Пищевая цепь
Появляется полиция. Сотни фигур, с ног до головы упакованных в черную броню, с огромными металлическими щитами выше моего роста и тяжелыми дубинами. Больше всего они похожи на роботов. Но роботы просто не могут быть настолько жестоки.
Воздух трещит, люди кричат от боли. Пожилой мужчина падает передо мной с рассеченным затылком и не может подняться. Я протягиваю руку, но толпа оттесняет в сторону. Оглядываюсь – на том месте стоит автозак. В надежде разглядеть его седую голову, всматриваюсь в мельтешащую массу, но ноги сами собой разворачиваются и бегом уносят в противоположную сторону.
Входная дверь хлопает за спиной, да так, что стекла по всему дому покрываются дрожью. Я не плачу. Просто слезы по щекам текут, вот и все.
Телефона нет. Я не могла выронить его из кармана узких джинсов, а значит – вытащил в толпе кто-то из моих соотечественников. Вытираю слезы рукавами и те промокают до самых подмышек.
Где-то в шкафу прячется старый побитый смартфон, но номеров в памяти нет, а салоны сотовой связи не работают.
Монотонно обновляю ленту новостей. За окном давно стемнело, но оторваться от крошечного экрана с уродливой трещиной выше моих сил. Вот-вот и прогонит захватчиков бесстрашная царская армия. Вот-вот и развернут свои пушки чудовищные черные машины, уползут обратно в темные норы имперских военных баз, увидев, что им у нас не рады. Но снова и снова читаю о разгромленных дивизиях и сдающихся городах.
Лежа в кровати, кутаюсь в зимнее одеяло и воображаю улыбчивое, покрытое теплыми морщинками лицо. Тянусь сквозь разделяющее нас пространство, упрашиваю не волноваться, снова и снова повторяю: все со мной будет хорошо. Надеюсь, услышит и поверит. Все равно ведь будет волноваться. Наверное, места себе не найдет, пока я не найду способа позвонить. Но пусть ей станет хоть на самую капельку спокойнее.
Осталось успокоиться и самой.
На следующее утро над мэрией развевается имперский флаг и новый мэр, которого никто никогда не видел прежде, объявляет, что город отныне находится под юрисдикцией империи. Его голос такой противный, что кажется, будто даже складки на заплывшем жиром подбородке норовят сбежать подальше с обрюзгшего лица.
Впервые в жизни я ощущаю столь мощное единение с окружающими людьми, испытываю гордость от того, что говорю на одном с ними языке. Каждый мужчина среди огромной массы стал мне братом, а женщина – сестрой. Это чувство горит огнем и начисто развеивает страх, что запустил свои холодные щупальца, пока я сидела в одиночестве в пустой холодной квартире. Я точно, знаю: я люблю свою страну.
Но телефон все равно держу в закрытом на молнию нагрудном кармане.
А в самозванца летят камни.
И снова появляется полиция.
Я падаю. Кажется, кричу, но собственный голос тонет в окружающей буре и чей-то грязный ботинок обрушивается на асфальт в миллиметрах от моего носа, второй задевает пальцы, третий вонзается прямо в бок и воздуха становится так мало!
Но вдруг мелькает знакомое лицо, меня хватают за одежду и так же внезапно я снова на своих ногах – дрожащих и нетвердых. А площадь сменяется безлюдным переулком и хаос стихает за спиной.
Оказывается, я сижу в машине. Когда-то, еще до того, как мама переехала в другой город, мой спаситель жил в соседней квартире. Дружелюбный, приветливый, он в то же время обладает серьезнейшим, полным ответственности лицом и руками, что всегда покрыты мозолями.
– Давай-ка ты у меня поживешь. – говорит он, задумчиво теребя пальцем нижнюю губу и глядя в лобовое стекло старенького внедорожника, что вдруг оказался доверху залит моими слезами.
– Спасибо. Все в порядке. – отвечаю, стараясь не шмыгать носом совсем уж неприлично. – Вернусь к себе.
– Ну что ты там одна будешь делать? Сейчас время такое, вместе надо держаться.
– Нет-нет! Я наверняка буду вам мешать.
– Как же ты помешаешь? – его лицо расцветает добродушной улыбкой – Наоборот, помогать будешь! И потом, если я тебя отпущу, как же маме твоей в глаза смогу посмотреть?
В компании обновлять ленту новостей становится спокойнее, хотя новый друг и считает это полнейшей тратой времени. Ему интереснее копаться в гараже или наколоть дров, да выгодно обменять их на бензин. Он не сидит в соцсетях и узнает новости из телевизора, но не смотрит фильмы; одежда иногда смотрится на нем смешно, зато крепкая и очень теплая.
Порой нелегко понять этого человека, столь непохожего на всех моих близких, но я как могу прибираюсь в доме, готовлю и даже научилась кое-каким огородным делам. Теперь на окне моей комнатки – небольшой, но пропитанной ароматом самого настоящего дерева – стоят аккуратные ряды наполненных землей картонных коробочек. Я знаю, ничто в них не изменится ближайшую неделю или даже больше, но все равно не могу удержаться и каждое утро подолгу выискиваю крохотные зеленые росточки.
А вечерами мы сидим на веранде и пьем чай с малиновым вареньем.
– А что, Зойка, выходи-ка ты за меня замуж. – говорит он с доброй улыбкой и хитрым прищуром на глазах.
Я заливаюсь хохотом, представляя мамино лицо, заявись к ней однажды в гости с мужчиной, что годился бы мне в отцы и даже пару раз звал на свидание ее саму.
– Давай, мы тут с тобой такое хозяйство забабахаем! – продолжает мужчина и подмигивает.
Мои щеки наливаются краской уже совсем по другой причине.
– Не-е-ет! Мне надо учиться. Я хочу закончить колледж.
– Это правильно, это дело нужное. И специальность у тебя такая хорошая. – кивает он, и обхватив чашку огромными ладонями, устремляет мечтательный взгляд куда-то вдаль.
Тем временем экзамены стали ближе на целых семь дней, а из города по-прежнему не выехать. За прошедшее время я пропустила столько занятий, сколько не пропускала за весь семестр. Получится ли теперь закончить колледж с отличием? И не придется ли после этого отправиться на фронт? Наверное, если надо, то я готова. Но думаю, война к тому времени закончится – не может же она длиться вечно.
Впрочем, до экзаменов не один месяц, а развивающийся над мэрией флаг оптимизма по-прежнему не внушает.
Ян
«Просыпайся.»
В считанных сантиметрах от моих ушей на полной скорости сталкиваются два товарных поезда, вагоны сминаются в гармошку, взлетают на воздух и лопаются рельсы. Удар за ударом отбивает сердце, в ушах звенит, но что происходит, я не знаю – стою на кровати, упираюсь в низкий потолок и вращаю головой в поисках пистолета.
Ощущаю теплое, будоражащее волнение, сродни легкой щекотке. Сердце начинает биться спокойнее и ровнее. Все нормально. Нин Сикиль смеется. Я умудрился заснуть на ее кровати, хотя обычно не позволяю столь грубых нарушений субординации.
– Что это было?
«Залп батареи 420-миллиметровых орудий. 1914 год.»
420-миллиметровых? Хотел бы я это видеть, но так и не научился воспринимать от нее визуальные образы – только слышать.
Сейчас она сидит ко мне спиной, бледная, почти белая, даже блестящая и свет тусклой лампы отражается от миллионов крошечных чешуек.
– Прости. Меня что-то вырубило. – говорю, собираясь уходить.
«Нет. Включи телевизор. Сейчас начнется.»
– Начнется что?
Она не отвечает и я беспорядочно щелкаю каналы. На всех одно и то же: просторный зал с колоннами, отраженный от мрамора свет. Дорожка из красного бархата, ведущая к золотому трону. На троне – человек, чей истинный возраст не способны скрыть усилия гримеров, операторов и пластических хирургов.
Он говорит и говорит долго, несет всякую чушь, которую всегда слышишь из телевизора и от которой будто черви просачиваются сквозь барабанную перепонку, откладывая яйца глубоко в мозгу. Потом до меня доходит, что говорит он о войне.
В этом ее ирония: когда я очнулся ото сна под звуки давно погасших сражений, миллионы людей просыпались вместе со мной от воя бомбардировщиков и дрожи, что сотрясала стены их домов.
– Интересно. Но нам-то какая разница? Через 3 дня все закончится.
«Не закончится.»
Значит, не закончится.
Хорошо. Я устал от жара и песка.
420-миллиметровые Большие Берты давно гниют в земле, но человечество обзавелось куда более разрушительными игрушками. Так шагает по Земле прогресс и каждый обязан следовать в ногу, а промедление не прощается никому. Но поспевать за ним все сложнее. Внезапные исчезновения порождают все больше любопытства. Журналисты, борцы с коррупцией, случайные свидетели – когда-то их можно было закопать в лесу или засунуть в психиатрическую лечебницу под вымышленным именем. Теперь они называют это карательной психиатрией и ввели повсеместное видеонаблюдение.
Впрочем, по-прежнему работает старый способ, не только простой, но отвечающей самой природе Семьи.
Следовать за войной.
***
Шум колес заглушает щелканье зажигалкой и я спохватился слишком поздно – вместе с вонью сигаретного дыма приходит покалывание в пальцах, а перед глазами расползается неяркое радужное сияние. Первые признаки мигрени.
– Потуши.
Шкура вздрагивает.
– Одну. Ну пожалуйста. – просит он и съеживается в размерах.
Шкура – мой водитель, один из тех, кого называют ур-сакх, но чуть крупнее и чуть сильнее большинства прочих. Стремясь походить на хозяев, он наголо бреет волосы и никогда не загорает. Другие ур-сакх подпиливают зубы, раздваивают языки и забивают тела татуировками в попытках сымитировать чешую, ему же хватило пары аккуратных и довольно сложных рисунков. Недостаток преданности или понимание того факта, что примитивное попугайство лишь оскорбляет объект подражания, но так или иначе – водитель он отличный.
В этот раз дорога проходит без осложнений и грузовик несется по шоссе в составе небольшой колонны. За окном мелькают пашни и перелески, дождя нет, но крупные капли то и дело бьются о лобовое стекло. То время, которое называют ранней весной.
Ведущая машина равняется с длинным рядом стоящей на обочине обгоревшей военной техники.
– Останови.
Следом тормозит вся колонна.
Ветер успел развеять запахи паленой мертвечины и глубокие ритмичные вдохи помогают бороться с подступающей головной болью. Я разминаю конечности, прохаживаясь вдоль почерневших остовов и беспорядочно лежащих обугленных тел. Одному парню досталось меньше других. Какое-то время, пока горели его ноги, он пытался отползти от полыхающих топливных цистерн. Не обращая на меня внимания, пара крупных черно-серых птиц клюют его лицо.
Когда голова слегка проясняется, делаю несколько фотографий и возвращаюсь в грузовик. Какой-то безымянный ур-сакх вышел стрельнуть у Шкуры сигарету.
– Мясца захотелось. – ухмыляется он, кивая на почерневшие, запекшиеся на костях останки.
– Чем их так, интересно? – отвечает Шкура, не глядя на приятеля.
Его рот приоткрыт, пальцы подрагивают, а глаза беспорядочно бегают по обочине. Он тянется за сигаретой уже для себя, но ловит мой взгляд и нервно сглатывает.
– Одну можно? Последняя, больше нет. – фальшиво-жалобным тоном скулит он и сминает в кулаке пустую пачку.
Я киваю. Пачка летит в окно, а дорога продолжается.
Пытаюсь заснуть. Сон приходит, но тяжелый и прерывистый.
Просыпаюсь уже глубоким вечером, но все равно не чувствую себя отдохнувшим. Голова пыльная и квадратная, как часто бывает, когда очнувшись, думаешь, что лучше бы вообще не спал. В такое состояние я погружен давно и только с Ее пробуждением могу рассчитывать на свой собственный, полноценный сон.
Колонна едет через лес, дорога узкая, но ровная – асфальт положили совсем недавно. Снова тянет сигаретным дымом.
– Ты сказал, это последняя.
Шкура вздрагивает, отводит глаза и выкидывает окурок. Рядом с коробкой передач валяется новая, уже полупустая пачка. Червяк несчастный. Только и делает, что пользуется моей добротой.
Звонит спутниковый телефон.
– Где вы? – спрашивает женский голос.
– Не знаю.
– Все под контролем?
– Да.
– А, я вас вижу!
Через пару минут машины проезжают КПП. На первый взгляд мы в какой-то дыре, среди невысоких ничем не примечательных строений, покрытых уродливой, облупившейся краской. Похоже на какой-то древний старо-имперский санаторий.
Но я знаю, что это не так.
Шкура паркуется. Снаружи я разминаю затекшие конечности и снова сражаюсь с головной болью.
– Глашатай! – женщина с телефоном кивает, на долю секунды пряча глаза у самой земли. – Мы ждали раньше, я уже начала…
– Привет, Марьям.
Она выглядит не лучшим образом. Стала меньше за собой следить и набрала пару лишних килограммов. В свете фар я отчетливо вижу отросшие седые корни ее волос.
Мы познакомились недавно, когда она только получила допуск в самые тонкие и чувствительные дела Семьи. На тот момент она еще не красилась и была сравнительно молода.
Марьям – талантливый, исполнительный менеджер, дочь обеспеченных родителей, имеет престижное образование, знает множество иностранных языков и могла бы рассчитывать на завидную должность в крупной международной компании или даже правительстве. Она с легкостью заводит полезные знакомства, интуитивно чувствует, кого проще подкупить, кого можно соблазнить, а кого достаточно запугать. Она без труда могла бы обеспечить своим близким безбедное существование, но, будучи карьеристкой, всегда мечтала о большем. И ей не повезло – судьба свела не с тем человеком. Он сделал предложение от которого было слишком трудно отказаться.
Наверное, в тот злосчастный день она кивнула на пункт контракта, обязывающий к его пожизненному соблюдению и, будучи безукоризненным знатоком своих прав и свобод, выдала что-нибудь до смешного наивное:
– Это ведь незаконно.
– Значит, – с улыбкой отозвался тогда рекрутер, – Ты всегда сможешь разорвать его в судебном порядке и поиметь с нас еще миллион-другой.
Ну что могло пойти не так?
Она оказалась слишком талантливой и мы не стали размениваться по мелочам. Ее наделили связями, предоставили в распоряжение безграничные ресурсы. Превратили в гигантскую паучиху и посадили в самый центр паутины, той паутины, что плелась и опутывала человечество в течение столетий. Теперь, когда у нас возникают проблемы, которые не решить силой – мы вызываем Марьям. Она знает, за какие потянуть нити.
В чем для нее проблема? Чем больше нитей привязано к пальцам, тем короче на шее поводок.
– О, да, прости. Добрый вечер. – ее лицо окрашивается вымученной улыбкой.
– Не тесновато ли здесь? Выглядит так себе.
– Так и должно быть. Самое интересное внизу. Когда-то здесь находился бункер Отца Народов…
Она замолкает на полуслове, увидев, как ур-сакх вскрывают кузов.
Кто-то подогнал погрузчик, я залезаю в кабину и под возбужденное перешептывание извлекаю наружу тяжелый стальной саркофаг.
Лунный свет скользит по его поверхности и возбужденный стон прокатывается по стихийно собравшейся толпе. Но у меня нет времени на шоу и, увидев, что погрузчик не остановится, ур-сакх взрываются: пихают друг друга локтями, расталкивают соседей, огрызаются и десятки рук тянутся к саркофагу со всех сторон. Никто не обращает внимания, когда я переезжаю чью-то ступню – молитвенные возгласы почти заглушают вопли покалеченного. Те, кому удалось прикоснуться, будут помнить об этом годами.
Марьям стоит в стороне, выглядывает из-за спин, почти не дышит, не моргает.
– Иди сюда. Покажешь мне дорогу.
Она вздрагивает и, сбросив паралич, робкими движениями просачивается сквозь толпу. Но приехавшие со мной ур-сакх ее не знают, а их полуживотный, религиозный экстаз требует выхода. Сомкнув спины, они загораживают проход и в стадном порыве им вторят остальные. Марьям оказывается зажата плотным кольцом – ни вперед, ни назад. Кто-то тянет за одежду; нарочно оказавшись рядом, Шкура впивается пальцами в ее талию, затем его рука скользит ниже. Я могу прекратить происходящее одним словом, но делаю это, лишь когда Марьям сама устремляет ко мне умоляющий, предпанический взгляд.
Толпа расступается и я сажаю женщину рядом с собой.
Когда погрузчик проезжает гигантские металлические затворы бомбоубежища, ее дыхание успокоилось и ничто не выдает пережитого, кроме помятой, растрепанной одежды. Но, обретя спокойствие только внешне, она так и не собралась ее поправить. Я делаю это сам, пока мы спускаемся на грузовом лифте и чувствую как мягкая кожа под моими ладонями дрожит и покрывается мурашками.
– Ты хорошо справляешься. Они проснутся и станет проще.
Она кивает, но ничего не говорит.
– Ты же помнишь, что Нин Сикиль предпочитает жить отдельно?
– Да-да, конечно! Я покажу, вам понравится.
Створки лифта наконец разъезжаются. Подземные коридоры, пока еще почти не населенные, кажутся пустыми. Хотя бункер был построен много десятилетий назад, работа здесь не прекращалась и нанятые Семьей строители превратили это место в настоящий лабиринт, обширный и очень глубокий.
– Обитель, достойная Семьи.
– Безусловно.
Когда мы прибываем на место, я позволяю женщине уйти. Будто не зная, что находится в безопасности, она выскальзывает бесшумно и слишком быстро. Шкура приносит несколько инфракрасных ламп и уезжает на погрузчике, а я закрываю на ключ двери апартаментов и наконец отпираю саркофаг.
Она лежит на боку, на мягких скомканных одеялах, поджав колени к груди, словно в колыбели. Металл под ее когтями покрыт тонкими, но глубокими царапинами и ткань в этом месте усеяна железной стружкой. Она не двигается, она холодна, словно мертвая. Но смерть чужда ее божественной природе.
Опустившись на колени, ощущаю каждый изгиб свернувшегося передо мной тела. Под инфракрасным светом Нин Сикиль начинает дышать чаще, ее глазные перепонки слегка подергиваются. Проходит и моя мигрень. Я вдавливаю пальцы в чешую, столь плотную, что с трудом поддается массажу. Это тяжелая работа, очень скоро кисти начинают болеть. Но это не важно. Слишком долго я был пуст и одинок. Человек не создан для одиночества, разлука – болезненна. Теперь все проходит. Предчувствие скорой встречи заставляет руки двигаться быстрее, прилагать все больше усилий, отдаваться процессу целиком, забыв про физический дискомфорт.
Она просыпается. Слепой покрытый чешуей котенок трется лицом о покрывала, приоткрывает глаза и сквозь ярко-желтые радужки на меня смотрят две пары глубоких черных зрачков.
«Я хочу девочку.»
Меня заполняет голод.
Марьям
Тяжелые, длинные гудки в телефонной трубке наконец обрываются и где-то на другом конце провода слышится задорный, звонкий голосочек. Все приключившиеся со мной несчастья тают в нем, словно сахар в крепком, бодрящем поутру кофе.
– Ну, привет, поросенок. – говорю, сбрасывая обувь и забираясь с ногами в кресло. – Рассказывай, как у тебя дела.
– Привет, мам. Нормально, все хорошо.
– Как папа?
– Нормально.
– Чем сегодня занималась?
– Ничем, в школе была.
– Ты обещала позвонить после контрольной.
– Блин, извини, у меня телеф…
– Выражанцы, милая.
– Упс. Прости.
– Хорошо. Так что там с твоим телефоном?
– Он разрядился.
– Вот как? Но сейчас он заряжен.
– Извини, я забыла.
– Ладно, ничего страшного. Как прошла контрольная?
– Нормально. Слушай, мам, тут опять Джоди пришла, я тебе завтра позвоню, хорошо?
Ответить я не успеваю – снова гудки, теперь короткие.
Джоди.
Ее мать, Анджела – та еще сучка. Она красит ногти в чудовищные цвета, ни дня не работала с тех пор как вышла замуж и постоянно торчит в солярии – наверное, хочет сдохнуть от меланомы или какого-нибудь другого жуткого рака. А недавно сделала себе ужасную, самую отвратительную хейлопластику, которую я когда либо видела в своей жизни. Отец Джоди то ли в баскетбол играет, то ли читает реп, а может, прости Господи, занимается и тем и другим одновременно.
Боже, когда-нибудь у нее появятся нормальные друзья. Хорошо бы до того, как начнется переходный возраст.
Медленно, но верно во мне вызревает желание заняться кое-чем таким, что я в последнее время и так делала слишком часто. Увы, сила воли никогда не входила в число моих достоинств, а пара бутылок хорошего вина в неделю – вовсе не алкоголизм. Кроме того, достойной женщине весьма не просто найти более подходящее занятие после того, как ее облапало стадо обезьян.
Случайный взгляд в зеркало по пути к мини-бару и в ярком электрическом свете бросаются в глаза бледно-серые корни волос. Умудрилась пропустить очередную краску. Понятно, что в царящем вокруг бардаке и собственное имя забыть немудрено, а волосы, когда теплеет, просто начинают расти быстрее. Но все же это непростительно.
Поправляю рукой прическу. Несколько длинных волосков застревают меж пальцев и остаются лежать на ладони. Конечно, в этой кишащей червями навозной куче, где вынуждена я проводить последние цветущие годы своей жизни, никто не обратит внимания на мою седеющую башку. Но это уже слишком.
Снова звенит телефон. Другой, не тот, по которому звонят просто так. Хорошего это не предвещает, но хотя бы развеивает намечавшийся приступ депрессивной рефлексии.
– Марьям, мне нужна девочка.
Девочка? О, Боже…
– Ты меня слышишь?
– Что… Ре-ребенок?
– Нет. Не думаю. Просто молодая женщина.
Я выдыхаю, прислоняюсь лбом к холодному стеклу и закрываю глаза.
– Там… Там таких нет. Только солдаты. Я сейчас же отправлю охотников.
– Нет. Слишком долго. Ты уже нашла Шкуру?
– Шкуру?
– Тот придурок, что лапал тебя за задницу наверху.
– Нет…
– Найди. Только не затягивай с ним и не ломай. Пусть потом сразу готовит машину.
– Я поняла.
Он кладет трубку.
Снова ощущаю бесчувственные и механические прикосновения этого человека. Ни холода, ни тепла, ни нежности, ни даже грубой, вульгарной похоти или мимолетного сексуального подтекста. Он трогал меня словно хозяин, что поправляет вздыбленную шерсть на спине своей собаки.
Мерзко? еще как мерзко.
Но в зеркале стремительно расползается восторженно-кровожадная ухмылка и нету никаких сил ее сдержать. Ну же, девочка, ты должна быть выше этого…
«Только не затягивай с ним…» Что же, вечер перестает быть томным. Что бы такое сделать со слизняком? Фирма оплачивает все. Кажется, я видела этого типа с сигаретой. Пожалуй, заставлю выкурить целую пачку. А может и две. Пока не начнет блевать.
– Не бойся, милая, мамочка не на долго.
Прощаясь с притаившейся за зеркалом бутылкой, отправляюсь на охоту за Шкурой.
Зои
У нас закончился собачий корм. Потенциальный жених отправился в город и должен был вернуться всего через пару часов, но внезапно наступает вечер, а я все еще одна.
Если не считать Гектора – сурового беспородного пса, настолько огромного, что кажется, я могла бы прокатиться на нем верхом. Он шастает по двору и голодно шевелит ушами под звуки кудахтанья соседских кур или мои робкие попытки выглянуть на крыльцо.
Варю овсяную кашу с найденными в холодильнике мясными ошметками. Осторожно, держа миску на вытянутой руке, ставлю у самой двери и тут же прячусь. Сначала Гектор встречает подношение с удивлением, долго и недоверчиво смотрит коричневыми, размером с блюдца глазами, но в итоге расправляется с ужином вдвое быстрее, чем обычно. А после еды поглядывает на меня уже теплее и будто бы даже без гастрономического интереса.
Пользуясь его благорасположением, выхожу за ворота участка и изо всех сил всматриваюсь в уходящий вдаль проселок. Вот-вот и вынырнет из-за поворота потертый внедорожник, вот-вот и разразится тишина ревом старого двигателя.
Почти стемнело. Проселок утонул в темноте. Не важно, я все равно узнаю его по свету фар.
Кромешная темнота. Только в ярком свете соседских окон по-прежнему можно рассмотреть какие-то детали.
Что-то случилось. Что-то не так.
– Опять забухал, скотина недорезанная. Чай, через неделю вернется. – кривится пожилая женщина неприятного вида из дома напротив, отворачивается и сплевывает на землю.
Но я ведь знаю, что он не пьет – во всем доме ни единой капли алкоголя!
Старуха снова поднимает глаза и смотрит на меня каким-то странным взглядом.
– Ты заходи, дочка. Поужинаешь, у меня переночуешь.
– Спасибо, нет!
Захлопываю калитку и возвращаюсь на свой участок.
Ночью не смыкаю глаз. Вслушиваюсь в каждый доносящийся снаружи скрип.
Утро. Оказывается, все-таки спала.
Весь день слоняюсь по участку, а пес не отстает ни на шаг, угрюмо поглядывает по сторонам и тихо рычит, заслышав за забором незнакомые шаги или шум двигателя.
Я так больше не могу.
Иду в город пешком. На улицах почти нет людей, зато полно военных. Стараясь не обращать на себя их цепкие взгляды, я обхожу стороной открытые места – проверяю несколько магазинов, спрашиваю на кассах и обхожу редких общих знакомых. Но пропавшего никто не видел, а бесконечные, словно на пришельца, взгляды и настойчивые уговоры остаться переночевать в конце концов достают окончательно. На все взятые с собой деньги покупаю тяжеленную пачку собачьего корма и возвращаюсь.