Шах и мат. Рассказы

Огибая по загнутым рельсам каменистый выступ горной гряды, почти нависающий над железной дорогой срезом стены из необычно светлого гранита со вставками белого кварца, локомотивы, как корабли, входящие в гавань, ежечасно выплывали из-за поворота, вытягивая следом за собой из-за скалы вагоны. Они тащили составы к железнодорожной станции, видимой в любую погоду на склоне противоположной горы. Эшелоны, уходящие из города на восток, в бескрайние сибирские просторы, давали свой прощальный сигнал на том же месте, у белой скалы, унося этот тревожный звук с собой, за поворот.

Под грохот проходящих грузовых и пассажирских составов поселок днями жил обычной жизнью и вечерами засыпал, убаюканный этой музыкой, словно шумом дождя, барабанящего по крыше в летнюю ночь.

Среди поселков, окружавших центр города с понятными исторически сложившимися названиями  – Ветлуга, Демидовский, это поселение на склоне горы, начинавшей свой подъем от поймы речки Тесьма, с незапамятных времен в народе называлось Нахаловкой.

Максим проснулся от солнечного света. Он быстро поднялся и прошел по сухим, трескавшимся под его ногами стебелькам прошлогодней травы до дверей сеновала. Свежий утренний ветер ворвался в открытые двери, холодком пройдясь по коже, взъерошил все пространство дощатого строения под волнистой шиферной крышей. В широких полосах солнечных лучей, пробивающихся через щели между вертикально набитыми досками задней стены сеновала, как в кинотеатре от света кинопроектора, стала видимой мелкая пыль, поднявшаяся от сена. Максим спустился во двор по приставной лестнице, забежал в дом.

Все лето он на каникулах жил у деда с бабкой. Деревянный, срубленный дедом дом стоял на второй улице от железной дороги. Старики держали корову, как и многие жители Нахаловки. Корова исправно доилась, давала много хорошего молока, которое бабка ежедневно продавала постоянным покупателям. Держали кормилицу под сеновалом в «катухе», так дед называл коровью жилплощадь, по соседству с десятком кур.

Каждое утро, с весны до октябрьских холодов, поселок просыпался от утреннего песнопения поселковых петухов, перекрикивающих друг друга. Через полчаса после петушиного концерта к ранним звукам рассвета добавлялось хоровое мычание коров. Буренки после утренней дойки, покидая тесные теплые стайки, выходили из ворот в сопровождении хозяек, вытягивали шеи и издавали протяжное «му-у-у!», затем шли по улицам, спеша на зеленые поляны соснового леса, где их ждала подросшая за ночь свежая, умытая росой трава. Стадо собиралось большое. По окончании долгого летнего дня в свете бордового заката нагулявшиеся на лесных полянах буренки, тяжело дыша раздувшимися боками, возвращались домой. Медленной, усталой походкой, под щелканье кнутов двух пастухов, они шли в поселок, выбивая копытами сухую летнюю пыль. На подходе к поселку коровы выплывали из пылевой завесы, сопровождая свой выход звоном колокольчиков, висящих на шеях черно-белых и рыжих красавиц. Хозяева ждали своих кормилиц, окликая их по именам, встречая усталых тружениц кусочками хлеба с солью. Стадо острым клином, в центре которого в сопровождении пастуха шел огромный лобастый бык, плавно вливалось в поселок, растекаясь по улицам, постепенно рассасываясь по дворам.

Поддразнивая бабулю, Максим обычно балагурил, приговаривая: «Жили-были дед да баба, ели кашу с молоком!» – сидя за столом на кухне, уплетая приготовленную бабушкой гречневую кашу, залитую парным молоком.

Все дни летних каникул Максим проводил в компании двух друзей, двух соседей, братьев Коряковых, живущих в доме напротив. Старшего звали Николай, но Максим слышал это имя только при обращении к Кольке его родителей. Младшего все звали Толясик, как на улице, так и дома. У круглолицего, рыжего, с веснушками на щеках Кольки была прилипшая к нему намертво кличка Хмырь. Как и когда прилепилось к нему это прозвище, он и сам уже не помнил. В этом году ему исполнилось пятнадцать лет. Их мать, уходя с отцом на работу, оставляла ему деньги для покупки в магазине хлеба и других продуктов, а также поручала небольшие обязанности по дому: полить огород, прополоть, приглядеть за курами, чтобы не забежали ненароком в этот самый огород.

Толясик был полной противоположностью брату. Младше старшего на три года, он имел светлые волосы, был худым и слабым.

День начался как обычно. Максим выкатил из дома велосипед и спустился по склону к дому Коряковых, распугав при торможении копошащихся в пыли кур. Минут через десять вся компания была в сборе. Видимая с горы гладь городского пруда манила своей прохладой, и, запрыгнув на велосипеды, они укатили к причалу стадиона.

Речные трамваи в рабочие дни начинали курсировать из центра города на расположенный на противоположном берегу пруда стадион с пяти часов вечера. До этого времени можно было спокойно нырять с высокого причала, с разбега входя головой в воду или врезаясь в зеленоватую водную гладь «бомбочкой», разбрасывая брызги, долетающие до безлюдного в это время причала.

Нанырявшись до одури, они до обеда провалялись на горячем песке, изредка забегая в воду, чтобы охладиться. После купания хотелось есть. Забежав в воду последний раз, они стали собираться домой. Колька-Хмырь вытащил из кармана брюк, обрезанных по колено, пачку «Примы» и, открыв ее, достал сигарету, приклеив ее к нижней губе. Прохлопав рукой по всем карманам лежащих на песке брюк, не найдя спичек, он повернулся к Толясику:

– Ты спички взял?!  – строго спросил он у брата, бросив тому на спину легкий горячий камушек.

– Ай!  – воскликнул тот, заводя руку за спину, пытаясь смахнуть палящий кожу камень.  – Ну взял – и что?!  – он повернулся на бок, тряхнув плечами.  – Дай сигаретку,  – добавил он, увидев сигарету у Кольки во рту.

– Обойдешься, салабон! Спички давай!

Увидев открытую пачку сигарет, Толясик понял ее происхождение:

– Отец увидит  – он тебе даст!

– Не увидит, если ты не продашь! Когда он пересчитывал? Ты дашь спичек или нет?!

– Нет их у меня! Кончились! Я их утром все искрошил!  – начал оправдываться младший. – Поджиг зарядил! Думал, пальнем по дороге,  – добавил он.

– Макс! Посмотри на этого балбеса! Поджиг зарядил, а чем поджигать его  – башкой своей не подумал. Пострелять собрался!  – он поднялся на ноги, сплюнул в сторону со злости и пошел прикурить сигарету к сидевшему на песке недалеко от них мужчине, дымившему папиросой. Вернувшись, Колька уже миролюбиво обратился к младшему:

– Толясь! Давай пальнем, пока сигарета не потухла! Проверим, че ты там зарядил.

Толясик спорить с братом не стал и снял с багажника велосипеда сверток, завернутый в тряпку. Развернул и передал старшему деревянный пистолет с прикрепленной к стволу сверху стальной трубкой, замотанной вокруг ствола синей изолентой.

– Чем зарядил?

– Шарик там. Чтоб он не укатился, я его пыжом сверху закрепил,  – со знанием дела пояснил Толясик.

– Каким еще пыжом? Где ты войлок-то взял? Пыжом!  – Хмырь, передразнивая брата, заглянул в трубку, направив отверстие против солнца.

– Ватой забил, что ли?!  – спросил он, разглядев в темноте ствола белое пятно.

– Что тебе не нравится?! – вспылил Толясик.  – Не хочешь  – не стреляй! Я сам стрельну!

– Ладно! Пойдем, по щиту пальнем!  – Колька шагнул в сторону выхода с территории пляжа, где стоял фанерный щит с правилами купания. Максим и Толясик, одеваясь на ходу, потянулись за ним.

Не доходя до щита пяти метров, Хмырь прицелился в центр плаката, затянулся и поднес ярко пылающий окурок к прорези в трубке. Выстрел прогремел неожиданно. Дружно воспламенившиеся в канале ствола головки спичек с грохотом выдали сноп пламени и с огромной скоростью выплюнули из трубки запыженный Толясиком в ствол металлический шарик вместе с лохмотьями горящей ваты. Звука треснувшей фанеры они не услышали, но, дружно подбежав вплотную к щиту, увидели результат стрельбы в виде конкретного круглого отверстия с торчащими осколками щепы.

– Весь коробок искрошил?  – подводя итог стрельбы, уточнил у брата Хмырь.

– А че?  – настороженно спросил Толясик, остерегаясь подвоха или критики.

– Да нет, ниче. Нормально. Больше этой нормы не заряжай. Понял? На!  – и протянул брату самодельное оружие.

– Да понял, понял,  – проворчал Толясик.

Через пару минут они, что есть силы, крутили педали велосипедов, в очередной раз соревнуясь в скорости на пыльной дороге.

К приходу родителей братьям нужно было заняться делами на огороде. До пяти часов вечера друзья расстались.

Максим, поев окрошки, сделанной бабушкой на домашнем квасе, сбегал в малинник, где со вчерашнего дня уже созрели красные и желтые ягоды, вернулся во двор и закрылся в дедовской столярной мастерской. На верстаке лежала готовая деревянная заготовка в форме пистолета. Максим еще накануне вечером закругленной стамеской выбрал из верхней грани пистолета полукруглый канал. Трубка по диаметру подходила и плотно прилегала к деревянной заготовке; правда калибр оружия получался больше, чем у Толясика, но другой трубки Максу найти не удалось. В течение двух часов он, увлеченный работой, расплющивал конец трубки молотком на наковальне, распиливал треугольным напильником прорезь для поджигания заряда. Пришлось сбегать к соседям за синей изолентой, и к пяти часам его поджиг был готов.

Максим вышел на улицу, огляделся. Пацаны находились у соседнего с ними дома, стоявшего в проулке, где жила семья Кольциных. Максим подошел к собравшейся компании. На краю дороги стоял мотоцикл «Ковровец» с разобранным мотором. На траве, на постеленной мешковине, лежали разобранные запчасти. Братья Кольцины, устроив перерыв в работе, курили.

Старший Борис, шатен среднего роста, был молчалив и немногословен. Буквально на днях пришедший из армии, он был в зеленой армейской рубашке с закатанными по локоть рукавами. Он курил и слушал монолог младшего брата.

Младший же, Вовка, был полной его противоположностью: балагур и весельчак. Загорелый, с голым торсом, с перебинтованными головой и правой рукой, висящей на повязке, он держал в левой сигарету, то и дело глубокими затяжками раскаляя ее докрасна. Ни одна драка в поселке не обходилась без его участия. Их пожилой отец, отставной старшина-пожарный, уже ходил к городскому военкому, прося ускорить призыв сына в армию. Вот и сейчас Кольцин-младший, отчаянно жестикулируя, рассказывал свои последние приключения. Разобранный мотоцикл сиротливо стоял в стороне с раскрытым с левой стороны двигателем. Остатки отработанного масла стекали с алюминиевых стенок и собирались в одной точке, капая в черную лужу, растекающуюся по глинистой рыжей обочине.

Из открытых настежь ворот со двора Кольциных, натягивая цепь, не переставая лаял лохматый, довольно крупный пес. Своим лаем он не давал Вовке начать рассказ.

– Фу! На место!  – прикрикнул на него Борис, но собака, не реагируя на команду недавно появившегося молодого хозяина, продолжала сотрясать воздух громким лаем.

Вовка Кольцин уговаривать непослушного пса не собирался. Подобрав с земли небольшой, но увесистый камень, он метко запустил его здоровой рукой в собаку.

– Вот, блин, пустобрех! Заколебал уже! На хрена его отец подобрал?!

Отскочивший от площадки двора камень на взлете вскользь задел серую пятнистую шкуру. Этого было достаточно. Пес, гремя цепью, забежал в конуру.

– Ты знаешь, что он двух курей задавил?  – спросил Вовка Бориса.

– Да! Маманя, как приехал, жаловалась! Ладно, рассказывай. Кто тебя отметелил?

– Я вчера в ДК железнодорожников вечером забурился. Думаю, посмотрю, потопчусь, может, кого своих встречу. Встретил!  – Вовка сделал паузу, выдыхая струю белого дыма.

– Всё вроде ниче. Пригласил одну. Потанцевали. Тут перерыв. Кто  – на улицу, кто  – в туалет. Ну, думаю, тоже зайти надо. Зашел. Только зашел  – в спину толчок такой, я аж метров на пять вперед проскочил. Поворачиваюсь, смотрю  – стоит один кент в форме машиниста. Железнодорожник. Черненький такой! Я на него посмотрел, прикинул: «Ну, по комплекции такой же, как я! Щас я его зашибу!» – Вовка затушил остаток сигареты и продолжил: – А он, оказывается, с претензиями. Девушку его, мол, зачем пригласил?! Типа если еще раз к ней подойдешь, то… Ну, думаю, козел! Я ему и договорить не дал! Загнал его в дальний угол, к окну! Раза четыре хорошо попал! Нос разбил! Губу тоже! От долгого рассказа у Вовки пересохло в горле, и он, нагнувшись, достал из травы бутылку газировки.

– Вован! Че дальше-то?!  – не выдержал Хмырь.

– Уф!  – выдохнул Вовка, выдув полбутылки воды одним махом. Забинтованной рукой он вытер разбитые губы и продолжил:  – Ну, думаю, хорош с него. Пора смываться отсюда. А то, не дай бог, дружков соберет, а я  – один!  – он сплюнул смачно на землю.

Тут только Максим заметил, что у Вовки нет двух передних зубов.

– Только подумал, поворачиваюсь на выход… мне как-а-ак дали! Я на этого машиниста и улетел! Короче. Он сзади, двое спереди! Все! Повалили! Потом пинали, гады! На левом боку лежал калачиком, правой закрывался!  – он приподнял в доказательство руку:  – На пальцах кожу сам об его зубы содрал, а рука вся синяя.

– Ладно, хоть башка твоя целая осталась! В военкомате на комиссии попросишь, чтобы зубы вставили,  – оборвал рассказ младшего Борис.  – Хорош языком болтать! Тащи канистру. Промыть надо все.

Вовка пошел во двор дома и принес канистру с бензином. Работа закипела. Толясик и Хмырь помогали соседу, промывая запчасти, протирая каждую насухо ветошью.

– Борь, прокатишь, а?  – уже два раза подступал к Борису Кольцину Толясик.

– Заведется  – погоняем!

Вовка Кольцин подсел к Максиму, сидящему на бревнах, сложенных перед домом, давно ошкуренных, потемневших от дождей, но по какой-то причине не востребованных до сих пор для строительства. Горка сосновых кругляков была местом постоянного сборища молодежи. Проживающие в соседних домах старики хоть и ложились спать по крестьянской привычке после захода солнца, но претензий к вечерним шумным компаниям не предъявляли.

– Это чей такой пугач?!  – Кольцин крутил в руках деревянный пистолет, обнаруженный им в складке бревен. Максим молча кивнул в сторону Толясика, вытирающего тряпкой промасленные руки.

– Мой,  – отозвался на вопрос Толясик.

Понюхав ствол, Вовка спросил:

– Похоже, уже шмалял из него?

– Сегодня пробовали! Хмырь сам проверял. Слышь, Хмырь! Скажи, что все нормально!  – обратился он к старшему брату.

– Фанеру с пяти метров пробивает!  – поддержал тот брата.

– Зарядить только нечем. Спичек дома больше нет. Хмырь на свой поджиг все спички перетаскал. Отец вчера орал уже. Прикурить было нечем!  – посетовал Толясик.

– Лови!  – щелчком большого пальца Вовка подкинул коробок вверх. Толясик лихо поймал коробок одной левой.

– Ох, пацаны, добалуетесь вы со своими самопалами!  – закуривая и рассматривая Толясиков поджиг, подошел к брату Борис.  – У нас в полку за три года пять самострелов было.

– Да че там!  – опять вступил в разговор Колька.  – Это ж – пукалка! Далеко не бьет! Я видел – Черкизов Лёха трубу отпиливал. Полметра. Вот это будет ствол!

Через полчаса мотоцикл был собран. После первых двух неудачных попыток «Ковровец» завелся и, выпустив из трубы сноп сизого дыма, затарахтел ровно и надежно.

Услышав шум мотоцикла, из дома вышла тетя Дуся.

– Борис!  – обратилась она сыну.  – Хлеба купить надо. Съезди в магазин, – она протянула сыну кошелек.

– Ладно, мать, убери деньги! Сами все купим,  – крикнул матери Вовка, доставая из кармана зеленую трешку. – Возьми пару бутылок портвейна!  – шепнул он брату. – Я бы сам поехал, да не удержу!

Толясик уже забрался на заднее сиденье.

– Черкизовым скажи, пусть сюда подгребают! Понял?!  – сказал ему Кольцин-младший.

Магазин находился на соседней улице, расположенной ниже по склону. На подходе к магазину, с улицы, его двухэтажное здание, возвышаясь над соседними одноэтажными домами с потемневшими бревнами торцевых глухих стен, придавало улице унылый вид, но открывающийся следом фасад неожиданно выделялся огромными стеклами витрин в окантовке белых рам и высоким многоступенчатым крыльцом.

На этом фоне рядом стоящий небольшой дом Черкизовых с белыми мазаными стенами выглядел игрушечным. Казалось, что он здесь появился случайно и сам стесняется своих небольших, прижатых к земле окон, украшенных резными наличниками, стыдливо пряча их за кустами сирени и штакетником палисадника. Между магазином и палисадником в мае появилась площадка, отсыпанная желтым песком, с двумя вкопанными в землю деревянными столбами с металлической перекладиной. Благодаря братьям Черкизовым, соорудившим это спортивное сооружение, и соседству с магазином, где ежедневно появлялась поселковая шантрапа, площадка стала местом сбора пацанов всей улицы.

Братья Черкизовы, близнецы, как две капли воды похожие друг на друга, были одногодками Вовки Кольцина. Осенью они тоже ждали призыва в армию. В отличие от Вовки, курильщика и любителя выпить-погулять, братья были спортсменами. Небольшого роста, коренастые, они не первый год занимались борьбой. Готовясь к армии, дома дополнительно занимались силовой гимнастикой, накачивали мускулы. Столбы турника ходили ходуном, когда братья по очереди демонстрировали бьющим баклуши на каникулах пацанам «склепки», подъемы переворотом и даже «солнце». По примеру братьев пацаны с окрестных домов начали осваивать турник, приобщаться к спорту. Вечерами братья иногда, при большом скоплении народа, устраивали показательные бои, демонстрируя приемы самбо. Добровольцы, рискнувшие с деревянными ножом или пистолетом напасть на братьев, летали по воздуху и каждый раз оказывались поверженными на землю.

Никто теперь уже и не помнил, кто первым пришел на вечернее самбо с поджигом, но в тот вечер деревянный пистолет с металлической трубкой сразу привлек внимание братьев-борцов. После проведенного приема под названием «мельница» новое оружие оказалось в руках Лешки Черкизова. Через полчаса на спортплощадке уже прогремел пробный выстрел, и в сером, потемневшем от дождей и от времени дощатом заборе магазина появилась первая дырка от стального шарика из разбитого подшипника.

Прогремевший в вечерней тишине выстрел пробудил в головах мальчишек страсть к изготовлению оружия. Что толку в деревянных пистолетах и автоматах?! Сколько можно кричать, стреляя из деревянного оружия, имитируя звуки стрельбы! Нужно, чтобы оно стреляло! Поджиг! Вот настоящее оружие! Оглушающий звук выстрела, от которого неведомая сила отбрасывает руку с пистолетом назад, от которого вздрагивает в страхе и восторге все тело! Запретное и недоступное ранее развлечение. Выстрел! Это каждый раз то непредсказуемое и неожиданное, что влечет к себе непреодолимо! Чувство удовлетворения от точного попадания в цель нельзя описать словами, передать весь спектр ощущений и красок возникающего первобытного восторга.

То, что раньше можно было видеть только в кино и слышать по рассказам отца или деда, можно сделать самому: и с пламенем и грохотом разносить в щепки фанеру мишени, стрелять по земле, поднимая фонтанчики пыли, как в настоящем кино. Игры в войну, где все, как правило, были «наши» и совсем мало было желающих быть «немцами», кончились на улицах поселка сами собой, и незаметно. Новое увлечение было гораздо серьезнее, взрослее и по-мужски опаснее. Да и как не поддаться этому увлечению?! Каждый второй из родителей, живущих в поселке, работал на заводе, и их руки ежедневно вытачивали на станках детали к сотням мин, снарядов и патронов. И хотя на вопросы детей, что они делают на работе, родители отвечали уклончиво, так как об этом говорить было запрещено, пацаны в поселке знали, что, кроме выпуска электроплиток и утюгов, на заводе куется оружие. Город оружейников своей аурой, гулом цехов завода, вооружавшего пушками, штыками и шашками из булатной стали армию России на протяжении трех веков, на уровне подсознания оставлял в головах подрастающего поколения любовь к оружию.

Пока Максим с Хмырем помогали Вовке относить в сарай инструменты и канистру с бензином, Борис с Толясиком вернулись из магазина. Прихватив из дома пару граненых стаканов, Вовка позвал всю компанию на бревна. Толясик запрыгнул на «Ковровец», стоящий с наклоном на откинутый упор, ухватившись обеими руками за руль. Максим с Хмырем залезли на верхний ряд бревен. Вовка откупорил бутылку портвейна и разлил по стаканам:

– Ну, давай, брат! За твое здоровье!  – он протянул руку, звонко чокнувшись с Борисом.

– Ты о своем здоровье подумай сначала! Балабол!  – ответил Борис, выпив полстакана теплого темного портвейна.

– Толясик! Черкизоны дома?!  – крикнул Вовка в спину Толясика.

– Да, сейчас придут!  – вместо Толясика ответил Борис.

В это время во дворе серый пес, выглядывая из будки, внимательно наблюдал за появившейся во дворе курицей, вспоминая, каким образом он оказался во дворе этого дома.

Месяц назад, когда он бродяжил по поселку в поисках чего-нибудь съедобного, судьба повернулась к нему лицом в виде мужика, вышедшего из магазина с авоськой, нагруженной хлебом и колбасой. Голодный, он поплелся за этой авоськой по весенней грязи, не в силах оторваться от дурманящих запахов. Желудок сводило от голода. Он сглатывал бьющую фонтаном из-под языка слюну, но все равно она стекала по краям из пасти, напитывая шерсть на бороде влагой. Так он и приплелся за авоськой и черными резиновыми сапогами до углового дома в проулке. Собаки во дворе дома не было, поэтому он почувствовал себя в безопасности. Желтые метки собачьей «переписки» на углу проулка он прочитал на расстоянии. У него был отличный нюх. Все желтеющие, продырявившие белизну подтаявшего снега «записки» были оставлены пробегавшими на днях по этой улице такими же, как он, собратьями-бродягами. У прилегающей к дому территории хозяина пока не было. Свободная вакансия давала шанс заиметь маленький домик с соломенной подстилкой и полный пансион в виде двухразового питания. Все-таки он молодец, что не подкрался тогда сзади к источающей мучительные запахи авоське и не сунулся в нее мордой. Он остановился в двух метрах от ворот, и человек, закрывая калитку, наконец-то заметил его. Он и сейчас помнит слова, которые и решили его судьбу. «Ты смотри! Смышленый!» – с удивлением сказал мужчина, одобрительно качнув головой.

Калитка закрылась. Он сел на задние лапы и упорно ждал, не двигаясь с места, да и сил у него уже не было. Для того чтобы вернулись силы, ему нужно было найти где-то сухое место, заполнить желудок хотя бы водой из лужи  – все-таки какая-никакая еда  – и отлежаться.

Он не помнил, сколько времени он тогда сидел напротив калитки. Солнце согревало его морду и лоб, и он грелся под благодатными лучами, в забытьи, почти засыпая от усталости. Можно было бы и прилечь, но, если бы он улегся здесь, у этого дома, это было бы крайне невежливо, а он был воспитанный пес, выросший в приличном доме.

…Это было сказочное время. Он был совсем молоденьким и жил во дворе дома, свободно бегая по нему. В холода его пускали ночевать в дом, где он спал безмятежным сном на коврике, не вздрагивая от ночных шумов на улице. Хозяйка жила одна и готовила для него кашу, сдабривая ее иногда мясом из консервных банок. Мясо она покупала редко, но все же иногда ему перепадали вареные косточки.

Неприятности начались с приходом лета. С наступлением тепла хозяйка стала выпускать из-под крыльца во двор больших белых птиц, принося им зернышки и кусочки хлеба, приговаривая при этом: «Цыпа, цыпа, цыпа!» Птицы ходили по двору, шумели, кричали что-то друг другу, хлопали крыльями и совсем не обращали на него внимания. И однажды, когда он ел из чашки кашу, белая птица подошла к нему, стала клевать его кашу и затем сильно клюнула его в нос. Было очень больно. Он спрятался в своей будке: скулил от боли и до конца дня языком зализывал свою первую в жизни рану. Но он не забыл полученного урока.

На другой день хозяйка наполнила его миску кашей и почти сразу выпустила во двор этих надоедливых птиц. И вот та же белая птица опять подошла к нему, наклонила свой красный хохолок вниз, собираясь съесть его кашу и снова клюнуть в нос. Нет! Слишком сильна была обида, нанесенная вчера. Он грозно зарычал. Глупое пернатое создание на его рычание возмущенно распушило крылья, разнося по двору: «Кудах-тах-тах», и продолжило движение к его миске. Приступ гнева собрал все его мышцы в один пульсирующий комок. Несушка только опустила голову, чтобы склевать кашу, как задние лапы оторвали пса от земли, и через долю секунды он в прыжке клыками впился в тонкую белую шею. В следующее мгновение он сжал челюсти и мотнул головой, выдергивая птичью голову из миски. Верхние и нижние ряды его зубов плотно сомкнулись, с хрустом превратив в крошево хрящи, мясо и перья. Белокрылое население двора дружно бросилось в панике наутек, толкая друг друга, вламываясь в открытые двери курятника, оставляя у дверей перья, когда он прямо на них потащил неожиданно тяжелое тело птицы, роняя капли крови из пасти, через весь двор к дому. Порядок во дворе был наведен. Он отчитался о своей работе, положив убитую птицу на ступеньку крыльца. Заложенная в нем память предков-охотников напомнила ему, что добычу нужно отдавать тому, кто тебя кормит. Он честно выполнил свой собачий долг.