Там, за зорями

Эпиграф

«Там, за зорями, среди лесов, которых уже коснулась позолота осени, дремлют притихшие деревеньки. Там в прозрачном воздухе витает аромат спелых яблок и грибов. Там утомленной печалью овеяны просторы. Там ветер клонит к земле пожухлые травы и тяжелые облака все плывут и зовут. Там слышно, как кричит в ночи птица, и холодные звезды смотрят на мир. Там, за зорями, осталось наше детство.»

Хващевская О. А.

Посвящается Марине Девятовой

Глава1

– Злата, ты определенно рехнулась! – воскликнула Аня. Воскликнула слишком громко, нарушая безмолвие деревни, утонувшей в тишине апрельских сумерек. И словно бы ей в ответ где-то в конце деревни подала голос собака.

Злата Полянская улыбнулась. Она почти не слушала глупую болтовню двоюродной сестрицы. Вытянув ноги и засунув руки в карманы куртки, девушка сидела на лавочке, откинувшись на забор палисадника у себя за спиной, И, закрыв глаза, буквально впитывала в себя всю прелесть этого весеннего вечера. Солнце давно зашло за темнеющий на горизонте лес, но закат все еще продолжал розоветь, опускаясь легкой дымкой на вспаханные поля, луга, еще бурые после зимы, и леса, вот-вот готовые распуститься и брызнуть ярко-зеленой порослью молодой листвы.

– Ты хоть отдаленно представляешь себе, что значит жить в деревенском доме? – не унималась Анька.

– Конечно! Мы ж с тобой все детство у бабушки провели!

– Тоже мне сравнила!!! Одно дело у бабушки в детстве гостить, а другое – постоянно здесь жить! Одной! А ты ведь в городе родилась и выросла! И бабушки уже нет! И соседей нет! А деревня через год-другой совсем умрет! Ты что ж, с волками тут будешь жить по соседству? Они ж единственные здесь останутся! И уж тогда про тебя точно напишут… Так и вижу на первой полосе городских «Ведомостей»: «Живет в белорусском Полесье волшебница леса… Злата Полянская!»

– Что-то рифмы не чувствуется… – вяло отозвалась девушка. – И не смешно вообще-то!

– Да уж! Смешного здесь, конечно, мало! Скорее, это грустно! Златка, да чего тебе не хватает?

– Вот этого и не хватает! Но тебе, Анька, меня не понять! Даже мама не понимает, но она хотя бы не лезет! Я уже не ребенок и знаю, что делаю! Я хочу здесь жить и буду! Деревня не останется пустой, а волки здесь не водятся, я знаю! Все. Точка. Тема закрыта! Давай поговорим о другом!

– Давай о другом! О своей личной жизни ты подумала? С ней что? Женька твой тоже сюда переедет? Он так тебя любит? Ты ж говорила, у него там какие-то грандиозные планы, сдвиги в творчестве…

– Ага, и в творчестве, и в ориентации…

– Чего-о-о? – удивленно протянула двоюродная сестрица.

– Он ориентацию сексуальную поменял и стал теперь геем, ну, знаешь, у них в творческой тусовке модно быть «голубым», – совершенно будничным тоном сообщила девушка.

У Аньки отвисла челюсть.

А Злата усмехнулась про себя.

– Врешь! Он просто не захотел с тобой ехать, вот и дал тебе отставку! – прошло не меньше минуты, прежде чем сестра снова смогла заговорить.

– А вот и нет! С чего бы это? Он мне даже его представил!

– И ты что?

– А что я? Счастья ему пожелала и отпустила с миром!

– Ну ты, Златка, и даешь! Ну, Женька же твой был таким парнем! Да я б его другу глаза выцарапала! И такое устроила, что он напрочь бы выкинул из головы эту голубую дурь! Два года был нормальным парнем, а тут здрасьте вам – гей!

– Да ладно тебе, уймись! Мы бы все равно расстались! Он бы не поехал сюда, и мне пришлось бы его бросить! А так…

Аня закатила глаза: – И не страшно тебе? Ты же никогда раньше не оставалась одна в этой деревне, в этом доме!

– Ну да, не оставалась, но я не боюсь!

– Ой, Златка!

Исчерпав все пришедшие на ум доводы, Аня, наконец, снова замолчала. Молчала и Злата, уткнувшись подбородком в ворот куртки, и чувствовала, что начинает замерзать. Ночи в апреле еще были холодными, даже заморозки случались. Но уходить все равно не хотелось. Вчера она слышала, как в старом заброшенном саду Масько заливался трелью соловей. И сегодня твердо вознамерилась дождаться его вечернего выступления.

Створка окна в большом доме из белого кирпича скрипнула, и девушки как по команде обернулись. Елена Викторовна Полянская, мама Златы, перегнувшись через подоконник, высунулась на улицу и помахала им рукой.

– Мы с Людой садимся пить чай, вам наливать?

– Наливай. Пусть остынет! Мы еще немножко посидим и придем! А папа как там?

Женщина махнула рукой: – Он с дядь Колей уже «втряпках»! Вы не сидите долго, уже темнеется, да и холодно к ночи стало!

– Ага! – девушки дружно кивнули.

Мама закрыла окно, и Анька тут же толкнула родственницу в бок:

– Пошли уже домой. Чего сидеть? Все равно ничего интересного не произойдет! Деревня словно вымерла. Все уже полегли спать и свет погасили!

– Хочешь – иди, а я еще немного посижу!

Аня лишь пожала плечами и встала, собравшись повернуться к калитке, да так и замерла на месте.

– Злат, кто-то идет по дороге! – шепнула она, ткнув Полянскую в плечо.

– Ну и что? – раздраженно буркнула в ответ Злата, подавляя желание в ответ так пнуть Аньку, чтоб та покатилась до самых ворот.

– Да не кричи ты! – шикнула на нее сестрица. – Это парень какой-то идет! Парень в Горновке!!! Ты можешь себе такое пред ставить? ? ? Анька снова плюхнулась на скамейку, забыв о том, что минуту назад собиралась уходить.

– Могу! Он же идет! – прошипела в ответ Полянская.

– Ой, Злата, как же здесь хорошо! – медовым голоском за верещала Анька, а Злата, повернув голову, обалдев, уставилась на нее. – А ты слышишь? Слышишь? Кажется, это соловей подал голос! Ой, и правда соловей! Златка, я впервые в этом году слышу соловья!

Тут уже Злата Полянская не смогла удержаться и, согнувшись пополам, захохотала. Соловей молчал. Зато на сосне через дорогу расшумелась ворона. Парень прошел, и в сгущающихся весенних сумерках девушки, конечно, не увидели, как от беззвучного смеха трясутся его плечи.

– Ты чего ржешь, дура! – набросилась на нее двоюродная сестрица. – Для тебя же стараюсь! А то ведь волком через день здесь завоешь, а так хоть кого-нибудь подцепишь! Потом еще мне спасибо скажешь! Ты, кстати, знаешь, кто он?

– Нет! – покачала головой Злата, понимая, что соловья сегодня ей послушать не дадут. – И не хочу знать! Я приехала сюда не за этим.

– Ну, конечно. Ты приехала сюда в поисках уединения, чтобы ничто не мешало и не отвлекало тебя от написания великого романа, – язвительным тоном резюмировала Анька.

Злата не сочла нужным ей ответить. Да, она приехала сюда не за этим, Аня была права. Да и смешно было бы предполагать, что в Горновке, в деревне, где постоянно жили всего в нескольких хатах, девушке удастся устроить свою личную жизнь. На самом деле даже ее объяснение родителям, мол, хочет пожить здесь, в глуши, пообщаться с людьми и написать роман, не было до конца правдоподобным. Просто потому, что и сама Злата до конца не могла объяснить, что происходит в ее душе, что она чувствует, глядя на простирающиеся просторы вокруг этой деревни, где жило не одно поколение ее родных, деревни, которая и была ее Родиной. Этот большой белый кирпичный дом со ставнями на всех окнах и величественным фронтоном когда-то своими руками построили дед Витя и прадед Василь. В этом доме выросла ее мама и прошло и ее, Златино, детство. Здесь все, начиная от по крашенных полов, тюлевых занавесок на окнах, старых обоев, разрисованных букетами цветов, было знакомо с детства. И казалось таким же родным и близким, как и большое трюмо с зеркалами, «стенка» с набором посуды, ковровые дорожки, платяной шифоньер, добротные покрывала, украшенные бахромой, на креслах и диванах, ватные одеяла, большие перьевые подушки, кружевные и расшитые гладью накидушки, тяжелые створки дверей с кой-где потрескавшимся слоем краски, выгоревшие шторы на окнах и дверях, новый цветной телевизор, старый дисковый телефон и громоздкая печка – обязательный атрибут деревенского дома. Все в этом доме оставалось неизменным на протяжении не одного десятилетия. Незыблемым, надежным, вечным, изменить которое не смогла даже смерть.

Бабушки и деда уже не было в живых, а стены дома про должали стоять и хранить былое. Последние несколько лет до смерти бабушки Злата Полянская не слишком часто бывала в Горновке, к тому же, перенеся инсульт, баба Соня последние два года жила у Полянских. Злата как раз училась в университете и была занята своей жизнью, не часто вспоминая о Горновке. Впервые что-то забытое, щемящее шевельнулось в душе, коснувшись сердца легкой грустью, когда девушка приехала на похороны… Тогда она впервые, отправившись бродить по окрестностям, ощутила свою собственную близость и принадлежность к этой деревне, земле и этому дому. Она как будто к истокам вернулась. Что-то перевернулось тогда в душе и сознаниии уже не отпускало больше. Вернувшись в город, к прежней жизни, Злата часто вспоминала и этот дом, и эту деревню, и неизбывная тоска закрадывалась в сердце, тоска, от которой ничего не спасало… Ее тянуло сюда. Это пугало и не поддавалось объяснению. Что ей, девчонке двадцати лет, делать в почти вымершей деревне? Жизнь кружила, увлекая в водоворот бурь и страстей, но все чаще среди них в самый неожиданный момент всплывали воспоминания об этой деревне, и сердце сжималось от невыносимого желания бросить все и съездить. Казалось, что-то осталось там, что-то бесконечно дорогое, не дающее покоя и снившееся по ночам. И Злата ехала, ничего не говоря родителям, садилась в автобус и приезжала сюда. Ходила на кладбище, наведывалась к подругам покойной бабы Сони, гуляла по окрестностям, открывала и ходила по дому. А желание остаться здесь навсегда становилось все отчетливее и сильнее…

И каждый раз уезжать не хотелось… И вот теперь она приехала, чтобы остаться. В это еще не ве рилось, но теперь это было правдой. И при мысли об этом сердце снова и снова как будто что-то обжигало. О том, что происходило с ней, то, что она чувствовала и переживала, Злата не рассказывала никому. И даже не потому, что все это было слишком личным, почти интимным. А потому что знала, понимание того, что происходит в ее душе, она вряд ли у кого-то найдет. Идея с романом пришла неожиданно и звучала убедительно. К тому же она на самом деле собиралась написать роман о Горновке и ее жителях. Улыбнувшись всем Анькиным сетованиям и причитаниям, Злата встала и пошла к калитке.

Парень, который в одиночестве гулял по деревне, ни на минуту не задержался в ее мыслях. Зато Аньку он очень заинтересовал. Не успели они сесть за стол, как она тут же засыпала вопросами свою мать и мать Златы. Но те просто не представляли, кто этот парень и к кому приехал. В деревне осталось не так много хат, в которых еще жили люди. Большинство домов давно стали дачами, куда наведывались родственники точно так же, как приехали и они в бабушкин дом. А были и такие, которые уже много лет никто не навещал. Они ветшали и разрушались, время и непогода властвовали над ними, и никого больше не интересовала их дальнейшая судьба. А Злате Полянской это причиняло боль, и она ничего не мог ла с этим поделать. Наверное, тут все дело было в слишком уж живом воображении и чувствительности. Заросшие бурьяном и диким малинником дворы и огороды, болтающиеся на петлях двери и калитки, дома, хранившие в себе истории судеб не одного поколения, больно ранили. Злата легко могла представить себе ту жизнь, коей жили в этих домах когда-то. Она знала и помнила почти всех тех людей, хаты которых теперь стояли пустыми. С ними дружила и общалась ее бабушка Соня, работавшая продавцом в магазине, который когда-то еще был в деревне. Их знала прабабушка Таня, которая была отсюда родом. И пусть она, Злата Полянская, узнала этих людей уже на закате их жизней, отдельные детали и фрагменты отчетливо врезались в память…

– Мам, а помнишь, какие красивые «огоньки» всегда цвели на окнах у бабы Кати? – подперев щеку ладонью, спросила Злата, задумчиво помешивая ложечкой остывающий чай.

За оком давно стемнело, и деревня уснула, а они все сидели в большой комнате, которую издавна называли столовой. Кухонька у них была небольшой, половину ее занимала громадная печь, и за маленьким столом в ней могли поместиться разве только два человека. Поэтому, сколько помнила себя Злата, они всегда собирались в столовой. Здесь, под тусклой «рогатой» люстрой, прямо посреди комнаты, стоял большой стол, а вокруг него стулья и табуретки. У стены примостился старый продавленный диван, а над ним висели деревянные рамки со множеством черно-белых и цветных фотографий, на которых было запечатлено не одно поколение их семьи. Напротив, на тумбочке в углу, стоял телевизор, над ним – икона. Рядом с телевизором старый буфет с посудой и всевозможными нужными и ненужными безделушками, штучками и мелочами, собранными за десятилетия, а среди них бабушкина резная шкатулка, в которой хранились нитки, пуговички, наперсток, иголки, шпильки, лоскутки и ее брошка, украшенная светло-зелеными камешками, даже не серебряная, и, возможно, не имевшая никакой ценности, но очень дорогая бабушке; большие золотые сережки, которые баба Соня носила всю жизнь, а также «каралi», или бусы, крупные и помельче, янтарные и стеклянные, и яркие, цветные, из обычного пластика. Ох, как же Злата любила эту бабушкину шкатулку! Это была настоящая сокровищница для нее, маленькой. И сколько раз, стоя перед зеркалом, она примеряла эти бусы, а бабушка умилялась и обещала подарить, когда маленькая Златуля немного подрастет. Рядом с дверями в маленькую спаленку, в которой когда-то жила прабабушка Таня, а сейчас спали мужчины, стояли два кресла, где обычно любил сиживать дед Витя, да и бабушка тоже присаживалась в кресло и дремала у телевизора. Эта просторная комната со светлыми обоями, украшенными завитками и финтифлюшками, вообще во все времена была самой теплой и уютной. Здесь и кушали, и телевизор смотрели, и чаи распивали, и вообще любили просто посидеть и поговорить. И расходиться не хотели.

– Конечно, я помню эти цветочки. Розовые такие, как розочки, пушистые, а еще ярко-красные, будто огоньки. Баба наша брала их у бабы Кати, и не раз, но они у нас почему-то не приживались.

– А после ее смерти их, наверное, кто-то забрал?

– Да я уж и не знаю. Она ведь давно умерла. Дочек жизнь по миру раскидала. Я помню внучку их, Оксану, примерно твоих лет, может быть, и ты ее помнишь. Она летом на каникулы все ездила сюда, но после смерти бабушки… Вряд ли кто-то по являлся здесь с тех пор. Надо, кстати, не забыть заглянуть к ней на могилку на Радуницу. Все-таки она соседкой нашей была. Баба Соня не забывала наведываться к ней, когда была жива. Умирает деревня, умирает… – с печалью произнесла Елена Викторовна.

– Здесь же даже на дачи дома не хотят покупать.

– Чужие люди не могут оценить всю прелесть этих мест. Для этого нужно родиться и вырасти здесь, ну или хотя бы корнями быть привязанным к этой земле. Так что в этом нет ничего удивительного, – отозвалась девушка.

– Златка начинает говорить как настоящая писательница! – скептически заметила Анька. Ну разве могла она смолчать?

– Я филфак окончила, к твоему сведению! – напомнила ей девушка, правда, без особого раздражения.

– Вот выйдем мы с тобой, Люда, на пенсию – тоже приедем сюда жить! – сказала Лена Викторовна. – Оставлю я своего алкаша, пусть упьется совсем, и переберусь сюда, Златуля моя правду говорит: здесь же и дышится, и чувствуется по-другому!

Как будто в подтверждение этих слов алкаш ее, папа Златы, Юрий Полянский, громко и протяжно захрапел. Женщины засмеялись.

– Нет, моя мама вряд ли поедет сюда жить, даже когда выйдет на пенсию! – со всей уверенностью заявила Анька.

– Я не смогу здесь жить постоянно, Анька права. Наверное, я слишком привязалась к городу. Горновка ведь уже не та деревня нашей молодости, а эта полная тишина и безлюдность не для меня. Если честно, порой мне кажется, что я оглохла. Так на уши давит эта тишина вокруг! – согласилась с дочкой тетя Люда.

– Ой, а я здесь просто душой отдыхаю. И Златка вон тоже… Папа наш, конечно, против того, чтобы она здесь оставалась. Но с папой мы всегда умели разговаривать, правда, дочка?

Злата лишь улыбнулась в ответ.

– Мам, а вы с папой здесь познакомились? Он ведь не отсюда, насколько я знаю? – спросила дочка Полянская, направляя мысли и воспоминания Елены Викторовны в нужное для нее направление.

– Да, он не местный, но познакомились мы действительно здесь. У нас ведь за Горновкой вышки были, нефть там качали, ну и он, значит, работал у нефтяников. А в деревню гулять ходил. У нас ведь девок много было, а вот парней наоборот, ну как в песне «… восемь девок, один я…». Ну и стали мы встречаться. Повстречались немного и решили пожениться. Заявление подали, день назначили, платье сшили…

– «И платье сшилось белое, когда цвели сады…» – пропела тихонько Злата.

– Да, все так, но он меня не бросил, как видишь. Ну, или почти не бросил. На свадьбу он явился только к вечеру. Мы его целый день прождали. На роспись надо было в сельсовет за десять километров ехать, а его все нет. Приехал, когда уже почти стемнело, и в машине с будкой поехали расписываться. Приехали, а сельсовет, конечно же, закрыт. Пришлось за секретарем ехать. Ой, как вспомню, сколько нервов мне все это стоило! Сколько позора я тогда натерпелась! И знала же: при таком на чале не будет мне счастья в семье…

– Лен, перестань! У меня, как ты помнишь, свадьба удалась на славу, а толку от этого? Дрыхнет вон пьяный с твоим! Да и какой смысл сейчас оглядываться назад? Жили мы не хуже других, вон и детей вырастили, и образование им дали. Правда, баба наша могла бы еще пожить… Ей ведь тоже было не сладко с нашим бацькам. Пил, гулял, гонял с ружьем… А помнишь, Лен, как мы перепугались, когда он напился и собрался в лес, чтобы застрелиться?

– Да, маме б еще пожить, внукам порадоваться, правнуков дождаться! – тяжело вздохнула мама Златы.

На секунду за столом воцарилось молчание.

– Мам, а расскажи, как вы в школу ходили! – нарушила молчание Аня.

– Ну уж точно не так, как вы! Школа начальная у нас была там, где сейчас дача Ольги Тимофеевны, где потом, когда ее закрыли, магазин был. А с пятого класса нам через бугор приходилось туда и обратно ходить по восемь километров. Дождь ли, слякоть ли – вперед! Местные уже давно в босоножках в школу ходят, май на дворе, а мы в резиновых сапогах. Это сейчас за бугром мелиорация и все такое, а раньше болота были кругом. Мы во вторую смену учились, и в школу нам к двум надо было, так мы заранее выходили, стелили настилы из веток, палки ставили, чтобы, когда будем обратно возвращаться, не заблудиться. А возвращались в темноте. Хоть и толпой шли, а все равно страшно. А зимой и вовсе жили в интернате. А там в окнах форточки большие были, так мы через них вылезали да в клуб на дискотеку и в кино бегали. А в восьмом классе и вовсе снимали комнату у одних людей, в Глыбове. Как раз возле школы. У них там пристройка была и восемь коек, вот мы и жили там. А они такие строгие были, гулять нас не пускали. Хлопцы в окошко стучатся, а хозяин грозит с ружьем выйти. А когда их дома не было, мы в подпол к ним заберемся, картошки наворуем, почистим, нажарим, наедимся от души. Нам, конечно, всегда с собой на неделю еды из дома давали, но почему-то всегда так хотелось жареной картошечки. А домой ездили только на выходные. То на автобусе, а то, бывало, покойный дед Масько сани такие большие подцепит к гусеничному трактору и за нами приедет, так и возвращаемся всей гурьбой в деревню. Как же мы тогда местным завидовали и мечтали жить хотя бы в Глыбове! А потом после восьмого класса пошли в город учиться, а дальше так уж получилось, что и квартиры там получили, и жить там остались, и городскими стали…

– Ага, а помнишь, Люд, Тамусю, которая к бабе Маше приезжала? Помнишь, как мы с ней дружили? Ты помнишь, Злата, бабу Машу?

– Ну да! Она в начале деревни жила, напротив бабы Дуни, кажется, они родственницами были, бабушка рассказывала, они между собой никогда не ладили! – Да я уж и не помню, что они там между собой не могли по делить. Так вот у бабы Маши и бабы Дуни была еще сестра Таня, которая жила в Лиде, а с ней жили ее дочка Тамара и зять, который занимал в Лиде какую-то высокопоставленную должность. И была у них дочка тоже Тамара, в честь матери названная, которую они называли Тамуся. Она была почти нашего возраста и каждое лето гостила в деревне. И всегда при возила с собой диафильмы. Вечерами она вешала на забор белую простыню, и мы смотрели их. Как сейчас помню, они со сказками были, медленно шли кадрами, с беззвучными титрами. А мы были от этого в полном восторге. Телевизоров тогда еще в деревне не было, и во дворе у бабы Маши вечерами собиралась, кажется, вся детвора с деревни. Мы вообще с Тамусей очень дружили: и гуляли, и за ягодами вместе ходили, и на копанке купались. И переписывались, когда она снова уезжала к себе в Лиду…

– А сейчас в доме покойной бабы Маши живет баба Валя. Мы ведь ее видели сегодня? – закончила за маму Злата.

– Да, ее. Пенсию она получает в Новозыбкове, куда ездит пару раз в год, почти всю отсылает Леночке, дочке Тамариной, своих детей у тетки Вали нет, погибли они. Да и муж умер. Где-то далеко на Севере у нее есть квартира, где она и прописана, но там внук живет с семьей. Им она тоже отсылает деньги. Зимой она ютится в доме бабы Ариши, где собираются все бездомные и алкоголики из ближайшей округи, потому что дров ей выписать не на что, а весной переселяется к себе, копается в огороде, бродит по деревне… То к бабе Мане зайдет, то к Тимофеевне, то к Кирилловне, своей ближайшей соседке, то к Руденкам, только те ведь за просто так ничего не дадут, и к нам придет…

– Ладно, девки, давайте уже убираться со стола да спать ложиться. Поздно уже, – сказала тетя Люда, поднимаясь со стула и начиная собирать чашки на старенький поднос.

Дом покойной бабушки Сони был большим и просторным, и места в нем всегда было достаточно. Пьяных мужчин так и оставили спать в маленькой спаленке. Обе женщины собирались разместиться на диване в зале, а девушки отправились в спальню побольше, примыкающую к залу, которая еще совсем недавно служила их покойной бабушке. Здесь у окна стояла полуторная деревянная кровать с горкой подушек под кружевной накидушкой, напротив – большой блестящий трехстворчатый шкаф, рядом стул. На стене висел старый узорчатый ковер, на полу лежал вытертый палас. Шторы с выцветшим цветочным рисунком на окне, недавно поклеенные розовые обои. Все в комнате было по-деревенски просто, без роскоши и излишеств, и вместе с тем здесь было по-особенному уютно, комфортно и мило. Войдя в комнату, девчонки сразу включили свет.

Анька, привстав на цыпочки, стала старательно задвигать шторы на дверях, которые отделяли спальню от зала, а Злата забралась на кровать, чтобы задвинуть шторы на окнах. И не смогла удержаться от соблазна выглянуть в окно. Отодвинув тюль, она прижалась носом к стеклу и не увидела в темноте ничего, только на мгновение, в полоске света, падающего на асфальт, возникла фигура парня, того самого, которого они с Анькой уже встречали сегодня.

Он обернулся и, конечно, не смог не заметить ее в проеме окна и улыбнулся. А Злата, чувствуя себя весьма глупо, не смогла не улыбнуться в ответ. Она почти сразу отодвинулась от окна и задернула шторы.

Улыбка все еще продолжала блуждать на губах, когда она слезла с кровати и обернулась к Ане.

– Ты чего? – спросила ее двоюродная сестрица.

– Да так… – неопределенно махнула рукой Полянская и, не обращая внимания на Аньку, стала стаскивать с волос резинку. Волосы у Златы были длинные, прямые и блестящие, цвета спелого колоса. Никакой челки она с роду не носила, даже в детстве, зачесывала волосы назад и оставляла открытым высокий лоб. У нее были огромные, как блюдца, глаза, ярко-голубого цвета, под опушкой темных ресниц, брови полудугой, небольшой, аккуратно вылепленный носик с едва заметной россыпью веснушек и красиво очерченные губы, яркие, сочные, как вишни. Злата Полянская была красива, красива той простой, настоящей, славянской красотой, без изяществ, изысканности или утонченности, коей так славится наша раса.

Анька с некоторым подозрением посмотрела на нее, но настаивать не стала. Вместо этого подошла к шкафу, отворила створку и стала искать пижаму. Кровать пришлось расстилать Злате, впрочем, она привыкла к подобным выходкам родственницы. Пока Анька переодевалась, девушка приготовила постель, а потом быстренько и сама переоделась в кружевную ночную сорочку из тончайшего батиста.

– Красиво, – не могла не заметить Аня. – Но мне кажется, в ночных рубашках не совсем удобно спать! Вечно они задираются едва ли не до горла.

– Мне нормально. Я не люблю пижамы, особенно со штанишками, – осадила ее Полянская и, нырнув под одеяло, пододвинулась к стенке. – Анька, я надеюсь, ты не храпишь?