Жена сенатора, выдающаяся «читательница непристойности», поедет прямо к самому Директору.
Хардинг повернулся к раковине.
Руки жгло огнем.
Изгнанник
i
В 1914 году они собирались в Англию лишь ненадолго – быстренько пожениться летом в Лондоне и наконец-то обрести респектабельность.
Фрида и Лоуренс явились в Кенсингтонское бюро регистрации, прихватив с собой свидетелей – Кэтрин Мэнсфилд и Джека Мёрри. Изгнанник впервые в жизни надел шляпу канотье – собственность неизменно щеголеватого Джека. Фрида облачилась в какой-то костюм, в котором, даже по мнению жениха, выглядела плотнее и солиднее, чем на самом деле.
Потом они сели на автобус и поехали обратно в апартаменты Джека, на торжественный завтрак в садике квартирной хозяйки на заднем дворе. С любительского снимка, сделанного в день свадьбы, смотрят настороженный чисто выбритый юноша в слишком высоком воротничке и чуточку полноватая молодая женщина, уверенная в себе, но не до степени тиранства, хотя челюсть тяжеловата… Невеста была на несколько лет старше жениха…
Много лет спустя изгнанник «украдет» это фото для описания свадьбы егеря Оливера Меллорса с неприятной женщиной Бертой Кутс, которая, как выяснилось позже, не подходила жениху ни по характеру, ни в постели.
После того как фотография была сделана, Фрида сменила костюм на свободное одеяние а-ля Айседора Дункан, и соседские дети, высунувшись через верх кирпичной стены, глазели на пирующих, как на зверей в зоопарке. В щелях между каменными плитами дворика цвели маки. Кэтрин принесла блюда поджаренного хлеба, меда и вареных яиц. Джек внезапно схватил с бельевой веревки простыню, разодрал пополам и накрыл чумазый от копоти садовый стол. Добрый друг Джека, Дэвид Герберт Лоуренс, теперь женатый человек с надеждами на будущее. В лондонском отделении издательства «Метьюэн и компания» уже готовят к подписанию договор на следующую книгу изгнанника, «Радуга».
Через полгода, на пронзительном ветру январской ночи, изгнанник завидовал им тогдашним, своему собственному счастливому неведению. Блаженный покой в садике за домом, спокойствие того дня разорвалось так же внезапно, как простыня домовладелицы. Не прошло и трех недель, как объявили войну. Их жизни – и его душевный мир – раскололись на «до» и «после».
Границы с Европой и внутри Европы захлопнулись моментально. Информаторы Лоуренса в Лондоне подтвердили, что в Италию возврата нет. Однако он, новоиспеченный глава семейства, не мог себе позволить ничего, кроме Италии. У него за душой едва набралось бы шесть пенсов.
Благодаря помощи друзей супруги вселились в «Треугольник», темный сырой коттедж в Чешеме, Бакингемшир. От безвыходности Лоуренс обратился в благотворительный фонд помощи бедствующим писателям. Получив чек, он отправил письмо, в котором горячо благодарил, но внутренне проклинал скупость руководителей фонда.
Пять месяцев в Чешеме были мрачны, как в могиле. Лоуренс заболел: упадок духа, слабость тела. Он целыми днями сидел у печки, неспособный думать ни о чем, кроме ужасов из ежедневных сводок с фронта, раскачивался взад-вперед – само отчаяние – и медленно распадался на куски.
Когда из-за паводка разлился утиный пруд по соседству, как это часто бывало, коттедж оказался отрезанным от цивилизации (точнее, от ее чешемского подобия). Несмотря на все муки, изгнанник как-то умудрялся царапать пером по бумаге, работая одновременно над книгой о Томасе Гарди и над «Радугой» (название, предложенное Фридой). Но каждая страница давалась чудовищным усилием, и работа шла медленно. Семейная жизнь тоже не ладилась. В иные дни муж и жена презирали друг друга, как никогда раньше.
Потом подвернулась возможность удрать из Чешема. Знакомая писательница Виола Мейнелл предложила им свой маленький домик в имении ее отца в Грейтэме, небольшой деревушке, затерянной среди необитаемых просторов Сассекса. Она сказала, что отец пришлет за Лоуренсом и Фридой семейную машину с шофером.
Если это путь в никуда, думал Лоуренс, пусть так. Все равно у них нет своего места. «Где-нибудь» обычно разочаровывает, а вот «нигде» сулит неисчерпаемые возможности.
Фрида спала рядом в машине, отвесив челюсть. Водитель подался вперед со своего места, вглядываясь в метель. Изгнанник отковырял лед с окна и с усилием опустил стекло. Фрида нахмурилась во сне. Лоуренса не пугало, что в машину врывается снег – он приятно холодил лицо, а горло защищала только что отпущенная борода. Лоуренсу нравилось носить бороду, он гордился, что она так хорошо отросла. Более того, теперь его никто не спутает со всякими там слугами, поскольку их обязывают чисто бриться. Чтобы исключить самую возможность. Он подумал, самодовольно улыбнувшись, что похож на сатира, сбежавшего с римской вазы.
Перспектива Сассекса – холмов, моря – подняла ему настроение. Конечно, это не Итальянская Ривьера, но Сассекс полон неба, ветра, погоды. Жизнь снова двинулась вперед – сквозь январскую ночь, по вдавленным в землю дорогам, прослеживающим пути древних римлян. Нужно пройти сквозь прошлое, чтобы обрести будущее. У меня в душе ужасное недоверие к будущему
. Склоны холмов Даунса уже покрыл глубокий снег, и они светились в темноте, как фосфор.
Совсем недавно между Сассексом и остальной Англией лежала непроходимая местность, называемая Уилд, дикий лес, разделяющий холмы Северного Даунcа и Южного Даунcа. Жители здешних мест последними из всех англичан обратились в христианство, и сегодня ночью некий стихийный дух – даже гневный дух, думал изгнанник, – хотя и спящий, все еще живет в этих темно-сияющих холмах.
Машина рывками продвигалась вперед. Lentissimo[19 - Чрезвычайно медленно (ит.); также музыкальный термин.], lentissimo. У водителя была упрямая крепкая шея и отличная быстрая реакция. Фрида в полусне схватила изгнанника за руку и взмолилась, не открывая глаз:
– Лоренцо, закрой окно! У тебя слабая грудь!
Он не обратил внимания. Снег занес проселочные дороги, ведущие к фермам, и ветер вылепил на каркасе живых изгородей призрачные крепостные стены. Машина проехала мимо стада коров, сгрудившихся у ветролома в чистом поле. Первобытные силуэты под тусклым фонарем луны, подумал он.
Свояк Фриды, флигель-адъютант при дворе кайзера, много лет назад – в эпоху ныне ушедшей невинности, когда цеппелины были всего лишь новым модным видом транспорта для богатых путешественников, – рассказал изгнаннику, что аэростаты, те самые штуки, которые держат надувных монстров в воздухе, делаются из коровьих кишок. На один цеппелин требовалось свыше 250 000 коров. Какое-то непристойное безумие в индустриальных масштабах.
Всего несколько ночей назад два таких цеппелина возникли в небе над восточной Англией и принесли с собой ужас. Они прицельно уничтожали мирных жителей. Утренние газеты сообщили, что одна бомба убила вдову солдата. Четырнадцатилетний мальчик погиб во сне. Сапожника, запиравшего мастерскую, разорвало на куски. А утром дети, идя в школу, увидели безжизненное тело старухи, наполовину свисающее из окна. Сами небеса – царство подсвеченных горним сиянием облаков Констебля и причудливых ангелов Блейка – подверглись вражескому вторжению. Небо Англии обрушилось на землю.
Иногда черный огонь мести с яростным треском разгорался у Лоуренса в душе. Но чаще он думал, что, если уж немцам так хочется отобрать у него какой-нибудь дом, проще уступить, чем с ними драться. А если кто-то другой хочет отстаивать свое жилище, что ж, это Лоуренса не касается.
В сущности, он со своей слабой грудью, скорее всего, никогда не попадет на фронт – разве что начнется мобилизация и станут выгребать последний человеческий мусор. Лоуренс не был пацифистом. Если эта война и возмущала его, то скорее потому, что не была в достаточной степени войной. Слишком много механизмов, слишком много чиновников. Это пародия на войну, на честную драку.
«Знающие люди» утверждали: современная война так ужасна, что попросту не может продлиться дольше нескольких недель. Но конечно, к Рождеству она не кончилась, вопреки многочисленным предсказаниям.
Рождество 1914 года – мишура, огни и музыка. Последний отзвук ушедшей эпохи. Изгнанник воспрянул духом настолько, чтобы готовить угощение – варить, жарить, печь – для разношерстных друзей в сыром, унылом «Треугольнике». Они хлебали кьянти, танцевали, играли в шарады и орали песни. Вокруг царил сплошной хаос. Фрида вслух жаловалась, что ее могут в любой момент арестовать как шпионку и «враждебную иностранку». Мужчины боялись призыва, но в основном молча. Праздник вышел веселый, хоть и с оттенком нереальности.
Экспедиционная армия уже отступила из Монса и Антверпена. Пятьдесят тысяч человек погибли при Ипре. Числа были настолько огромны, что теряли всякий смысл. Человек стал всего лишь деталью, к которой крепился приклад винтовки. Люди были винтиками, заклепками и спицами в механизме; их тела – подстилкой, чтобы лафеты пушек не проскальзывали в грязи.
По семейному преданию Лоуренсов, его прадеда нашли малышом на поле боя у Ватерлоо – растерянный и оглушенный, он блуждал среди моря трупов. Был ли он байстрюком, рожденным от английского солдата? Или мальчиком с бельгийской фермы, заблудившимся в неузнаваемом поле, где вдруг воцарился ад? Как бы то ни было, английские солдаты спасли его (так, во всяком случае, гласила легенда) и отвезли в Бирмингем.
В детские годы Лоуренсу, еще не знавшему судьбы прадеда, на уроках истории в школе, когда проходили битву при Ватерлоо, чудились запахи столетней давности: раскисшая после грозы земля, вороны на трупах, изувеченные лошади, люди-стервятники, вырывающие зубы у мертвых и умирающих. Лоуренс задумывался: может ли бессловесный ужас передаваться по наследству, от отца к сыну, от деда к внуку? Он не знал ответа, но в день, когда объявили войну, его сердце похолодело, как мертвый ком земли.
В конце июля и самом начале августа Лоуренс с четырьмя спутниками шел походом по холмам Вестморленда. Недавно женатый, он радовался жизни. Двое из группы были новые для него люди – такие же туристы, любители странствовать пешком, он познакомился с ними на железнодорожной станции. Третьего, Льюиса, инженера, он слегка знал по Италии. Сюрпризом оказался приятель инженера, Самуил Котелянский по кличке Кот. Отличный собеседник, он постоянно болтал о русской литературе и своих планах по ее переводу на английский.
Карабкаясь по склонам, Кот продемонстрировал умение выть волком: это искусство он отточил в Киеве, чтобы отпугивать бродячих собак, возвращаясь по темноте домой из университета. Выл он отлично, и за это сразу понравился Лоуренсу.
В последний день похода они вдвоем остановились на привал на полпути к вершине. Они поплавали в горном озерце, надергали кувшинок и навертели их себе на шляпы, которые и приподняли, приветствуя девушек, пьющих чай у окна гостиницы на склоне горы. Девушки хохотали до визга, расплескивая чай на блюдца.
Когда путники достигли вершины, начался проливной дождь. Они скорчились под прикрытием низкой каменной стены. Но Лоуренс вдруг подумал: «Да пропади оно все пропадом», содрал с себя промокшую до нитки одежду и помчался сквозь высокие заросли желтого утесника, распевая шлягер из мюзик-холла. Котелянский обозвал его идиотом и тоже разделся. Он радостно орал меланхолические еврейские напевы, и капли дождя отскакивали от живой изгороди его черных волос: «Ранани цадиким цадиким!»[20 - «Радуйтеся, праведнии, о Господе…» (ивр.); Пс. 33 (32 в традиционной православной нумерации).]
Спустившись с горы в городок, они сперва услышали, а потом и увидели – людской поток на каменном мосту, сколько хватает глаз. Люди валили тысячами, сбившись в неровные кучки. Пока туристы поднимались на гору, а потом спускались, мир рухнул, став собственным отражением в зеркале тьмы. Где я?
Жители Барроу аплодировали и свистели разномастно обмундированным рекрутам, марширующим по булыжной мостовой. В руках новобранцы держали старинные мушкеты, вилы и палки от метел. Бледные, сутулые, узкогрудые: много лет проработали на местном заводе боеприпасов. Теперь они маршируют – точнее, топают кое-как – на огромный завод войны.
Путь к вокзалу был перекрыт. Кругом висели призывные плакаты. КОГО НЕ ХВАТАЕТ НА ФРОНТЕ? ТЕБЯ?
Кто-то сбил с Лоуренса увенчанную лилиями шляпу. Туристы боялись, что не доберутся до поезда, что их растерзает толпа.
Кот как иностранец решил рискнуть. Он хотел притвориться, что не понимает английского. Позже Лоуренс узнал, что Кот благополучно добрался до Лондона. Остальные трое спутников Лоуренса ушли на дно, забаррикадировались в коттедже Льюиса в Барроу. Но изгнанник задыхался в четырех стенах. Он пробрался на побережье в поисках корабля, идущего на юг.
Там пески светились в ласковых лучах августовского солнца. Он смотрел, как к берегу, храбро борясь с волнами, движется суденышко, груженное бретонским луком. Белые паруса во всем великолепии были мучительно прекрасны. Эти лодки уже стали достоянием прошлого.
Лоуренсу еще не исполнилось двадцати девяти. В тот день он понял, что никогда не сможет любить страну – даже свою собственную – за имперскую мощь. И не сможет ненавидеть никакой народ целиком. Он не мог, оставаясь верным себе, исполниться воинственности на том лишь основании, что он – англичанин, как не может исполниться воинственности роза на том лишь основании, что она – роза
.
На заднем сиденье авто спящая Фрида пускала слюни Лоуренсу на отворот куртки. Она спала, уронив голову ему на грудь, в непостижимой близости душ, соединенных жребием – или брошенных судьбой, как жребий. Последние несколько месяцев они почти непрерывно ссорились и очень редко наслаждались друг другом как муж и жена. Но регистрация брака – обретение респектабельности – была единственной причиной, по которой они приехали в Англию. Ну и еще Фрида хотела, вернув себе статус приличной мужней жены, добиться встречи с детьми. Но ничего не вышло. В глазах света она все равно была падшей женщиной, бросившей детей ради молодого любовника. То, что они застряли в Англии, ранее так бесповоротно покинутой, окончательно ухудшало дело.
Он поправил плед, прикрывающий им ноги.
Когда их впервые бросило друг к другу, Лоуренса не волновало, что она уже замужем. Ее брак с Уикли не был подлинным союзом душ. Как рассудил Лоуренс, невозможно «украсть» женщину, если брак, в котором она сейчас, – не настоящее единение.
А теперь они постепенно свыкались с мыслью, что не подходят друг другу. Фрида светская женщина, искушенная, а он – что себя обманывать – узок. Узкие плечи, худое тело, не пара ее мягкой обширной женственности. Узкие взгляды, робость выскочки из низов, от которой никак не избавиться. Узкий луч внимания, сфокусированный в одной точке.
Счастливей всего она была, когда они пели вместе или когда он находил ей новый дом. Пусть Лоуренсу неприятны ее аппетиты, сидящий внутри первозданный голод, который он не в силах утолить, но он не станет приструнивать ее на манер жандарма: она уже сбежала от властного надзора одного мужа, чтобы быть с ним, Лоуренсом. Пусть он не может удовлетворить ее в постели, но точно знает, что его растущая слава писателя, знакомства в свете доставляют ей ни с чем не сравнимое удовольствие.
