Остров Пасхи

В ней было двойное неудобство: во-первых, она уничтожала необходимость Божьего вмешательства в творение мира, а во-вторых, налагала на человека тяжелую обязанность – отказаться от убеждений, которые не требовали других усилий, кроме неразумного атавистического доверия к словам Священного Писания, для того чтобы принять теорию, опиравшуюся только на разум и наблюдения, но требовавшую для своего понимания настойчивых усилий и углубленной работы.

Мне незачем рассказывать вам, насколько холодно встречена была эта теория духовенством, ненужность которого она так нескромно доказывала. Двинулись в поход все митры и посохи, теологический вихрь зашумел в статьях, и все церковные пушки гремели вместе с общим хором против незвано явившейся теории, которая заменяла естественным объяснением догмы, то есть нечто такое, что от века отказывались объяснять. Вы все имеете понятие о том, что такое дарвинизм?

– Антропологическая система, которая выводит происхождение человека от обезьяны, – ответил Гартог.

– Это, в общем, единственное определение, известное большинству, – сказал Кодр. – И это как раз единственный вывод, которого не сделал из своих положений Дарвин. Правда, оксфордский епископ, сэр Уилберфорс публично спрашивал у Гексли, ученика Дарвина, кого он считает первым в этом обезьяньем ряду – своего дедушку или свою бабушку; на это он получил, впрочем, ядовитый ответ: лучше иметь предком гориллу, чем невежду, рассуждающего о совершенно неизвестных ему вопросах.

Я не стану объяснять вам ни отличия теории Дарвина от очень близких теорий его предшественника Ламарка, ни мнения по этому вопросу Жоффруа Сент-Илера, Лайеля, Вейсмана и Кона, – это увлекло бы нас слишком далеко.

Факт тот, что в настоящее время ни один ученый, будь он последователем неодарвинизма Вейсмана, или неоламаркизма Кона, не принимает более мифа Книги Бытия, несмотря на авторитет Кювье и на доводы Энипаля и аббата Казамайера.

Сущность теории заключается вот в чем: ныне существующие животные виды начальным источником своей жизни имели бесконечно малую инфузорию. Этот эмбрион живой клетки, появившийся в результате самопроизвольного зарождения, подвергался в течение доисторических веков естественному отбору, который в последующих поколениях этих начальных существ развивал и совершенствовал новые органы, необходимые в новых условиях жизни, а условия эти испытывали последовательные изменения во время различных эпох образования земли. Таким образом животное царство постепенно развивалось, пока достигло современного нам развития.

Не беспокойтесь, я не буду приводить полемические аргументы за или против. Ими можно было бы заполнить целую библиотеку. Во всяком случае, неоспоримы два факта.

Во-первых: современный человек по своему общему строению аналогичен существам, ныне исчезнувшим, которые господствовали среди млекопитающих в эоценовый период.

Во-вторых: человекоподобная обезьяна ничем существенным не отличается от человека.

Оуэн предполагал, что у человекоподобных недостает некоторых частей человеческого мозга. Эти части нашел и показал Гексли.

Доказывали также, что объемы черепа самой высшей обезьяны и самого низшего доисторического человека относятся друг к другу, как единица к двум. Это был серьезный аргумент – до 1892 года, когда доктор Дюбуа нашел на острове Ява череп существа, промежуточного между обезьяной и человеком, так называемого питекантропа. Правда, что противники эволюционной теории, не найдя других доказательств, объявили, что это череп идиота.

Коротко говоря, как бы современные палеонтологические открытия ни видоизменяли эволюционную теорию, теперь всеми признано, что эта теория превращения видов заключает в себе основную истину о происхождении современных рас, а это окончательно уничтожает библейскую легенду о Ное, его ковчеге и трех сыновьях Ноя, вновь размножившихся на опустошенной потопом земле.

Но есть одно обстоятельство, которое явилось бы в этом вопросе неопровержимым доказательством. Надо доказать, что в то же самое время, когда жили расы, происшедшие, как говорили, от Сима, Хама и Яфета, существовала еще и другая человеческая раса, представляющая в своем строении по сравнению с первыми существенные различия, и что раса эта жила и размножалась в части света, совершенно неизвестной для так называемых библейских рас, в части света, недоступной при их первобытных способах мореплавания.

Чем же была земля для современников Гомера, то есть лет три тысячи тому назад? Широким, плоским кругом, центром которого являлась Греция, а в Греции – Дельфы. Все земли, о существовании которых было известно, омывались Средиземным морем. За этим простиралась широкая лента воды, уходящая в неизвестное: река Океан.

Во втором веке нашей эры карты Птолемея заключали в себе только часть Европы, центр и юг Азии, север и центр Африки. Остальная часть света была тогда еще совершенно неизвестна, и только 430 лет тому назад прогресс судостроения и мореходной науки позволил плывущим наудачу каравеллам Колумба открыть Новый Свет.

И этот Новый Свет был заселен человеческой расой, уже очень отличной от известных рас.

Это было исходным пунктом моих изысканий. Не буду вам рассказывать, ни каким образом цепь открытий привела меня к доказательству существования в Америке человека доледниковой эпохи, ни о том, какие гонения посыпались на меня в моей юности, когда я доказал этот факт. Невежество, предрассудки, схоластика объединились против меня и довели меня, меня также, почти до того самого положения, из которого я извлек вас. Я был начинающий, я должен был сдаться, но в глубине души я сохранил горечь, какая была в сердце Галилея, когда он должен был признать перед инквизицией, что земля не вращается. Я стал бороться за жизнь – и я победил в других областях.

Но первый вопрос, в котором я отступил, всегда оставался в моем уме как недостаточно решенный. Судьбе угодно было, чтобы в мои руки попали доказательства, которым суждено решить вопрос.

Старый доктор достал туго набитый портфель и затем продолжал:

– Состояние мое было обеспечено, и три года тому назад я снова взялся за брошенное изучение антропологии американских народов. Среди многих пунктов особенно два обратили на себя мое внимание.

Первый был следствием того, что мне удалось дешифрировать целый ряд иероглифов, скалькированных на полуострове Майя с недавно открытого погребального памятника племени аймара. Надпись эта представляла бесспорный интерес, если иметь в виду, что она – одна из немногих надписей, уцелевших от разрушения их испанскими монахами, которые делали это при завоевании Перу под видом уничтожения идолов.

Аймары – родоначальники мексиканцев – являются племенем перуанской расы, родоначальником которой является племя кичуа; это доказывает аналогия между их современными языками, так что родственная связь между ними несомненна.

На скалькированной надписи, о которой я рассказываю, я дешифровал слова, устанавливающие титулы и имена покойника, бывшего из расы инков, которая в глазах туземцев является Божественной; но, кроме того, я установил факт потрясающего интереса.

Очень длинная и слегка испорченная надпись устанавливала генеалогию покойника. Она заключала в себе имена и нечто вроде дат, исчисленных по особому календарю.

Из сочинений Диего де Ланда я знал, что монахи, прежде чем разрушить надписи, сумели разобрать некоторые из этих похоронных календарей. Неделя состояла в них из 20 дней, а год – из 18 недель.

Но дело в том, что генеалогия, о которой я рассказываю, заключала в себе количество имен, значительно превышающее число царствовавших в Перу инков, ряд которых идет от Манко Канака, основателя династии Пируа. Вот, кстати, копия этой надписи.

Доктор развернул перед нами четыре листа большого формата, на которых были нарисованы странные иероглифы. На правой стороне первого и на левой стороне последнего листа рисунки были достаточно разборчивы. Это были довольно тонко вырезанные фигуры птиц, рыб, листьев и змей, переплетенных различным образом. Некоторые из этих фигур составляли целые сцены: мужчины, женщины или дети, иной раз стоящие под деревом; странные животные в разных положениях, с человеческим телом и кошачьей головой, выделялись среди этих рисунков. Все это в общем представляло вид сложного ребуса. Конец первого листа, начало четвертого и почти целиком второй и третий листыI представляли собою только разрозненные обрывки, реконструкция которых была невозможна. Кодр продолжал:

– На памятнике рисунки были высечены с четырех сторон, но заступы и мотыги, которыми производились раскопки, оставили в целости только начало и конец надписи.

И вот не только имя первого из известных царей инков находится на четвертой и последней стороне, но имя это предшествуется еще другими, совершенно неизвестными в истории. Можно предполагать, что этот генеалогический ряд восходил, таким образом, по двум испорченным сторонам памятника, раз мы находим начало этого ряда в левом углу первой стороны.

Царствование Манко Канака восходит к середине X века нашей эры, то есть тогда, когда во Франции царствовал Людовик Четвертый. Сумев таким образом на основании этой известной даты установить точность палеографической системы, употреблявшейся Диего де Ланда для определения календаря майя, я уже без большого труда установил даты, соответствующие первым именам, написанным на первой стороне памятника. Каково же было мое волнение, когда я установил, что начальная дата, сопутствовавшая первому имени, тому, которое, как кажется, произносится «Инти», что на языке кичуа означает «Солнце», – что дата эта, по-видимому, соответствует нулевому году их летоисчисления и что эпоха, протекшая между этой начальной датой и последней, заканчивающей надпись, определяется, если верен мой способ перевода, числом приблизительно в тридцать тысяч лет!

Этот факт привел меня к изучению второго пункта: происхождения и истории расы инков. Ранее 950 года нашей эры нет еще никакого следа этой расы. Только в эту эпоху первый из известных нам инков, Манко Канак, становится царем в Перу и царствует в Куско, своей столице. Согласно легенде, он сошел с солнца, он одновременно и царь и бог; род его священен; он располагает жизнью и смертью своих подданных.

Надо теперь же отметить черты, доказывающие древность этой расы, и чрезвычайные предосторожности, принимавшиеся инками, чтобы сохранить чистоту крови: мальчики женились на собственных сестрах. Сам Манко Канак был женат на сестре своей, Мама-Элло-Гуато. Он точно с неба сошел, с целым социальным устройством, будто вышедшим из головы Бога, устройством, ни в чем не похожим на общественное устройство самых цивилизованных народов той эпохи и являющимся с первого же взгляда далеко шагнувшим вперед.

Вся страна делится на кланы, называемые «айла», каждым кланом управляет ответственный начальник, «еврака». Земли разделены на государственные, церковные и общественные. Это – теократия, которая во многих отдельных случаях может поучить демократию, ибо царь-бог пользуется своей неограниченной властью мягко и лишь для блага своих подданных. Во всей династии Пируа нельзя найти имени ни одного тирана. И когда в 1527 году испанский авантюрист Писарро со своей шайкой завоевывает Перу, то ему приходится не воевать с воинами, но просто избивать и вырезывать эту миролюбивую расу.

Могут ли сами собою появиться такая мудрость, такая умеренность в науке управления народами? Вся мировая история достаточно опровергает такую возможность.

Поэтому мне показалось логичным допустить, что первый из инков, царствовавший над Перу, получил свою власть и способы управления от длинного ряда своих предков. А между тем неизвестен ни одни из его предков.

Другое замечательное указание: кому поклоняются инки? Солнцу. Какое имя находится во главе испорченной генеалогии, о которой я вам рассказал? Инти, солнце. Какой первый видимый фетиш, который мог поразить воображение смертных и до появления огня мог даже послужить таящемуся в них чувству поклонения и тайны? Солнце. Откуда, согласно легенде, нисходит божественная раса инков? С солнца!..

По мере того как маленький старик развертывал перед нами свои тайные размышления, лицо его загоралось энтузиазмом, и никто из нас четверых, ловивших каждое его слово, уже не относился с насмешкой к его уродству. Он продолжал:

– Следите по надписи за начальной генеалогией: этот значок, следующий за Инти, может быть переведен как «жизнь», и произносится «Гага» или «Гана»; за ним следует «Уарми» – женщина; затем «Ики» – сон; затем «Гигуа» – смерть. Какому таинственному циклу соответствуют эти имена? Если обратиться к сопровождающим их датам, то можно думать, что эта затерянная в доисторическом мраке раса через бесчисленное число последовательных поколений, шагая через прах неведомых веков, произвела на свет Манко Канака и его сестру; раса эта для наименования первых своих властителей выбрала слова, обозначавшие первые явления, поразившие зарождающееся сознание: Солнце, Жизнь, Женщина, Сон и Смерть.

Здесь останавливается ряд имен, имеющих значение в известном языке. Я попрошу вас, однако, запомнить и последующие имена, с которыми мы, как вы увидите, еще встретимся.

Он указал пальцем на различные значки, разбросанные среди надписей листа:

– Томо-Аи… Томо-Эри… Гугу… Маро-Геи… Ума-Рива… Винапу.

Он еще раз показал и снова повторил эти имена, словно желая запечатлеть эти созвучия в нашем мозгу. Потом он продолжал:

– Я дошел в своих изысканиях до этого пункта и был сильно заинтересован, почти испуган открывавшимися перспективами, но был и очень озабочен выбором пути, который позволил бы мне продолжать изыскании, так как я исчерпал все, что мог извлечь из надписи погребального памятника. Чудесный случай открыл мне беспредельные горизонты.

Путешествие в Лондон, вызванное необходимостью других изысканий, привело меня однажды в Британский музей. Я использовал этот случай, чтобы изучить находящуюся в этом музее превосходную коллекцию по искусству доисторических народов.

Между прочим, я обратил внимание на огромную человеческую голову, диаметром приблизительно в два метра, высеченную из черного трахита вулканического происхождения и представляющую резко выраженные черты лица: эллиптические глаза, низкий лоб, короткая шея, уши с большими мочками. На голове было нечто вроде цилиндра из красноватого камня, и головной убор этот имел отдаленное сходство с таким же убором египетских фараонов; но голова не была похожа ни на одну из известных на земле рас.

Но что особенно и внезапно возбудило мое внимание, так это полустертый иероглиф посредине этой тиары, иероглиф, который можно было бы принять просто за стертое украшение, но который, помнилось мне, я уже видел где-то, хотя и не мог вспомнить, где именно.

Я справился в каталоге; там стояло:

Миссия Г. Вер-Беркли, 1897 год.

Голова статуи, привезенная из Истер-Айленда (Тихий океан, корабль Е.И.В. «Топаз», капитан Эшмор Пауэл).

Вес 9000 фунтов.

Признаюсь, что это указание не сказало мне решительно ничего. Я совершенно не знал, где находится среди тучи островов и архипелагов, усеивающих Тихий океан, остров, именуемый Истер.

Я решил узнать об этом и собирался скалькировать неразборчивый иероглиф, о котором я вам сказал, как вдруг подошел ко мне довольно жалкий человек, нечто вроде старьевщика, подстерегающего покупателей, и сказал мне хриплым от злоупотреблений джином и виски голосом:

– Если вас интересует, иностранец, этот род рисунков, то в моей лавке найдется одна очень старинная вещь.

Я пристально посмотрел на этого человека. Он мотнул своим квадратным подбородком на иероглиф, который я копировал. Я поколебался, но потом последовал за ним.

Лабиринтом узких и вонючих улочек, на углах которых виднелись успокоительные фигуры полицейских-бобби, он провел меня к низенькой лавочке, заваленной самым невероятным хламом, и ввел меня в нее. Грязная и неповоротливая женщина, с волосами точно у мокрой собаки, протявкала какое-то приветствие и по его приказанию открыла ставни снаружи этой угрюмой лавчонки.

Я еще раздумывал, возможно ли оставаться мне здесь, когда человек этот, перевернув и переставив ряд предметов, вытащил из пыльного угла нечто вроде панно из крепкого, но изъеденного червями дерева, на которое время навело свою матовую патину, и вдруг один взмах тряпки показал мне… но лучше взгляните: вот фотографический снимок.

Говоря это, доктор вынул из своего портфеля фотографию и положил ее перед нами.

– Нет необходимости кончить специальную школу, – снова начал он, – чтобы с первого взгляда подметить в начертанных здесь иероглифах бьющее в глаза сходство с иероглифами надписи на погребальном памятнике с полуострова Майя.

Я сделал ошибку – в глазах моих блеснуло желание унести с собою этот предмет, а потому мне и пришлось заплатить за него очень дорого; но если бы этот антиквар знал настоящую цену этого предмета, то, я думаю, что, узнав об его цене, он тотчас бы удавился, когда уступил его мне.

Получить доску с надписью – это было хорошо; но еще лучше было бы узнать ее происхождение. Это было чрезвычайно трудно, и вот почему.

Сперва я подумал, заключив это из умолчаний странного продавца, что доска эта была украдена из какого-нибудь музея. Мне пришла в голову счастливая мысль поделиться с ним моими предположениями и попросить его показать мне его книгу покупок, чтобы я мог найти в ней имя продавца. Так как я позаботился сперва открыть дверь на улицу, и так как огромный полисмен находился так близко, что мог бы услышать меня, то это развязало язык господину старьевщику.

Он не показал мне книги своих покупок и имел для этого достаточно причин, но он сообщил мне, что я ежедневно могу встретить продавца в соседнем ресторане, вывеска которого гласила «Старая Ирландия»; сообщил мне и прозвище этого человека: Блэк энд Уайт; сообщил также, что я встречу его там в любое время, разрешенное для принятия внутрь крепких напитков, и что в случае непредвиденного отсутствия его можно искать на ближайшей набережной, где выгружаются корабли и где ему случается исполнять функции выгрузчика угля, откуда и пошло его имя: Белый и Черный.

Тщательно припрятав купленное панно, я отправился в указанный бар, у стойки которого имел счастье встретить нужного мне человека, сильно разъяренного, так как последний пенни его был пропит, а трактирщик отказывал во всяком кредите.

В пустынном зале бара, перед обильным количеством виски, человек этот решился сказать мне все, что знал о происхождении этого предмета, получив от меня клятву в полной безнаказанности и расчувствовавшись от перспективы получить пять гиней на водку. Вот его рассказ полностью, каким я мог восстановить его после нашей беседы.

В 1862 году испано-перуанское правительство с беспокойством констатировало, что залежи гуано на островах Чинча, от эксплуатации которых оно получало значительные доходы, уменьшаются, и чем энергичнее будут эксплуатироваться, тем скорее будут исчерпаны и тем самым оставят без работы многочисленных переселенцев на эти острова.

Правительство стало тогда изыскивать пути к поднятию культуры обширных государственных земель, на которых существовали в значительном числе концессии. Но колонистам не хватало необходимых рабочих рук для разработки, которая могла придать ценность их землям.

Тут найдено было следующее решение этого вопроса, и правительство сочло его за очень остроумное: полинезийские архипелаги изобилуют свободными рабочими руками, так как на островах этих живут полудикие и свободные племена. Было решено, что морская экспедиция широко обхватит эти рассеянные по Тихому океану острова и наберет на них добровольцев, чтобы населить ими гасиенды, хутора, где так не хватало рабочих рук.

Четырнадцать шхун были снаряжены для этой ловли людей, нагружены товарами для обмена вроде материй, топоров, ножей, бус; на каждой шхуне был представитель от правительства для заключения контрактов по найму, и корабли покинули Каллао при попутном ветре, дувшем в корму.

В принципе над островными дикарями не должно было производиться никакого насилия, но так как капитанам-рекрутчикам была обещана за успешные действия премия, то в действительности вышло по-другому. Каждое судно стало чем-то вроде рабовладельческого корабля. Четырнадцать судов иногда заключали добровольные договоры при помощи подарков, которые они впоследствии отбирали, иногда принуждали к этим договорам терроризованное население, угрожая ему топорами и ружьями; так корабли эти пиратствовали среди архипелагов и в ряде путешествий оставляли кровавые следы своего пребывания на островах Самоа, Тонга, Валлиса, Тубуай, вплоть до островов Туамоту, над которыми развевался французский флаг, вследствие чего три из этих шхун были задержаны французскими крейсерами и проданы с торгов в Таити, в то время как капитаны и их суперкарго были повешены на новеньком фале, на самой высокой рее большой мачты.

Одиннадцать остальных пиратских кораблей вернулись в Каллао и продали свой человеческий груз в гасиенды, продавая людей от восьмисот до двух тысяч франков за голову.

Это было выгодное дело для продавцов, но очень убыточное для колонистов, владельцев гасиенд. Полинезийцы, оторванные от родной почвы, как нельзя хуже акклиматизировались среди холодных и черных туманов, спускающихся с Кордельеров и Анд. Оторванные от своей беззаботной и чувственной жизни, получая вместо пищи постоянные удары палками, они в течение очень короткого времени погибли тысячами.

Владельцы их, оскорбленные плохой приспособляемостью этого купленного скота, завопили об убытках; вопили они так громко, что их, хотя и по совершенно другим причинам, услышали два человека и пришли в глубокое волнение.

Первый был один из Лессепсов, французский консул в Перу; второй – капитан бретонского корвета, де Корпулье, ставший позднее адмиралом и губернатором.

Они заговорили так громко, что, несмотря на недружелюбное отношение Южной Америки в эту эпоху к французскому флагу ввиду бывшей тогда французской экспедиции в Мексику, оба они добились права посещать гасиенды и возвращать на родину тех похищенных, которые этого пожелают.

За очень редкими исключениями желали этого все, физическое истощение оставшихся в живых было настолько велико, что лишь очень немногие достигли гавани, где их ожидали французские суда, и среди этих немногих смерть собрала еще новую жатву, пока их подкармливали на кораблях, чтобы они могли вынести морское путешествие. Могилы их до сих пор находятся на острове Сан-Лоренцо. Все изложенное выше является историческим фактом.

Сотню из них отдельно собрали на корвете «Галатея», потому что они казались – заметьте это – какой-то особенной расой. Их с первого же взгляда можно было отличить от их товарищей: они отличались цветом кожи, бывшей у них бледно-желтого, почти янтарного цвета, гораздо более светлого, чем у чистокровных малайцев; лицо у них было овальное, черты лица правильные, высокий и прямой лоб, превосходные зубы, черные и блестящие глаза, как смоль черные волосы, стройные формы тела; несмотря на свое физическое изнеможение, они казались в одно и то же время и утонченными и приниженными представителями какой-то древней и прекрасной расы, слишком долго пребывавшей в собственном узком кругу рождений, где не было ни скрещивания, ни метизации. В то же время они обладали странной особенностью зрения: все они ясно видели ночью.

Эти особенности их удостоверены в медицинской ведомости «Галатеи», морским доктором Кормеро.

Матросы жалели их и ухаживали за этими несчастными умирающими созданиями, как за младенцами. Конгрегация монахов Святого Сердца отправила к ним из Вальпараисо миссию, которая посетила их и распределила между ними Библии, напечатанные на местном языке. Но, слушая миссионеров, они тихонько покачивали головой, говоря только одно слово, то самое, какое они шептали перед смертью, глядя на небо: «Инти!.. Солнце!»

Среди них был пятилетний ребенок, прелестный ребенок с черными вьющимися волосами, за которым внимательно ходил странный старик с бритой головой. Все племя выказывало – и этот факт занесен в корабельные ведомости – нечто вроде обожания этим двум существам, и более ребенку, чем старику. Однажды ребенок заболел, доктор Кормеро поставил диагноз: тифоид. Чтобы освежить бедную, пылающую от лихорадки голову, он хотел срезать черные кудри ребенка. Но едва умирающие увидели, как к черным кудрям приближаются ножницы – крик ужаса вылетел из их груди, и своими иссохшими телами они загородили маленького больного. Доктор должен был отказаться от своей затеи, но, однако, спас жизнь ребенка; зато умер от истощения старик, который хотел бодрствовать днем и ночью во время болезни ребенка, не покидая его ни на мгновение.

Во время его агонии, тронутый его безмерной преданностью, доктор Кормеро помогал ему, как мог. Когда он почувствовал, что холод смерти уже сковывает умирающего, тот приподнял голову и вынул из-под нее завернутую во что-то вроде циновки доску. Он поколебался, потом протянул ее доктору, указав пальцем на мальчика и бормоча слабым голосом слова, из которых доктор удержал в памяти только последнее: «Инти…» Сердце старика перестало биться. Тело его было присоединено к телам других мучеников под чуждой землей острова Сан-Лоренцо.