал, ― встряхнула она головой, как собака, которой в уши вода попала, и волосы немного растрепались. ― Сначала ты защищаешь Огнецвет. Теперь разделяешь неприязнь к её вкладу в устав. Ты готов воевать за толерантность и спорить с Карениным, но и с Огнецвет не согласен.
– Я говорил, что тебе самой нужно составить мнение, но ты постоянно хочешь, чтобы я на него влиял.
– Мне не нужно влияние на моё мнение. Я хочу знать, о чём ты думаешь, детектив. Это значит, что в первую очередь мне интересен ты, а не политика Постскриптариума.
Она сама поразилась убедительности, которую в себе прежде отыскать не могла. Искренность взяла её речь в оборот, не дожидаясь позволения. Но главное, это сработало.
– Василиса, я не одобряю никакие из крайностей. Не вижу смысла ни в жестокости, ни в чрезмерной мягкости. И то и другое мешает принять действительность такой, какая она есть, а успехи мы совершаем лишь после этого принятия. Вспомни сама, треугольник подчиняется тебе и не теряет тебя тогда, когда ты твёрже осознаёшь, что с тобой произошло. Сегодня мы можем запретить некоторые из честных слов, но боль от того, что они означают, тем самым запретить мы не можем.
Она следила за всеми тенями и бликами, разграничивающими белизну. Вася хотела сказать ему, что кто-то шпионит за ними и, может, слышит всё, что он произносит. Но перебивать его было настоящей грубостью, и поэтому она просто продолжала озираться, рассчитывая самостоятельно выяснить, кто напал на их след.
– Эгиде такая политкорректность не нравится потому, что это мешает работе, ― продолжал Степан. ― Говорить о самом важном, избегая многих слов, не самая простая задача. Но как Фемида узнает об этом, если это не их работа?
«Всё как всегда, ― подумала Вася. ― Законы обычного быта принимаются теми, кто этот быт не ведёт». Она увидела старика, которого Огнецвет медленно выводила из зала суда. Теперь он остался совсем один, за неимением того, за кого он мог бы держаться, он сцепил пальцы рук. Он не валился с ног, но выглядел ещё более потерянным, чем те, кто падает без сознания. Не брёл к лабиринтам, топтался на одном месте, а потом привалился к одной из стеклянных стен.
Ей внушали, что Постскриптариум это полная противоположность миру, который она знала, но она видела это немного иначе. Треугольник представлял собой зеркальное продолжение привычного мира. Пропаганда и реклама, зависимость и неравенство, одиночество и навязчивые мысли.
Посмертие ― это те самые титры после жизненного пути. Момент кино, который должен был рассекретить ответы на важнейшие вопросы. Бегущие надписи и помехи, размывающие настоящее послесловие. Треугольник ― титры её биографии с несколькими комментариями. Её и тысячи других биографий.
– Тогда как называть местное население, если именно то слово неполиткорректно? ― она насильно вытягивала себя из раздумий.
– Согласно их статусу. По профессии или по отсеку, к которому они принадлежат.
– Но ты так и не рассказал мне про все эти отсеки.
Степан развернулся и посмотрел на неё, искривил один уголок рта в подобии улыбки ― напомнил о том, что он всё ещё тот самый «мрачный харизматичный персонаж», которого она первым встретила здесь.
– Хм-хм. А я уж думал, никогда об этом не спросишь. Это ещё одна самая любимая моя часть рассказа о Постскриптариуме.
Глава пятая… концептуальная
Наверное, это был самый обычный «день» в жизни после смерти.
Кто-то очнулся здесь впервые, и все его эмоции полагались на тактичность и чувство юмора того, кто обязался следить за ним. Почти наверняка кто-то в лабиринтах оплакивал исход собственной истории, любуясь отрывками через СОН, а кто-то в соседней комнате только расписывался за его получение. Кто-то среди прохожих треугольника шёл к лестницам, обязанным спустить его прямо к вердикту его судьбы. Рядом с ними были и те, для кого всё это было лишь примитивной рабочей рутиной. Все они восхищали своей непринуждённостью и неторопливостью, абсолютно противоположной атмосфере работы и судебных тревог.
А Вася застряла между ними, опираясь на все правила, которые перед ней обнажали. И титул ей достался досадный ― «неопределённая». Он передавал, скорее, не загадку её преступления, а её неприкаянность. То и дело она чувствовала себя здесь незваной гостьей, а ещё чаще ― заблудившейся туристкой. Она отделяла себя от всех прочих душ, ей здесь не было места.
– Моя дорогая Лиса, что мне нравится в любой, даже миниатюрной вселенной, ― у неё своя идеология, ― Степан вёл её по атриуму впервые так целенаправленно, даже торопливо в сравнении с остальными. ― И самый интересный момент ― когда ты с этой идеологией знакомишься.
Пока они виляли меж стеклянными отсеками, Вася гадала, у какого из них они остановятся. Не сразу ей удалось догадаться, что они возвращаются к центру. Ему дали совершенно справедливое описание: он притягивал, как магнит, стремления и мысли. Чем ближе к ядру треугольника находились они с детективом, тем больше их окружало людей.
– Попадаешь в новый рабочий коллектив, и узнаёшь, на какие типы делятся его трудяги, как их отличать, и на каком этаже работают привилегированные, ― с весьма звучным удовольствием размышлял Степан. ― Открываешь книгу про воображаемую школу и скучаешь ровно до той главы, где рассказывают, как устроены её факультеты и какими чертами нужно обладать, чтобы в них поступить.
– … Включаешь фантастику, и увлекательно становится, когда говорят, что всех людей в будущем поделили на фракции, ― подхватила Вася. ― Думаю, принцип я уловила.
Он кинул ей свой тот самый фирменный, хищный взгляд, словно она подбросила ему важную улику, сама того не заметив.
– Идеология Постскриптариума ― отделы, ― продолжил он, когда им обоим уже стали видны лестницы. ― То есть углы треугольника ― это наши «этажи». Наши «факультеты» или «фракции».
– Сословия душ.
Степан мягко остановил её метрах в пяти от ступеней, манящих взгляд. Но смотрел он гораздо выше, туда, где виднелись только большие арки над выходами из лабиринтов, равноудалённые друг от друга. Вася заметила, что каждая из трёх лестниц вела на нижний этаж чётко по направлению от каждого из этих выходов: как будто, появляясь из конкретного отсека, ты должен был идти по соответствующей его стороне лестнице.
– Названия у них довольно примитивные и скучные и нужны они скорее для документов и любого другого поддержания официальности. Отдел пожертвовавших. Отдел пострадавших. И, конечно, Отдел подавлявших.
– И в Отдел пострадавших попадают такие «неопределённые», как я? ― оглядываясь между арками выходов, Вася пыталась угадать, из которого они пришли в атриум.
– Ты перебиваешь, потому что не интересно или потому что у тебя есть идея, как рассказать об этом лучше?
С виноватым видом она провела пальцами по губам ― «рот на замок». Он даже не обратил внимания на этот жест, ему было достаточно собственного предупреждения, чтобы верить, что больше она не прервёт его. Детектив вдруг встал у неё за спиной и аккуратно повернул её за плечи так, что теперь она смотрела на конкретный выход.
– Познакомься с первым углом посмертия, голубушка, ― хриплый голос вкрадчиво зазвучал у неё над ухом. ― Отдел пожертвовавших ― тех, кто обрёк себя на страдания и гибель, чтобы спасти других. Всех нас в треугольнике объединяет выбор поступить против себя, но только в их случае этот выбор благороден и безоговорочно уважаем. То, как они расстались с жизнью, не подвергается нашему сомнению. И спрашивать обитателей первого угла о том, почему они ушли из суетного мира, не является чем-то плохим и невежливым. Я уже рассказывал тебе об этих людях, они никогда не прочь поговорить и поделиться.
– Я подумала, что это касается конкретно Фемиды, ― пробормотала Вася.
– Так и есть. Приговор тех, кто принадлежит к первому углу, всегда самый мягкий, потому что их лишение жизни оправдано судом. Они отбывают здесь недолгий срок, работая на Фемиду.
– Выходит, в Фемиду принимают именно первый угол, пожертвовавших собой ради чьего-то блага. «Избранных».
– Хм-хм, в просторечии вместо того-самого-слова мы зовём их героями. Думаю, даже тебе очень просто отделить героев в толпе от всех остальных.
– Золотые глаза и исключительный рост… ― полушёпотом догадалась она, думая о Майе.
– И вместе с тем всячески привлекательный вид. Герои ― единственные среди нас, кто может распоряжаться своим внешним обликом, элементарно выбирать одежду. А их отсек отличается невероятным удобством. Для них Постскриптариум ― это отель высшего класса или дорогостоящий санаторий после обычной человеческой жизни. И так как он в основном заселён спасателями и другими смельчаками, это никому не кажется несправедливым.
Ей сразу вспомнилось, как Майя сетовала на то, что в её комнате Василисы не было зеркала. Похоже, в их отсеке не было такой же пустоты, лишающей убежище уюта.
– Извини, что я опять перебиваю, детектив. Но мне показалось, что Маковецкая ― довольно опытный обвинитель, который здесь уже давно. А ты сказал, у героев приговор в треугольнике короткий.
– И я не обманул. Многим из них показано задержаться здесь всего на три-пять дел. То есть три-пять раз исполнить роль обвинителя, и они свободны. Но в Фемиде очень многие задерживаются на добровольной основе. Условия для них комфортные, почему бы не остаться и помогать дальше, когда есть такое желание? На то они и герои, не так ли?
Почти каждое новое его утверждение порождало в Васе не меньше пары вопросов, вот как быстро размножались они от её любопытства. Степан же, похоже, не очень хотел задерживаться на пройденном и повернул её по часовой стрелке ― к следующей арке.
– Второй угол, уже хорошо известный тебе как Отдел пострадавших, это приют для большего количества душ в треугольнике. Именно здесь, приходит в сознание большинство душ, потому что почти каждый из нас ощущает себя пострадавшим. И поэтому, как ты уже любезно напомнила, здесь останавливается большинство тех, кому ещё не присвоен полноценный статус. В основном второй угол посвящён обычным случаям лишения себя жизни: одиночество, несчастья и всё, чего не может выдержать здравый рассудок. Спрашивать о случившемся их не стоит, но если они хотят поделиться, их следует выслушать. Прежде этих людей звали заложниками, сейчас всё чаще ― жертвами. Им тяжелее, чем героям, вспоминать, что с ними было. Они как коренное население Постскриптариума. Их большинство. Они приходят и уходят каждый день.
– А как же их приговоры? ― робко и осторожно справилась Вася.
– Они гораздо серьёзнее, чем у героев. Жертвы обязаны оставаться здесь значительно дольше. Десять дел ― кажется, самый лёгкий их приговор. Тяжесть приговора зависит от того, насколько подробно расследование опишет несчастья, которые привели их сюда. Если положение в жизни действительно было невыносимым и имели место психические расстройства, подсудимого можно частично оправдать и тем самым смягчить приговор.
– И именно в этом заключается твоя работа, ― пока Степан не видел, она грустно улыбнулась. ― «Единственный союзник». Ты помогаешь оправдать подсудимых.
Он замолчал, и вместо ответов Вася некоторое время слушала обрывки долетавших до неё чужих фраз. На то, как они с детективом странно стояли, никто не смотрел косо. Он по-прежнему придерживал её за плечи с некоторой бережностью.
– Жертв не принимают в Фемиду? ― воспользовалась она его паузой.
– Зато им очень рады у нас в Эгиде. И конечно, в треугольнике на дополнительное время они почти не задерживаются, но всё же случается и такое. Условия во втором углу ощутимо беднее, в их распоряжении только самое необходимое, но комнаты этого отсека красивые и удобные. Пока герои живут в «отеле», жертвы ― в «реабилитационном центре». Ну, или очень необычной больнице. Они не могут переодеваться, но одеты, как правило, неплохо, и выглядят преимущественно неприметно.
Вася посчитала это отличным поводом лишний раз незаметно погладить любимое платье. Степан же снова повернул её по часовой стрелке к последней оставшейся арке, и девушка подняла голову, возвращая внимательность на максимум. Ничего упустить ей не хотелось.
– А теперь познакомься с третьим углом, самым неоднозначным, и всё же, не таким уж и малочисленным. Отдел подавлявших. Для этих людей у нас ярчайшие слова. Деспоты, угнетатели, тираны. Контролёры. К ним тоже приставляют следователей, но оправдать их в итоге почти невозможно. Не нужно спрашивать об их истории, и даже если они сами хотят поделиться, вряд ли ты захочешь это услышать. Они расстаются с жизнью, чтобы не нести ответственность за то плохое, что сделали в ней. Или чтобы причинить этим поступком кому-то намеренный вред. По сравнению с героями считаются трусливыми беглецами из суетного мира.
– Но при этом их приговор наверняка самый строгий?