Черный ход

1

Джошуа Редман по прозвищу Малыш

Мужчины отворачиваются. Старательно высматривают что-то на полу у себя под ногами. Будто все по доллару потеряли! Некоторые пятятся, норовят укрыться за чужими спинами. Джошуа держит в руке дымящийся револьвер, даже не опустив ствол. Когда он это замечает, то убирает оружие в кобуру.

Что с ними? Человека с револьвером не видели? Обитателей Элмер-Крик таким зрелищем не проймешь.

– Какого черта?!

– Он мухлевал!

Кричит здоровяк в кожаной жилетке поверх мятой фланелевой рубахи. Дик Стоуни, возница дилижанса. От Дика на десять ярдов разит ядреным букетом: пот конский и мужской, перегар, табак и полынь.

А пуще всего – злость.

– Точно!

– Мало ему вломили!

– Вы идиоты? – вкрадчиво интересуется Джошуа Редман.

Гомон стихает.

– Он шулер?

– Да!

– Вы знаете, что он шулер?

– Да!!!

– И зная это, вы садитесь с ним играть?

Тишина. Унылое сопение.

– Вы поймали его за руку?

Сопение. Тишина.

– Поймаете с поличным – тащите к шерифу. Ко мне, к Сэму, к любому из помощников. Но самосуда я не допущу!

Джош оборачивается к шулеру:

– А ты играй так, чтобы к тебе не было претензий. Иначе в следующий раз, когда тебя начнут бить, я отвернусь и выйду из салуна.

Угрозу встречают одобрительным гулом. Напряжение, повисшее в воздухе, разряжается. Незадачливый шулер встает с пола. Лицо разбито в кровь; нос, похоже, сломан. Он хромает, охает, держится за левый бок.

Короче, легко отделался.

Джош с Сэмом отводят пострадавшего на второй этаж, в его комнату. Над шулером начинает хлопотать Рози – та самая шлюха, чей визг чуть не вынес в салуне все стекла.

У лестницы Сэм придерживает Джоша за плечо:

– Ты в порядке?

– Как новенький дайм[6]! Не мне же рожу расквасили.

– Это ты своей рожи не видел. Я думал…

– Что ты думал?

– Ты и впрямь собрался по ним стрелять?

– Я?!

– У тебя был такой вид, будто ты хочешь крови.

Джош вздрагивает. Вспоминает, как от него пятились, опускали взгляды. Все, кроме Дика Стоуни. Дик на ко́злах седьмой год, в одиночку от банды Чета Стоуни – однофамильца! – отбился. Чтоб его испугать, одной жажды крови мало.

– Теперь понял? Дошло, о чем я?

– О дерьме? Чертовой куче дерьма?!

Сердце пляшет джигу. Я был на взводе, с опозданием сознает Джош. Хотел крови? Не верится, но Сэм зря болтать не станет…

– Ты же знаешь, я такую дрянь загодя чую, – Сэм хрустит пальцами, горбится. – Как мурашки по затылку, да. И ладони потеют. Значит, вот-вот…

Сэмово чутье не раз спасало их задницы. Когда от полена по хребту, а когда и от свинцового гостинца. За минуту до дерьма – мурашки и потные ладони. Горела в Сэме такая искорка, а может, целый костерок. Джош втайне подозревал, что Сэм в свое время прикупил себе этих полезных искорок на все свободные деньги, но с вопросами к приятелю не лез. Мало ли, вдруг у Сэма бабка колдуньей была? Хотя почему «была»? Она и сейчас жива, бабка-то.

– Дерьмо, – повторяет Сэм. В его исполнении грязное слово теряет смысл и приобретает новый, куда более неприятный. – Кто-то взял лопату жидкого коровьего навоза – здоровенную такую лопату!..

– И что?

– И швырнул во всех без разбору.

– Оно уже закончилось?

Глаза Сэма делаются пустые, стеклянные, как у мертвеца. Он широко раздувает ноздри, словно и впрямь принюхивается к вони.

– А черт его разберет! Я чую, только когда начинается. Потом нюх отбивает. Что там, внизу?

– Вроде, все спокойно.

– Ну и хорошо.

Перегнувшись через перила, они смотрят вниз. Там кружатся осенние листья в пруду: шляпы, лысины, шевелюры клиентов. Расцветки на любой вкус: лен, уголь, ржавчина, соль с перцем, благородное серебро. Часть выпивох осела за столами. Другие не находят себе места. Гомон, шум, дым. Ругань. Стрекочет рулетка. Бренчит тапер.

Никто не спешит вцепиться соседу в глотку.

– Сэму нужно отлить! – лицо Грэйва расцветает прежней улыбкой. – Стереги наш стол, дружище. Мы еще не закончили войну с пивом.

– Постерегу.

– Ну и речугу ты задвинул! Я прям заслушался! В шерифы собрался?

– Иди к черту.

– Точно, в шерифы. Нет, в мэры!

– Сплюнь! Сглазишь мне всю карьеру!

– Я-то сплюну. А ты уж не забудь старого приятеля!

За их столом обнаруживается плюгавый типчик в куртке, знававшей лучшие времена. Прохвост наладился опустошить Сэмову кружку.

– Пошел вон, бездельник!

Бездельник, не пререкаясь, идет вон. Можно сказать, бежит вон. Его сменяет тахтон: ангел-хранитель выныривает из табачного облака, с деловым видом располагается на опустевшем стуле.

«Она меня видела.»

– Кто?!

«Эта женщина.»

– Мисс Шиммер?

«Эта опасная женщина.»

– Чепуха! Тебя никто не видит!

«Она видела. Смотрела. Они так смотрят перед тем, как выстрелить.»

– Она собиралась в меня стрелять?!

«Не знаю. Возможно.»

– Из шансера?!

«Да.»

– Она не собиралась стрелять, – Джош вспоминает разговор с Рут Шиммер. Ее слова, жесты, взгляд. – У нее руки на столе лежали. Да и зачем ей?

«Она думала, ты цель. Не видела тебя-цель. Видела: некуда стрелять. Видела меня.»

– Я-цель? Она не видела меня, как цель? Ты закончил мою переделку?!

«Да. Ты готов.»

– Это только она теперь не может стрелять в меня из шансера?

«Все. Никто.»

– Ха! Вот вам всем! От дохлого осла уши вам, а не Джошуа Редмана! А из обычного оружия?

«Да.»

– Что – да?!

«Могут. Она меня видела.»

– А даже если видела? – Джошу интересно, как мисс Шиммер управляется с сорок пятым. Но он быстро понимает, что совсем не хочет этого выяснять. – Что с того?

«Плохо. Очень плохо. Опасная женщина.»

– Все стрелки опасны. Шансфайтеры в особенности.

Джош снова вспоминает разговор с Рут Шиммер. Увидь женщина тахтона, она бы вздрогнула? Удивилась? Осеклась посреди разговора? Нет, ничего такого не было.

– Успокойся. Она не собирается со мной стреляться. А я не собираюсь ее провоцировать.

«Опасная женщина. От нее нужно избавиться.»

– Ну уж нет! Ты еще помнишь, что я помощник шерифа, а не бандит?

Тахтон растворяется в табачном дыму.

В дверях объявляется Сэм. Пока он идет через салун, в мозгу Джоша проносится целый вихрь мыслей. Она собиралась в меня стрелять? Она не собиралась в меня стрелять? Она видела моего тахтона! Никто не видит моего тахтона! Неужели тахтон врет? Он никогда не врет.

Не врал раньше.

«Опасная женщина. От нее нужно избавиться.»

Ерунда, отвечает Джош тахтону. Слышит тот Джоша, не слышит – неважно. Ерунда, с чего это тебе бояться мисс Шиммер? Ты – призрак, тебе ничего не страшно.

Сэм вытирает тряпкой кровь с кулака.

– Что у тебя с рукой?

Сэм кривит рот:

– На улице старик Каллахан собаку избивал. Чуть не убил.

– Она его покусала?

– Кто, Душечка? Милейшая псина. Она и индейца не укусит!

– А ты что?

– Дал ему в зубы. Придурок пьяный! Слов не понимал, в драку лез.

И подводит итог:

– Сам нарвался.

«Кто-то взял лопату жидкого коровьего навоза – здоровенную такую лопату! – и швырнул во всех без разбору…»

Шансфайтер, думает Джош. Вот к «Белой лошади» подходит свихнувшийся шансфайтер. Такие бывают? Допустим, бывают. Встает напротив дверей, палит из шансера. Из дробовика-шансера. Чертова прорва несчастных случаев, проклятий, «черных полос». Чем там еще они стреляют? Бах! Чертова прорва, в кого попало, без разбора.

Меня тоже зацепило.

Меня зацепило, но тахтон сказал: я больше не цель.

Зубастый червячок сомнения вгрызается в душу. Прокладывает ход за ходом. Растет, жиреет. «Мне это не нравится, – говорит себе Джошуа Редман. – Будь я проклят, если мне это хоть в чем-то нравится!»

2

Рут Шиммер по прозвищу Шеф

– Ты устала? Садись, вот кресло!

Рут стоит.

Ее с Пирсом разделяет лохань с остывшей водой, в которой Пирс принимал ванну. На полу вокруг лохани мокрые пятна. Два человека, два материка, разделенные морем.

– Эллен скучает, – отчим разводит руками. Наверное, хочет показать, как сильно скучает мать Рут. – Зовет тебя переехать к нам, осесть на одном месте. Спрашивает, когда же ты наконец остепенишься.

– Кого спрашивает? Меня?

– Господа, должно быть. Ты все равно не ответишь.

Он прав.

Рут одергивает пыльник, хотя в этом нет нужды.

– Что ты делаешь в Элмер-Крик, Пирс? И что здесь делаю я? Зачем ты попросил меня приехать?

Зачем я приехала, спрашивает Рут себя. И не знает ответа.

– Я хочу нанять тебя, девочка.

– Нанять? В каком качестве?

– А в каком качестве тебя обычно нанимают? Чем я хуже любого другого нанимателя?

Всем, хочет ответить Рут. Чем? Всем.

– Чепуха, – вместо этого говорит она. – Полная чушь.

– А если не чепуха?

– Кто-то угрожает тебе? Найми охрану. Я имею в виду обычную охрану. Вроде того стрелка, что стоит на лестнице.

– Красавчик Дэйв? Его я уже нанял. Теперь очередь за тобой.

– Я шансфайтер.

– Да ну? Ты просто открыла мне глаза.

– Ты знаешь, за кем я охочусь. И кого охраняю, тоже знаешь. Только не ври мне, что снова обул сапоги разъездного агента! Ты уже давно не дилер, ты заправляешь в конторе.

Пирс садится в кресло, которое еще недавно предлагал Рут. Берет со стола жестянку «Chesterfield» с фабричными самокрутками, достает одну. Прикуривает, пускает клуб дыма. Жестом предлагает Рут угоститься; пожимает плечами, когда та отказывается.

У Рут возникает странное ощущение. Ей кажется, что Пирс курит не табак, а время. Говорят, умелый мастер сворачивает четыре таких самокрутки за минуту. Пятнадцать секунд сгорают в пламени, в опасной близости от рта Бенджамена Пирса.

– Я заправляю в конторе. Но сейчас я обул сапоги разъездного агента. Я выехал за искрами, девочка. Светит крупный куш, я хочу, чтобы ты охраняла меня.

Искры, искры, искорки.

Никто из ныне живущих не помнит те времена, когда родились первые дети с искрами. Божье благословение, метка дьявола, каприз природы – поколения сменились со дня начала. Христофор Колумб зашел в бухту Бариэй, Америго Веспуччи – в залив Маракайбо, Жак Картье прибыл на остров Ньюфаундленд, а в мире повсюду уже рождались дети, в которых горела крошечная, но вполне различимая искра.

Хуан Ортега из Мадрида взглядом мог поднять перышко. Только перышко, ничего тяжелее пера. Ли Фу из Бэйцзина наливал воду из кувшина в чашку – и струйка меняла направление без видимой причины. Текла вниз, потом вдруг загибалась кверху смешным фонтанчиком. Ты моргнул, а вода уже вернулась к своему естественному току. Альбер Бенаквиста из Шуази-ле-Руа мог поднять отцу, матери, другу – кому угодно! – температуру тела. На три сотых градуса, может быть, даже меньше. Отец, мать, друг не замечали перемен, но факт оставался фактом.

Алешка Сотников из Рязани дыханием зажигал лучину. Фатима из Самарканда брала в руки розу, накалывала палец о шип – и лепестки меняли цвет на более темный.

Примеры множились, дети рождались.

Священнослужители, как бы ни звали они своего бога, не успели определиться, по чьему ведомству проходят носители искр. Споры длились, зажглись и погасли костры, встали и разрушились алтари. Но было поздно: сперва искрящая детвора была в меньшинстве, потом вышла вровень с остальными, далее – большинство, подавляющее большинство. В конце концов каждый ребенок появлялся на свет, неся в себе ту или иную искру.

Дети выросли. У них родились свои дети.

Искры стали обыденностью.

Чепуха, не стоящая внимания. Искру не к чему было приспособить, так слабо она горела. Искру нельзя было объявить вне закона, как нельзя сделать преступлением наличие носа или ушей. Малыши играли со своими искрами, хвастаясь перед сверстниками. Подростки не видели в искрах ничего такого, что могло бы принести пользу или помочь выделиться. Взрослые забывали о своих искрах в суете дел, забывали и не вспоминали даже на смертном одре.

История сохранила имя: Ян Голуб из Праги. Пьяница, умирающий от желания опохмелиться, он предложил кабатчику Новаку купить у него искру. Новак, человек с оригинальным чувством юмора, согласился, но потребовал оформить все по закону. Позвали стряпчего, поставили подписи под договором купли и продажи. Ян Голуб получил две кружки темного пива, каковые выпил и захотел еще. Кабатчик налил ему третью – не из щедрости, а скорее от удивления.

Только что Новак выяснил, что помимо его собственной искры, которую он получил при рождении, в нем горит купленная искра Голуба. Сам же Голуб свою искру утратил, к чему остался равнодушен чуть более, чем полностью.

Позднее завсегдатаи кабачка утверждали, что Новак установил таксу: кружка за искру. Скупка продолжилась, от желающих отбою не было. Дела у Новака шли лучше лучшего, и не только потому что в кабачок валили желающие продать искру. Вместе с ними шли зрители, зеваки, сочувствующие и насмешники; шли и брали выпивку с закуской, ибо что еще брать в кабачке?

Когда Новак умер, он оставил сыну такое наследство, что объяснить его одним притоком зевак было невозможно. Все, куда вкладывал деньги ушлый кабатчик, процветало. Обстоятельства складывались наилучшим образом – и нашелся кто-то, кто сопоставил удачу в делах с приобретением бессмысленных, ничтожных, забавных искорок сверх отведенного природой.

Одна ли Прага? В мире появился новый товар.

Скупка искр стала делом обычным. Большинство продавало, меньшинство покупало. Отнять искру силой, забрать без спросу было невозможно – купля-продажа, завещание, дарение. Ничего противозаконного. Хуан Ортега из Мадрида не мог больше взглядом поднять перышко. Струйка из кувшина Ли Фу теперь лилась только вниз, без дурацких причуд. Альбер Бенаквиста из Шуази-ле-Руа лишился способности поднимать чужую температуру тела на три сотых градуса. Зато почтенные дон Мануэль Риера, Сунь Лэтянь, Франсуа Кабаре и прочие хозяева заводов и фабрик, земельных угодий и конских табунов, финансовых учреждений и торговых флотилий – короче, владельцы больших пакетов искр вступили в борьбу друг с другом, поскольку чрезмерная удача одних натолкнулась на чрезмерную удачу других.

В целом, мало что изменилось. Просто ставки выросли.

Новый Свет не стал исключением. От верховий Миссури до засушливой равнины Чиуауа, от предгорий Аппалач до разлома Сан-Андреас – везде находились желающие продать бесполезную искру за горсть звонких монет. «Из искры возгорится пламя[7],» – сказал по этому поводу Агапий Гончаренко, издатель газеты «Alaska Herald», сбежавший в Сан-Франциско от преследований российской охранки. Ковбои и охотники, плотники и кузнецы, нищие фермеры и семьи разорившихся ранчеров, жители малолюдных городков, индейцы, мечтающие о бутылке огненной воды – да кто угодно! – все ждали, когда в их края забредет разъездной агент, скупающий искры для фабриканта, банкира, мэра или сенатора.

Спарк-дилер[8].

Случалось, обходились без агента.

«Горела в Сэме такая искорка, – донеслось из салуна, где помощники шерифа толковали о чутье и лопатах с дерьмом, – а может, целый костерок. Я втайне подозревал, что Сэм в свое время прикупил себе этих полезных искорок на все свободные деньги, но с вопросами к приятелю не лез. Мало ли…»

Эхо чужих мыслей пропало даром. Никто в Гранд-Отеле его не услышал. Не горело в них такое пламя.

3

Джошуа Редман по прозвищу Малыш

К аду нельзя привыкнуть, говаривал преподобный Элайджа. Джош мог бы возразить преподобному, возразить предметно, со знанием дела. Но Джошуа Редман считал за лучшее помалкивать.

Ад был таким же, как обычно, и в то же время иным. Так случалось всякий раз, когда Джош сюда попадал. В то же время? Насчет последнего Джош не был уверен. Со временем в аду творились чудеса.

«Пусть нечестивые постыдятся и, онемев, сойдут в ад…»

Сказать по правде, адом он называл это место просто за неимением другого слова. Котлы с кипящей смолой? Раскаленные сковородки? Корчи вопящих грешников? Хохот рогатых чертей? Ничего этого здесь не было. Были обитатели, но Джош все не мог решить, кем их считать: чертями или грешниками? Теми и другими сразу?

Ни теми, ни другими?

О том, что это родина тахтона, догадался бы и ребенок. Да и тахтон не стал отрицать, когда Джош спросил его в лоб.

Адское пламя? Вот что да, то да.

Пламя было нестрашное, скорее забавное. Представьте себе воздух, сэр, густой и плотный. Он пронизан едва различимыми нитями: голубыми, оранжевыми, сиреневыми. В нем плавают охристые и багровые сгустки. Одни с шипением гаснут, плюясь каплями искр. Другие разгораются, обрастают слепящей бахромой. Самые шаловливые опускаются на выпуклые крыши пятиугольных строений, прикидываются газовыми фонарями. Иные мячиками катаются по земле, фырчат будто коты.

Представили, сэр? У вас живое воображение.

Сегодня каждый третий огонь приобрел нездоровый пунцовый цвет. Их била мелкая дрожь, словно бедняги подхватили лихорадку.

Бесплотный призрак, Джош плыл по лабиринту пятиугольных построек. Все вокруг было сложено из блестящего сланца, который подозрительно напоминал металл. Меж домами, концами уходя в стены, висели и гудели электрические дуги. В Майн-Сити Джошу довелось повидать угольные дуговые лампы. Дуги побольше соединяли крыши удаленных домов, горбатыми мостами возносились вверх на добрую сотню футов. Или выше? Расстояния здесь обманывали, как и время. Над ними в свою очередь вздымались еще бо́льшие дуги. Еще, еще! – до самых небес угольного цвета.

Небеса подпирали совсем уж исполины – от горизонта до горизонта. Их размеры Джош боялся даже представить.

Адские насельники в целом напоминали людей. Две руки, две ноги, голова. Хвоста нет, рогов тоже. Фигуры лентяй-плотник тесал: грубые, угловатые. Движутся плавно: не идут, а будто в воде плывут. Когда надо – быстрей быстрого, глазом едва уследишь.

Тахтон Джоша был на них не похож. И не потому что он – призрак, а эти – из плоти и крови (есть ли у них кровь?). Всем своим обликом, за вычетом призрачной бестелесности, тахтон походил на обычного человека, на самого Джоша, а не на этих удивительных созданий.

– Кто они? – спросил Джош, пересказав тахтону свой первый сон.

«Тахтоны.»

– Как ты?!

«Да.»

Ничего общего, подумал Джош. Впрочем, ангелу-хранителю виднее. Пусть будут тахтоны, жалко нам, что ли? Люди тоже разные бывают: белые, черные, краснокожие. Карлики, уроды всякие. Женщина с бородой. Может, и его тахтон таким уродился?

Урод по адским меркам?

Все местные обитатели были заняты делом. Вот один нанизал себя на электрическую дугу, пересекавшую игольно-узкий проулок. Дуга вошла туземцу в грудь и вышла из спины, сменив цвет с лимонной желтизны на морскую лазурь. Несчастный (счастливый?) крестом раскинул руки. Зашевелил корявыми пальцами, будто тапер в салуне, наматывая искрящие нити (струны?). Когда те натянулись, а воздух загустел киселем, туземец от души пнул ногой стену дома. Раздался хрустальный звон. Дом встряхнулся, словно разбуженный пес, и принялся расти. Сделался выше на фут, на два, на три…

Мимо пробежали трое детей (детей?), перебрасываясь разноцветными шариками. Один сунул красный шарик в рот, с хрустом раскусил. С неба раздалось довольное кудахтанье.

На крыше рядком сидели три женщины – близнецы. При виде их у Джошуа засосало под ложечкой, и это значило, что перед ним дамы преклонного возраста. Старухи ткали полотна – каждая свое, с особенным, неповторимым орнаментом.

Двое рослых тахтонов тащили пупырчатый ящик с ручками, полный хитрых загогулин. Ящик упирался, выпускал щупальца, хватался за землю. Часть загогулин мерцала, другие оставались темными. Однажды Джош видел, как Кузнец делал именно такие штуки.

Интересно, чем Кузнец занят сейчас? И как его найти?

Город – если это был город – менялся от раза к разу. Даже оказавшись в месте, знакомом по предыдущим снам, Джош путался, терялся, не находил дороги.

А потом на него накатывало, как сейчас.

Все сделалось понятным, родным. Аж сердце защемило! (У него есть сердце?) Если город неизменен, город – падаль, мертвечина. Живой город постоянно меняется, как же иначе? Три уважаемые савты на крыше? Они заняты важным делом: плетут Сети Охранения, удерживают хаос мира в срединном состоянии.

Дети, нырявшие в дымный ручей и не выныривавшие из него, вызывали умиление и легкую зависть взрослого. Ах, беззаботное детство! Нырнуть бы вот так же в щекочущие теплые струи, чтобы мигом раньше возникнуть на другом конце города. А поймаешь изумрудную струю – окажешься на поле топтунов, где вкусняшки, старательно затоптанные в черный пепел, вспыхивают прямо у тебя во рту.

Он видел мир глазами тахтона.

Найти Кузнеца? Что может быть проще? Узор арок в небе. Малые нити судеб. Сочетание цветов. Дрожь, переплетение. Мерцание. Потяни за ниточку…

Отпустило.

Узнавание сгинуло, вернулось удивление.

За этот краткий миг Джош успел переместиться. Куда? Куда и желал. Это сон, напомнил он себе. Чего во сне не случится? Вот и Кузнец: коренастый, широкоплечий, темный, будто в копоти. Тусклые отблески металла на затылке и предплечьях. Как и раньше, в кузнице отсутствовала одна стена – хоть что-то здесь не меняется! Встав к пустоте спиной, Кузнец охаживал диковинной коленчатой кувалдой пустую наковальню.

Или какую-то штуку, что лишь притворялась наковальней.

Сверху, сбоку. Наискось, крест-накрест. С хитрым подвывертом. Наковальня (кто? что?!) в ответ глухо охала, вздыхала, колыхалась мясным студнем. Кроме этого, никаких иных результатов работа Кузнеца не давала. Но Джош знал: в аду результат, случается, опережает действие. Он попятился, заглянул себе за спину – и на третьем шаге (у меня есть ноги?) увидел другую кузню, другого Кузнеца, словно отраженных в мутноватом зеркале. Здесь, в отражении, после каждого удара кувалды в кузне вспучивался пол, земляной бутон лопался – и извергал на поверхность шесть зеленых шаров величиной с яблоко. Шары с резвостью играющих щенят катились в дальний угол, взбирались друг на друга, укладываясь аккуратными пирамидками – и застывали без движения.

Такими же шариками, только красными, перебрасывались дети. Один, помнится, сунул шарик в рот, с хрустом раскусил…

Зеркальный Кузнец замер. Отражение поблекло, зарябило гладью пруда под порывом ветра. Беззвучно разлетелось острыми осколками льда, истаяло под лучами незримого солнца. Джош обернулся – и успел увидеть, как с опозданием замирает настоящий Кузнец.

Ад расслоился. От зданий, предметов, тахтонов протянулись гирлянды плоских картинок-отражений: каждая – искаженная копия предыдущей. Тяжкий удар сотряс землю. Эхо, стон безутешного отчаяния, пустило трещины по темному, подпертому светящимися арками небосводу. Арки пришли в движение: провернулись, разошлись в стороны. Открыли в зените болезненный пролом – чернее угольных небес.