Книга Мое счастливое детство - читать онлайн бесплатно, автор Марк Яковлевич Казарновский. Cтраница 2
bannerbanner
Вы не авторизовались
Войти
Зарегистрироваться
Мое счастливое детство
Мое счастливое детство
Добавить В библиотекуАвторизуйтесь, чтобы добавить
Оценить:

Рейтинг: 0

Добавить отзывДобавить цитату

Мое счастливое детство


С няней Полей. 1936 год


Мелькают в моей памяти мальчишки, мои друзья, да вдруг фантазия нет-нет да занесет нас, мальчишек, в совсем иные времена.

Например, лужа. Лужа, которая находилась долгие годы в начале Земляного Вала, при улице Старая Басманная. Мы, мальчики, часто эту лужу «наблюдали», и различные фантазии в наши головы приходили. Но это было уже после войны. А до этих трагических для всех времен я жил с бабушкой, Полей и мамой в основном на даче в поселке Мамонтовка.

Проживание в Мамонтовке

Зимой почти каждое утро у меня начиналось вот с чего. Я стоял у замерзшего окна и занимался важным делом. Пальчиком, а затем и двумя оттаивал дырочку в морозных узорах, что зима нарисовала на всех окнах.

Было это на даче в поселке Мамонтовка. По Ярославской железной дороге. Там, на даче, жили я, мама, бабушка и няня Поля. У меня няня считалась главной. Даже главнее мамы. И бабушки.

А оттаивал от мороза дырочку я для того, чтобы не пропустить приезда папы. Папа приезжал каждую субботу вечером. А в воскресенье вечером же уезжал в Москву. Правда, иногда не приезжал совсем. Телефона на даче не было, но прибегал шустрый сторож из близкого санатория и радостно сообщал. Мол, ваш папа просил передать, оне не приедут. Шли маневры. Или заседания. Или, сторож переходил на шепот, «в Кремль вызывали».

В общем, я ждал. Окошко было расположено удачно, напротив дорожки. Забор же и калитка были из штакетника. Поэтому всегда видно было, как «эмка» останавливалась и папа еще несколько минут говорил с шофером, дядей Сережей Медниковым. И у обоих шел пар изо рта. Зима. Мороз.

Когда меня отправляли гулять, я работал. Во-первых, чистил снег от калитки до крыльца. Потом чистил скамеечку и устраивал там коня. То есть седлал скамеечку, дергал за веревочку и мчался на белых. Размахивал саблей-прутиком. Рубил их беспощадно.

Няня Поля атак моих на белых не одобряла:

«Мало их погубили, так и ты еще хочешь добавить. Вон, борись, чтобы у усех еда была. А-то в деревнях да колгоспах ваших голодують. И скотина, и люди».

Няня Поля была с Украины. И, оказывается, вместе с папой воевала в кавбригаде Примакова. Даже наградили ее серебряным портсигаром.

Вот от этих боев и стала Поля смелая. Правда, понимала, где, что, когда и с кем. Но меня образовать пыталась.

Папа привез ее с Гражданской как вдову своего друга. Да всю больную. Вот она и стала няней. В общем, для всех, не только для меня. Хотя детей у Поли не было (верхом да в бой, вот все и вытрясла), но я-то и был для нее самым-самым мальчиком.

Да что говорить. Любое животное своих мальчиков любит. Вот и бывает, что собака выкармливает и щенят, и котят. И куры высиживают утят. Которые потом смешно за курицей семенят. Попискивают, мол, ма, не торопись, не оставляй нас. Мы – не поспеваем.

* * *

Далее я расскажу немного о дачах в Мамонтовке. К нашему рассказу это не относится, но не упомянуть о проживающих на дачах не могу. Уж очень интересные особы проживают на казенных дачах. Эти дачи называются поселком старых большевиков. Вернее, назывались они, дачи, поселком политкаторжан. Местные молочницы, что по дачам молоко разносили, всегда по утрам кричали:

«Дуня, ты к кому?»

«Да к каторжникам я, у Фейгельсонов маленький болеет, дак ему молока поболе надоть».

Конечно, старые большевики, они же каторжники, обижались. И в один прекрасный день поселок стал называться – «старых большевиков». Что тоже было иногда смешно.

«Дуня, ты к кому?»

«Да большевики померли, вот просили на поминки им свеклы принесть».

Старые же большевики жили своей уже немолодой жизнью. В большинстве они были въедливые, всем недовольные и, можно сказать, скандальноватые.

Помимо того, что каждый норовил писать в ЦК ВКП(б) замечания по текущей внешней и внутренней политике, обращались к членам ЦК и даже Политбюро по старинке – Гриша, Клим, Анастас, Вячеслав, Николай и т. д. Что уже многим не очень нравилось. Помимо этого, они внимательно и ревниво следили за соседями – дачами Совета народных комиссаров СССР, Минобороны РККА. А дачи НКВД были в ином месте. Да и не уверен, что старые, тертые каторжане додумались бы за этими дачами следить.

После обеда, который большевикам доставляли в судках из санатория, они выходили на прогулки. Гуляли по двое, говорили тихо (привычка). Но разговоры были до того смешные и такой неожиданной тематики и странных выводов, что, уверен, соответствующие службы дорого бы дали, чтобы…

(Впрочем, обошлось и так. Скоро все каторжане будут прибраны к «рукам» и уйдут в небытие с признаниями в шпионаже в пользу Японии, Англии, Германии и иных государств.)

А пока – гуляли, говорили.

Вот двое большевиков, конечно с дореволюционным стажем, обсуждают итоги 20-летия Советского Союза.

«Знаешь, Матвей, мне кажется, что мы не туда идем. Вот смотри. Уже 20 лет, как мы начали строить светлое, равное для всех, честное общество. И что мы имеем?»

«Как что. Ты раньше, когда твой папа, царство ему небесное, держал сапожную мастерскую в подвале, ты кем был? Вот-вот, набойки ему подавал да чайник разогревал. А теперь. Где тот подвал твой в Бердичеве и где ты, Зелик? У Мамонтовке. Еду приносят аж четыре раза в день. С уважением. Вот то-то».

«Нет, Матвей, не согласен. Там я был в своей мастерской, учился делу. А здесь я чувствую, не сегодня завтра меня отсюда вытурят. Да еще хорошо. А ежели пришьют, что начинал все с Бунда, то и загремлю под фанфары.

Не пойму, кому это было нужно, нашу мастерскую закрыть. Ты же, Мотя, и закрывал ее, не помнишь? А как папа мой тебя ругал. И что? Прошло уже двадцать лет. В Бердичеве с ревизией был, когда еще в Наркомате финансов работал. Ну, прошел по нашей Жохлинерской. Подвал остался. Окна досками заколочены. Репей, бурьян. У окон – помойка. И кому это нужно? Ты закрывал, Мотя, ты и ответь, каторжанин херов».

«Да если бы ее не закрыли, не быть бы тебе замнаркома финансов, дурья твоя голова».

«Ну и ладно. Наследовал бы подвал от папы. А то сидишь теперь и не знаешь, когда и куда тебя вышибут».

Старый большевик Зелик как в воду глядел. Поселок большевиков неожиданно в одночасье обезлюдел. В живых осталось очень мало. Да и они, живые, были так перепуганы, что молчали до своей естественной, к их счастью, кончины.

* * *

Все это отвлечение я написал, чтобы вы видели – разный контингент проживал в дачном поселке Мамонтовка.

А пока я оттаивал окошко и смотрел на калитку. Уже знал, сегодня суббота. Скоро будет ужин. Но он не начнется, пока не приедет папа.

Ну, наконец-то. Мелькнули за штакетником фары «эмки». Вышел папа. О чем-то они говорили с дядей Сережей. Затем закурили. Мороз был. Снег хрустел под сапогами. Птицы и собаки – все попрятались кто куда. Снегири с красными грудками, как у конногвардейцев когда-то, полностью распушили на брюшках перья и прикрыли ими лапки. Так – теплее.

А вот и папа! Ритуал был разработан давно и не нарушался. Отец подхватывал меня, подбрасывал, ловил.

Пахло от папы упоительно. Табаком, кожей от ремней, немного – сапогами и шинелью. Запах требовал от меня – расти быстрей и становись таким же, как папа. Большим, в шинели и весь в ремнях.

Затем начиналась суета. Поля, мама, бабушка – все ходили взад-вперед, что-то носили, подавали, уносили. Наступал ужин.

Мне, впрочем, ужин был не очень важен. Я знал – после ужина – сон. И не волновался. Вечер принадлежит папе и маме. Недаром мама с субботнего утра всегда делала на голове какие-то закрутки и поливалась «Красной Москвой». На даче в это время пахло волнующе.

А вот утро и день воскресный были мои. Как только разносился по даче дымок «Беломора», я безбоязненно бежал в папин кабинет.

Папа сидел уже за столом и разбирал какие-то бумаги. Это называлось – папа работает, и в это время я сидел, не мешал. Правда, садился так, чтобы можно было дотронуться до кобуры. В которой находился такой заветный. Такой тяжелый. С потертой рукояткой. Под названием – «наган».

Далее папа начинал работать со мной. Показывал карту – нужно было пройти из деревеньки Мокшино в деревню Синие Бугры. Это было не так легко, так как я то терял тропку, то попадал в болото, то не находил брод у ручья. Папа выговаривал:

«Пойми, сын, за тобой люди. Ты же командир. Ведешь секретно полк. Приказ тебе какой? Правильно, незаметно выдвинуться в деревню Синие Бугры и ходом, утром, в четыре часа, захватить ее».

При этом папа загорался, входил в роль и громко кричал:

«А ты технику, пушки, машины и, главное (он усмехался), полевую кухню утопил в болотах. Или они завязли при форсировании речушки. Как ее название? Так, Светлая Грязь. Вот полк и не выполнил задание. А кто виноват? Правильно, ты, командир полка».

Затем, после перерыва, наступала игра легкая. Заводной танк должен преодолеть массу препятствий и войти в тыл врагу.

Я иногда спрашивал, а кто враг-то? Белые опять? Нет, отвечал папа, уже не белые. А похуже. Скажу, но это военная тайна. Ни-ко-му.

Я клялся серьезно. И знал, что не скажу. И так уже слишком много тайн знал. И чувствовал, хоть и годов-то шесть – седьмой, что никому ничего рассказывать про папу, маму, Полю и бабушку – нельзя. Особенно когда на улице соседи или знакомые паточными (в смысле сладкими) голосами интересовались. На машине ли папа приехал. И много ли продуктов привез. И так далее.

Иногда любопытные тети сердились на меня и ворчали: «Ишь, молчит, ну чистый энкавэдэ, да и только».

На самом деле я носил в себе много секретов. Это называлось – «нельзя».

Например, нельзя говорить, что папа привез «кремлевский паек». И что именно. Нельзя говорить, как няня Поля ругает колхозы и что очень голодно. Нельзя говорить, что друзья папы вдруг оказались врагами, а папа (это я подслушал) маме сказал: «Чудом пока не взяли, сам не пойму. Я ведь с Михаилом всю Гражданскую, от и до».

Нельзя говорить, что у бабушки до революции была «мануфактура». Что это такое, я не понимал, но знал – раз говорят: молчи, значит, нужно молчать.

Вот такая школа у меня началась.

Однажды день воскресный, зимний прошел особенно хорошо. Я и карту прочел без ошибок. И полк вывел так, что побеждай – не хочу. И стихи прочел про Ворошилова, что наш красный маршал.

Тут папа вздохнул, посидел, покачался и неожиданно сказал:

– Ладно, сын, доставай.

Вот это и было высшее наслаждение. Даже лучше, чем Герой Советского Союза. Мне позволили взять тяжеленную кобуру, отстегнуть и вытащить черный наган. С серебряной табличкой на рукоятке: «За разгром врага…»

Мы садились за стол, и папа начинал наган разбирать, а я готовил масленку, отверточки, щеточки для чистки оружия.

Ах, ребята, вот оно – счастье. А не мандарины или шоколадка. Да ну их, у нас дела мужские, военные.

* * *

Вот так прошел воскресный день. А ведь еще и вечер. Значит – ужин. С папой. Проводить – папу. И потом ждать – папу. Иногда выполняя домашние задания. Например, за дачей сделать из снега штабную землянку. Ох, как это непросто. А надо – вот всю неделю и строишь.

Вот сидят за столом. Как хорошо. Потрескивает «голландка».

Но няня Поля выходит из кухни. Быстро подходит к папе и шепотом ему что-то говорит.

Папа бледнеет и быстро идет на кухню. Я было устремился за ним. Но мама и бабушка в один голос крикнули – сиди. Ослушаться, я это понял, нельзя.

А через некоторое время няня Поля меня позвала.

На кухне я ничего особенного и не увидел. Просто сидел какой-то дед, пил чай. Папа сидел рядом, курил и все старался подложить этому деду то колбасу, то сыр. Колбасу дед не брал. Улыбался, поглядывая на папу. А сыр ел. И еще очень натекло на пол от валенок деда. За такие нарушения меня няня Поля пилила беспощадно. А тут даже бровью не повела. Обидно.

– Ну, малыш, – неожиданно дед обратился ко мне, – кем ты думаешь быть?

– Да тут и думать нечего, военным, конечно, как папа.

– Да, – протянул дед, – а вот доктором не хочешь ли, а?

– Нет, нет, я уколы не умею делать.

Дед допил чай и сказал папе – позови жену, попрощаюсь.

Мама пришла тут же, поцеловала деда в плечо и руку, удивив меня. Потом заплакала. Они говорили на совершенно незнакомом языке. Иногда какие-то слова вставлял и папа.

Неожиданно дед встал. Он оказался большого роста.

– Поеду, уже стемнело. А на станции не узнают, кто и к кому приходит. Ну, прощайте.

И ушел.

Папа пошел его проводить до калитки. И долго стоял один. Мне даже казалось, что папа плачет, чего быть не могло. Но было уже темно, можно и ошибиться. Легко.

Ужин уже не продолжался. Почему-то плакали и Полина, и мама, и бабушка. Папа позвал меня в кабинет.

– Ты уже большой мальчик, все поймешь. И ты знаешь, как нужно хранить тайну. Поэтому слушай: дедушка, что приходил, – это мой папа, а твой дед. И он сказал, что ты на него похож. Такое же ухо большое, как у него, у меня и у тебя.

А дедушка с нами жить не может. Он – священник. Но это я тебе объясню позже, когда подрастешь. Все ясно?

– Да, все я понял, никому про дедушку не расскажу. А мы его еще увидим?

– Как Бог даст, – задумчиво ответил папа и начал складывать бумаги. Через штакетник виднелся силуэт «эмки».

* * *

Мне не удалось увидеть деда. Никогда.

А папа в 1941 году ушел на фронт и пропал. Тоже навсегда.

Я взрослел, но все тайны, которые знал в детстве, хранил и берег, как память о светлых, теплых, безмятежных днях.

Война (1941-1945)

Исторические хроники

29 августа 1939 года – договор с Германией о ненападении.

1 сентября 1939 года в 4 часа 45 минут немецкие войска перешли границу Польши.

14 сентября 1939 года РККА СССР вторглась в Польшу.

В советской ноте, врученной польскому послу 17 сентября 1939 года, говорилось, что «польское государство и его правительство фактически перестали существовать…».

Этой нотой СССР вступил в германско-польскую, а затем и во Вторую мировую войну[5].

30 ноября 1939 года, после долгих секретных и бесплодных переговоров с Финляндией войска РККА в составе 400 тыс. чел., при 1915 орудиях, 1500 танках и 1380 самолетах, перешли финскую границу.

25 июня 1940 года – победное перемирие Германии с Францией.

12-13 ноября 1940 года – визит В.М. Молотова в Берлин.

18 декабря 1940 года Гитлером подписана директива № 21 – «План Барбаросса».

22 июня 1941 года – начало войны между СССР и Германией.

30 сентября 1941 года – начало операции «Тайфун».

* * *

Я хочу вспомнить, что увидел в сентябре – октябре 1941 года. Мне 7 лет. Идет 8-й год. Взрослеем.

В сентябре нас ночью уже отправляли в бомбоубежище. В глубоком подвале нашего дома горели только синие лампы. Было жутковато, так как лица от этих ламп приобретали мертвенно-синий оттенок. Страшно.

А к октябрю в Москве началась паника. По нашей улице утром пронеслись легковые и грузовые автомашины, набитые людьми и вещами. Вещей было больше.

Меня мама послала на Разгуляй за капустой. Как всегда, с бидончиком. На улице народу было много, все с деловым видом спешили на Разгуляй. Стало как-то тревожно. Но, о радость, навстречу бежал Женька с соседнего двора. Он был какой-то помятый, взъерошенный с выпученными от волнения глазами.

«Чё ползешь, – закричал он, – на Разгуляе гастроном разбили. Все берут. Давай быстрее, бидон не бросай». Мы бросились на Разгуляй. У Женьки, кстати, уже был трофей – кулек ирисок. Черные соевые ириски тех лет были любимым нашим лакомством.

На самом деле, гастроном на Разгуляе был разбит. В смысле – витрины и двери – нараспашку. Народу было много, а хватать уже почти нечего. Я схватил две коробки килечных консервов, а Женька какую-то непонятную банку. Затем я почему-то начал собирать с пола рассыпанный сахарный песок вперемешку с пшеничной крупой. Пока не получил сильнейший удар ногой под зад.

«А ну, пошел вон, щенок, еще один нашелся, отовариться решил. Марш отсюда!»

Мы с Женькой вылетели вон, хорошо хоть бидончик сохранился. Да дома еще от мамы попало, это раз, от бабушки, это два, и от няни Полины, это три. Все предрекали мне уголовное будущее, хотя, я слышал, Поля на кухне маме сказала: «А байстрюк-то наш соображает. Принес самое дорогое – соль. Ты, Михайловна, пачку не раскрывай, тама, у вакуации пригодится». Так я узнал, что мы едем в «вакуацию».


Октябрь в средней полосе России – месяц сумрачный и невеселый. Особенно плохим выдался этот месяц в районе Москвы в 1941 году.

Вот что произошло. Вернее, что произошло – известно. Немцы активно и споро двигались на Москву, неумолимо охватывая ее в кольцо окружения. Естественно, весь ход начала войны 1941 года вселял в немцев уверенность: Москва падет.

Например, приказ штаба 4-й армии вермахта за № 3566 от 14 октября 1941 года, отдела 1-а.


«…Согласно категорического приказа фюрера и главнокомандующего вооруженных сил войска не должны вступать в центр города Москвы. Границей для наступления и разведки является окружная железная дорога (Нижние Котлы, Ленинская Слобода, Карачарово, Дангоэровская Слобода, Лефортово, Геращево, Шелепиха, Кутузовская Слобода и т. д.).

Зам. нач. штаба армии полковник Блюментрит».


К 5 октября 1941 года немецкие танки появились у Юхнова. Это был танковый корпус. А защищать направление нечем. В районе Вязьмы гибли в окружении сотнями тысяч. Ополченцы и кадровая армия.

Вот какой наступил октябрь для всех. В том числе и для москвичей.

Постепенно в городе началась паника. Сначала незначительная, но к середине октября она охватила весь город.

16 октября Информбюро передавало:

«В течение ночи с 14 по 15 октября положение на западном направлении фронта ухудшилось….Наши войска оказывают врагу героическое сопротивление, нанося ему тяжелые потери, но вынуждены были на этом участке отступить».

В этот день в Москве началось безумие. С утра казалось, на город надвигалась темнота. Предприятия и учреждения, заводы, фабрики, пункты бытового обслуживания – все прекратили работу. Начались грабежи магазинов, складов, аптек, музеев.

Справедливости ради следует сказать, что руководство страны, в частности Сталин, пока удар держало. Паника пресеклась. Но была.

А.Н. Косыгин был назначен уполномоченным по проведению эвакуации предприятий Москвы.

Такая безрадостная картина в середине октября. В Москве.

Первый этап эвакуации – детский дом. Без мамы

Так же безрадостно, тревожно было на душе москвичей, которые двумя плотными потоками двигались по дороге на Горький и Куйбышев.

Валил мокрый снег. Весь транспорт, не реквизированный для военных нужд, был забит людьми с чемоданами, рюкзаками, мешками. Конечно, взяли самое ценное. Люди уходили в никуда.

Огромная толпа народа и на Казанском вокзале. Ночь. Снег с дождем. Темнота, ибо светомаскировка. 16 и 17 октября на вокзале шло отправление более ста поездов. В них эвакуировалось до 150 тысяч москвичей.

Среди этого шума, криков, плача, неразберихи, темноты нужно было не потеряться мальчику 7 лет, то есть мне, который вместе с другими детьми, всего 20-30 человек, садился в ночной поезд.

Мальчик этот – я, был растерян, так как первый раз за всю свою жизнь, достаточно комфортную, попал в огромную толпу, без мамы, без бабушки, без няни, без теток, меня опекающих. Я был, как, впрочем, и другие мальчики, в полной прострации. И даже то, что говорила мама, понимал плохо. Запомнил только два наставления. Первое – все время держаться рядом с воспитательницей, и второе, пожалуй, самое главное – мама скоро приедет. Но когда – неизвестно.

А потом среди шипенья паровоза, каких-то гудков, свистков, крика и рева нас всех быстро посадили в вагоны, и поезд тут же тронулся. Почти все дети были так напуганы, что и не плакали. Многим очень хотелось в туалет. А как это сделать, никто не знал. Наконец меня в туалет вывели. Но когда я взглянул в дырку, покрытую нечистотами, то не только ничего не сделал. Я больше старался к туалету не подходить. Как и все другие дети.

Но худо-бедно мы двигались к Омску, району нашей дислокации. Нас вроде бы ждали. Но как?

Вначале – несколько документов. Затем – жизнь.

* * *

Немного документов той поры, которые поясняют условия нашего мальчишеского быта. Докладные агентуры НКВД по поводу подготовки детских домов к приему детей, эвакуированных из мест военных действий, а также решение ЦК ВКП(б) от 22/VIII 1941 года.


Москва…января 1942 года. Совершенно секретно.

ГКО, Москва. №…


В соответствии с решением ЦК ВКП(б) от 22/VIII 1941 года

О состоянии детских домов в свете предстоящей эвакуации и размещения детей в ряде районов была проведена соответствующая проверка.

Установлено, что в ряде районов, например, Омской области для эвакуированных детей не созданы нормальные бытовые условия, не обеспечено медицинское обслуживание.

Отмечено:

– детдома и детсады размещены в неприспособленных для зимы помещениях, не обеспечены топливом (это в районах лесных массивов), не обеспеченны койками, бельем, одеждой, обувью.

Дети не снабжены продуктами питания. Например, райпотребсоюз из выделенных 1,6 тонн круп выдал детским домам только 90 кг. Некоторые райпотребсоюзы не отпускают детдомам никаких продуктов.

ГКО постанавливает:

1. Обязать горкомы, райкомы ВКП(б), горрайисполкомы обеспечить эвакуированных детей всем необходимым для проживания в местах эвакуации, включая одежду, топливо, медицинское обслуживание.

2. Отдать под суд руководство органов народного образования, здравоохранения и особенно – торгующих организаций.

3. Направить на фронт членов партии, виновных в вопиющей расхлябанности по подготовке к приему эвакуированных детей.

Довести данное постановление ГКО до всех обкомов ВКП(б), в областях которых проходит размещение детей, эвакуированных в связи с военными действиями.


Председатель ГКО, председатель Совета народных комиссаров И. Сталин.


Секретари райкомов информацию получали исправно. Приводим несколько докладных от НКВД.


«Источник „Осетров“ информирует.

Воспитанников в проверяемом детдоме 157 человек. Помещение, где дети живут, сырое и холодное. Стены промерзли и покрыты снегом. С потолка течет. Дети плохо одеты, нет пилоинструментов.

Питание крайне скудное. Завтрак, обед и ужин – одно блюдо, картофельный суп. Хлеб по 400 г с перебоями. Известно, что Сельпо часть продуктов для детдома распределяют между собой. Нет прачечной, сушилки, в помещении для проживания холодно, сыро, грязно. Спят по два человека на койке.

У детей нет ботинок, зимних пальто, нет галош.

Дети грязные, постельное белье черное.

Подпись Осетров»


Вторая докладная.


«Источник „Белка“ информирует, что в детском доме нет столовой посуды. Имеется только 8 тарелок на 76 человек. Отсутствует столовая и кухонная посуда. Теплой одежды и обуви не имеется. Нет ни варежек, ни головных уборов. На 84 человека только двадцать пять шапок.

К сему Белка».


Докладные исполкома читать не имеет смысла. В них было написано, что детские дома всем обеспечены.

– Вот уж по кому штрафбат плачет.

Через два дня секретарь обкома с помощником, заврайоно и врачом отправились по детским домам. Что и говорить, картина была удручающая.

Однако за это безобразие в конечном итоге никто ответственности не понес. Только мы по-прежнему мерзли зимой, голодали круглый год и потихоньку превращались в виртуозных воришек. Но все-таки двое рядовых членов ВКП(б) выговор получили.

* * *

А мы, «вакуированные», заехали в детский дом близ деревни Лисий Нос. В нем уже жили ребята. Нас – ждали.

Будни детского дома близ деревни Лисий Нос, или Эвакуация без мамы

Наш многострадальный обоз медленно приближался, вернее, тащился по узкой снежной дороге. Между прекрасных золотых сосен, на что нам было совершенно наплевать. Потому что у нас мерзло все: уши, нос, вся голова, руки, ноги, коленки. Да что перечислять, все мерзло. Маленькие уже не плакали. Их хоть хорошо, в сани посадили да тулупами и сеном накрыли. Мы шли за санями, а последний ехал на санках дядька, который подбирал упавших.

Слава Богу, приехали. Многих уже в дом вносили на руках. Да и поморозились. У меня до сих пор два пятна на щеке. Как на мороз выйдешь, они начинают краснеть, кожа немеет и все лицо как бы пощипывает.