Приключения Оливера Твиста

Глава 13. Читатель знакомится с новыми лицами, с которыми связаны весьма интересные подробности, касающиеся этого повествования

– Где Оливер? – крикнул еврей, грозно выступая вперед. – Где мальчик?

Молодые воры взглянули на своего учителя, как бы встревоженные, с чего это он сердится, и в то же время в замешательстве переглянулись друг с другом.

– Что случилось с мальчиком? – продолжал еврей, хватая Доджера за шиворот и разражаясь целым потоком ругательств. – Говори, или я задушу тебя!

Мистер Феджин говорил, по-видимому, серьезно, с твердым намерением исполнить угрозу, а потому Чарли Бетс, считавший до сих пор благоразумным держаться от него на почтительном расстоянии, подумал, что не будет ничего удивительного, если затем наступит его очередь. Упав на колени, он поднял громкий протяжный рев, напоминавший нечто среднее между ревом быка и морского рупора.

– Будешь ли ты говорить? – снова заорал еврей и принялся трясти Доджера с такой силой за шиворот, что только каким-то чудом не оторвал весь воротник.

– Попался, вот и все! – сказал Доджер. – Да пустите меня наконец, чего вы?

С этими словами он рванулся в сторону и ловким движением выскользнул из сюртука, оставив его в руках еврея. Затем он схватил большую вилку и сделал вид, что хочет пырнуть ею веселого старичка; сделай он это, и веселость старого джентльмена наверняка улетучилась бы так, что ее было бы мудрено вернуть назад.

Еврей в свою очередь отскочил в сторону с такой быстротой, какую трудно было предположить у человека его лет и такого хилого. Схватив кувшин, он хотел бросить его в голову своего противника, когда протяжный вой Чарли Бетса отвлек его внимание, и он, повернувшись к огорченному юному джентльмену, запустил кувшин ему в голову.

– Эй вы! Какого черта вы тут беснуетесь? – крикнул кто-то густым басом. – Кто из вас осмелился швырнуть в меня эту штуку? Счастье ваше, что в меня попало только пиво, а не кувшин. Задал бы я вам! Впрочем, что тут спрашивать? Кому же другому бросать, как не проклятому богатому грабителю, старому жиду… Он всякое питье бросит, кроме воды, только бы насолить водопроводной компании. Что тут случилось, Феджин? Черт меня возьми, если не весь мой шарф залило пивом! Ну ты, поди сюда, мерзкая ты гадина! Чего стоишь там! Стыдишься своего хозяина? Ну же, скорей!

Человек, прохрипевший эти слова, был крепкого сложения, лет около тридцати пяти, в черном бархатном сюртуке, поношенных драповых брюках, башмаках со шнурками и бумажных чулках, обтягивавших пару крепких ног с толстыми икрами, как бы нарочно созданных для того, чтобы носить кандалы. На голове у него красовалась коричневая шляпа, а на шее грязный платок, порванными концами которого он вытирал себе лицо. Лицо у него было широкое, грубое, глаза мрачные; под одним из них находились разноцветные признаки недавно нанесенного ему удара.

– Войдешь ли ты, наконец? – крикнул этот разбойник с большой дороги.

Белая мохнатая собака с исцарапанной в двадцати местах мордой крадучись вошла в комнату.

– Ты чего это не входил раньше? – спросил ее хозяин. – Что ты, загордился, что ли, и не хочешь водить компанию со мной? Ложись!

Приказание это сопровождалось пинком, отшвырнувшим животное на другой конец комнаты. Но собака, по-видимому, привыкла к этому; спокойно, не издав ни единого звука, она свернулась клубком в углу и, моргая раз двадцать в минуту своими злыми глазами, словно бы занялась обзором всего помещения.

– Да что это с тобой приключилось? Детей обижать вздумал, скаред ты этакий, скряга, ненасытная утроба! – сказал вновь пришедший, принимая самую непринужденную позу. – Удивляюсь, право, что они до сих пор еще тебя не убили. Будь я на их месте, давно сделал бы это. Будь я твоим учеником, давно уже сделал бы так и… Нет, мне не удалось бы тебя продать, потому что куда, собственно, ты годишься? Разве что на то, чтобы закупорить тебя в стеклянную бутылку и показывать как редкую образину? Да вот беда, бутылок подходящих не выдувают.

– Тише, тише, мистер Сайкс! – сказал еврей, дрожа всем телом. – Не говори так громко!

– Только без мистеров, пожалуйста, – ответил Сайкс. – Наверняка замышляешь какую-нибудь пакость, когда говоришь так. Ты знаешь мое имя, ну и зови меня им! Я не отрекусь от него, когда наступит время.

– Хорошо, хорошо, Билль Сайкс, – сказал еврей с притворным унижением. – Ты, кажется, в худом настроении сегодня, Билль.

– Быть может, – ответил Сайкс, – и, насколько мне кажется, ты тоже не особенно бываешь в духе, когда забавляешься тем, что швыряешься горшками или когда прибегаешь к доносам и…

– С ума ты сошел! – сказал еврей, хватая Сайкса за рукав и указывая ему на мальчиков.

В ответ на это мистер Сайкс завязал воображаемый узел под левым ухом и склонил голову на правое плечо; немой знак, превосходно, по-видимому, понятый евреем. Затем на особенном жаргоне, которым был вообще испещрен весь их разговор, и который был бы совершенно непонятен читателю, попросил дать ему стакан водки.

– Не вздумай только положить туда отравы, – сказал мистер Сайкс, кладя шляпу на стол.

Он сказал это в виде шутки, но если бы только он видел зловещую улыбку, пробежавшую по бесцветным губам еврея, когда тот подходил к шкафу, то подумал бы, что ему следует остерегаться, если бы еврей вздумал усовершенствовать продукт водочного завода.

Проглотив два-три стакана водки, мистер Сайкс сделал честь юным джентльменам и заметил их присутствие. Любезность эта повела к разговору, главным предметом которого было поведение Оливера и причина его ареста, причем Доджер делал разные сокращения и изменения в своем отчете о происшествии, которые казались ему необходимыми при настоящих обстоятельствах.

– Боюсь, – сказал еврей, – чтобы он не сказал чего-нибудь, что могло бы нам повредить.

– Весьма возможно, – ответил Сайкс с лукавой усмешкой. – Все и вся узнают теперь о тебе, Феджин!

– Я боюсь, видишь ли, – продолжал еврей, как бы не замечая, что его прервали, и пристально смотря на Сайкса, – что не нам одним придется плясать, а еще многим, кроме нас, и тебе, голубчик мой, несравненно больше, чем мне.

Сайкс вздрогнул и быстро обернулся к еврею, но у старого джентльмена плечи были подняты до самых ушей, а глаза устремлены в противоположную сторону.

Наступила долгая пауза. Каждый член почтенного общества, по-видимому, углубился в свои собственные размышления, не исключая и собаки, которая с выражением некоторого довольства облизывала губы, вероятно, размышляя о том, как она вцепится в ноги первого встречного джентльмена или леди, когда выйдет на улицу.

– Надо найти кого-нибудь, кто мог бы навести справки в полиции, – сказал мистер Сайкс более тихим голосом, чем говорил до сих пор.

Еврей кивнул в знак согласия.

– Если он арестован и не проболтался, то нам бояться нечего, – сказал Сайкс, – а вот когда его выпустят, тогда следует позаботиться о нем. Надо, чтобы кто-нибудь разузнал обо всем.

Еврей снова кивнул головой.

Необходимость такого плана действий была очевидна, но к его исполнению представлялось весьма серьезное препятствие. Дело в том, что Доджер, и Чарли Бетс, и Феджин, и мистер Вильям Сайкс – все, одним словом, питали жестокую и закоренелую антипатию к какому бы то ни было и под каким бы то ни было предлогом соприкосновению с полицией.

Как долго сидели бы они таким образом и смотрели друг на друга, находясь в крайне неприятном состоянии нерешительности, трудно угадать. На этот раз, однако, отгадывать оказалось ненужным. В комнату совершенно неожиданно вошли обе молодые леди, которые приходили раньше, при Оливере. Появление их дало новый толчок разговору.

– Самое подходящее дело! – воскликнул еврей, – Бет пойдет. Да, милая, пойдешь?

– Куда? – осведомилась молодая леди.

– Всего лишь в участок, милая! – ласково сказал еврей.

Считаем своей обязанностью заявить, что молодая леди не сразу и не наотрез объявила, что не желает идти туда; она лишь серьезно и энергично ответила, что готова хоть к черту в зубы, только бы не в участок. Такая вежливая и деликатная уклончивость от ответа указывала на то, что молодая леди наделена добрым характером, который не позволял ей огорчать своих товарищей прямым и резким отказом.

Лицо еврея вытянулось. Он отвернулся от этой леди, которая была ярко, но не особо пышно одета в красное платье, зеленые башмаки и желтые папильотки, и обратился ко второй.

– Нанси, моя милая, – сказал еврей заискивающим тоном, – что ты скажешь?

– Что я этого не желаю вовсе, а потому лучше не приставай, Феджин! – ответила Нанси.

– Это что еще такое? – сказал мистер Сайкс, свирепо посматривая на нее.

– То, что я говорю, Билль! – ответила леди.

– Почему? Ты вполне годишься для этого, – сказал мистер Сайкс, – никто здесь тебя не знает.

– Да я и не хочу, чтобы знали, – ответила Нанси по-прежнему хладнокровно, – потому-то и отказываюсь идти, Билль.

– Она пойдет, Феджин, – сказал Сайкс.

– Нет, она не пойдет, Феджин, – сказала Нанси.

– Да, Феджин, пойдет, – сказал Сайкс.

И мистер Сайкс был прав. Угрозами, обещаниями, подарками им все-таки в конце концов удалось уговорить леди взять на себя предлагаемое ей поручение. У нее действительно не было таких причин отказываться, как у ее милой приятельницы; она лишь недавно поселилась по соседству с Филд-лейн, переехав туда из Ратклифа, отдаленной аристократической части города, а потому меньше рисковала встретиться со своими многочисленными знакомыми.

Подвязав чистый белый передник поверх платья и спрятав папильотки под соломенную шляпу – обе эти принадлежности костюма извлечены были из неисчерпаемых источников еврея, мисс Нанси приготовилась к своему выходу.

– Погоди минутку, милая, – сказал еврей, вынимая небольшую корзиночку с крышкой, – возьми ее в руку. Это придаст тебе более степенный вид, моя милая.

– А в другую руку дай ей ключ от дверей, Феджин, – сказал Сайкс, – тогда она будет еще степеннее.

– Да, да, моя милая, – сказал еврей, вешая ключ от дверей на указанный палец правой руки молодой леди. – Так, очень хорошо! Очень хорошо, моя милая! – произнес он, потирая руки.

– О мой братец! Мой бедный, дорогой, милый невинный братец! – воскликнула Нанси, заливаясь слезами и в отчаянии размахивая корзинкой и дверным ключом. – Что сталось с ним? Куда они увели его? О, сжальтесь надо мной и скажите мне, что сделали с моим дорогим мальчиком, джентльмены? Скажите, джентльмены, ради Бога, джентльмены!

Слова эти мисс Нанси произнесла поразительно жалобным, душераздирающим голосом к невыразимому восторгу своих слушателей, затем остановилась, подмигнула всему обществу, улыбнулась, кивнула и скрылась.

– Ах, что за ловкая девушка, мои голубчики! – сказал еврей, оглядывая своих друзей и серьезно покачивая головой, как бы стараясь дать им понять, чтобы они всегда следовали такому блестящему примеру, который только что видели перед своими глазами.

– Она делает честь своему полу, – сказал мистер Сайкс, наполняя стакан и ударяя по столу громадным кулаком. – Выпьем за ее здоровье и пожелаем, чтобы все женщины походили на нее!

Пока произносились этот пожелания и расточались похвалы в адрес Нанси, последняя спешила к известной нам полицейской конторе; шла она по улице, несмотря на врожденную робость свою, совершенно одна и без всякой защиты, и тем не менее благополучно прибыла на место.

Войдя в участок с заднего хода, она тихонько постучала ключом в одну из камер и прислушалась. Ни единого звука не раздалось внутри. Она кашлянула и снова прислушалась. Ответа не последовало, тогда она заговорила сама.

– Нолли, мой милый! – шептала Нанси ласковым голосом. – Нолли!

Внутри никого не было, кроме несчастного босоногого арестанта, заключенного за то, что играл на флейте; преступление его против общественного спокойствия было вполне доказано, а потому мистер Фенг приговорил его к одному месяцу заключения в исправительном доме, сделав ему при этом весьма забавное замечание, что с такими прекрасными легкими, как у него, ему несравненно целесообразнее упражнять их на мельнице, а не на музыкальном инструменте. Преступник ничего ему на это не ответил, он думал только о потере своей флейты, конфискованной в пользу государства.

Нанси перешла к другой камере и постучалась.

– Кто там? – спросил слабый голос.

– Нет ли здесь маленького мальчика? – прорыдала Нанси.

– Нет! – ответил голос. – Сохрани нас Боже!

Здесь содержался бродяга шестидесяти пяти лет, который был заключен за то, что не играл на флейте или, говоря другими словами, за то, что просил милостыню на улицах и не добывал себе трудом средства к существованию. В следующей камере сидел человек, который попал в тюрьму за то, что продавал кастрюли без патента, то есть зарабатывал кое-что для своего существования, не прибегая к конторе для продажи гербовых марок.

Так как никто из этих преступников не ответил на имя Оливера и ничего не знал о нем, то Нанси прямо направилась к толстому полицейскому в полосатом жилете и со слезами и самыми жалобными причитаниями, эффект которых увеличивался быстрыми и красноречивыми размахиваниями корзиной и дверным ключом, умоляла сказать ей, где ее дорогой братец.

– У меня его нет здесь, моя милая! – сказал старик.

– Где же он? – зарыдала Нанси с самым отчаянным видом.

– Его увез с собой старый джентльмен! – ответил полицейский.

– Какой джентльмен? О Боже милостивый! Какой джентльмен? – воскликнула Нанси.

В ответ на это старик рассказал глубоко огорченной сестре, что Оливер заболел в конторе, что его оправдали, так как явился свидетель, показавший, что кражу совершил не Оливер, а какой-то другой мальчик, и что обвинитель увез его в свой собственный дом в совершенно бесчувственном состоянии. Куда, собственно, его увезли, он не может сказать, но помнит, что кучеру отдано было приказание ехать куда-то в район Пентонвиля.

Неизвестность и сомнение привели бедную молодую леди в такое состояние, что она, спотыкаясь на каждом шагу, еле дотащилась до ворот, но не успела отойти от них и нескольких шагов, как пустилась бежать изо всех сил, придерживаясь на этот раз совсем другой, более запутанной дороги, пока не добралась до жилища еврея.

Мистер Билль Сайкс, выслушав отчет Нанси о совершенной ей экспедиции, кликнул свою белую собаку и, надев шляпу, поспешно вышел, не простившись даже ни с кем из собравшегося там общества.

– Непременно следует узнать, где он, мои дорогие! Непременно надо его найти! – сказал еврей в страшном возбуждении. – Чарли, ничего не делай, пока не выследишь его и не принесешь мне какого-нибудь известия о нем. Нанси, моя милая, мне нужно найти его. Я доверяю тебе, моя милая. Тебе и нашему Чарли. Погоди, погоди! – прибавил он, дрожащей рукой открывая запертый на замок комод. – Вот деньги, мои дорогие! Я закрою это помещение сегодня. Вы знаете, где меня найти! Не оставайтесь здесь ни единой минуты. Ни единой минуты, мои дорогие!

С этими словами он вытолкал всех из комнаты и, тщательно заперев два раза на замок дверь и задвинув ее на засов, вытащил из потайного места ящик, который совершенно случайно показал Оливеру. Он поспешно вытащил оттуда все часы и драгоценности и принялся прятать их за подкладку своей одежды.

Короткий удар в дверь заставил его вздрогнуть и оставить свое занятие.

– Кто там? – крикнул он дрожащим голосом.

– Я, – ответил Доджер через замочную скважину.

– Что там еще? – с нетерпением крикнул еврей.

– Нанси спрашивает, привести ли его в другое место?

– Да, – ответил еврей, – как только она поймает его. Найти его, найти во что бы то ни стало, вот и все! Я знаю, что сделаю потом, бояться нечего.

Мальчик ответил, что понял, и пустился с лестницы догонять своих товарищей.

– Значит, он пока не проболтался, – сказал еврей, продолжая прятать вещи. – Если только он проболтается своим новым друзьям, мы сумеем заткнуть ему глотку.

Глава 14. Дальнейшие подробности пребывания Оливера у мистера Броунлоу. Замечательное предсказание мистера Гримвига относительно того, чем кончится поручение, данное Оливеру

Оливер скоро пришел в себя после обморока, случившегося с ним после неожиданного восклицания мистера Броунлоу. Старый джентльмен и миссис Бэдуин решили между собой тщательно избегать в разговоре малейших намеков на портрет, не говорить также ни о жизни Оливера, ни о его будущем, а только о том, что может развлечь, но отнюдь не взволновать. Он был слишком слаб, чтобы встать к завтраку, но когда на следующий день сошел вниз в комнату экономки, то прежде всего взглянул на стену в надежде снова увидеть лицо прекрасной леди. Надежда его не исполнилась: портрет куда-то убрали.

– Ага! – сказала экономка, заметив взгляд Оливера. – Его унесли, как видишь.

– Я это вижу, ма'ам, – ответил Оливер. – Зачем же его унесли?

– Его повесили внизу, дитя мое. Мистер Броунлоу сказал, что портрет почему-то очень волнует тебя, а это может помешать твоему выздоровлению.

– О нет, нисколько! Он совсем не волнует меня, ма'ам, – сказал Оливер. – Мне нравилось смотреть на него. Я так полюбил его.

– Хорошо, хорошо! – сказала старая леди, стараясь успокоить мальчика. – Поправляйся скорей, мой голубчик, и тогда его опять повесят здесь. Да! Обещаю тебе это! А теперь поговорим о чем-нибудь другом.

Вот и все, что мог узнать Оливер относительно портрета. Старая леди была так добра к нему во время болезни, что он решил не расспрашивать ее больше; он очень внимательно выслушал все, что она ему рассказывала о своей милой и красивой дочери, которая вышла замуж за милого и красивого человека и живет теперь в деревне, а также о сыне, который служит клерком у одного купца в Вест-Индии, о том, какой он добрый молодой человек и четыре раза в год обязательно посылает ей письма, и глаза ее наполнялись слезами, когда она говорила о нем. Пока старая леди распространялась о превосходных качествах своих детей и о заслугах своего доброго покойного мужа, который умер – бедная, чудная душа! – лет двадцать шесть тому назад, наступила уже пора пить чай. После чая она принялась учить Оливера какой-то карточной игре, которой он выучился очень скоро; она ему очень понравилась, и он долго с большим интересом играл, пока не наступил час, когда он должен выпить теплого вина с водой и ломтиком поджаренного хлеба и затем ложиться спать.

Счастливые это были дни, когда Оливер поправлялся после своей болезни. Все так спокойно, уютно, чисто, все так добры и ласковы, что после шума и бесчинств, среди которых он жил до сих пор, ему казалось, что он попал в рай. Как только он поправился настолько, что мог уже одеться, мистер Броунлоу заказал для него новый костюм, шапку и пару башмаков. Когда Оливеру сказали, что он может распорядиться своим старым платьем как хочет, он сейчас же отдал его прислуге, которая всегда была добра к нему, и попросил ее продать его старьевщику, а деньги оставить себе. Она исполнила все, что он ей сказал. Оливер смотрел в это время в окно и, когда увидел, что еврей ушел, сунув его одежду в мешок, то пришел в неописуемый восторг при мысли о том, что ее больше нет, и что он избежал таким образом опасности снова надеть ее когда-нибудь. Сказать по правде, это были сплошные лохмотья, потому что у Оливера до сих пор ни разу не было новой одежды.

В один прекрасный вечер, спустя неделю после истории с портретом, когда Оливер разговаривал с миссис Бэдуин, явилась служанка от мистера Броунлоу и передала, что он желает, если Оливер Твист чувствует себя хорошо, чтобы он пришел к нему в кабинет, так как ему нужно с ним кое о чем поговорить.

– Спаси нас, Господи, и помилуй! Вымой скорей ручки, дитя мое, и дай я тебе причешу головку, – сказала миссис Бэдуин. – Знай мы, что он позовет тебя, мы надели бы чистый воротник и стали бы такими красивенькими, как новенький шестипенсовик.

Оливер исполнил все, что сказала ему старая леди, которая страшно горевала о том, что теперь ей уже не успеть выгладить маленькую оборочку на воротничке его рубашки. Несмотря, однако, на все это, мальчик выглядел таким нежным и хорошеньким, что она не выдержала и, оглядев его внимательно с головы до ног, сказала, что никак не думала, чтобы он за такое короткое время мог так измениться к лучшему.

Успокоенный этим отзывом, Оливер направился к кабинету и постучал в дверь. После приглашения мистера Броунлоу войти он очутился в небольшой комнате, наполненной книгами, с окном, выходившим в красивый садик. У окна стоял стол, а за ним сидел мистер Броунлоу и читал. Увидев Оливера, он отодвинул от себя книгу и сказал ему, чтоб он подошел ближе и сел. Оливер присел, удивляясь про себя, неужели люди могут прочитать столько книг, которые, конечно, написаны для того, чтобы люди сделались более умными.

– Здесь много хороших книг, не правда ли, мой мальчик? – спросил мистер Броунлоу, заметив взгляд Оливера, брошенный на полки, которые шли от пола и до самого потолка.

– Очень много, – ответил Оливер, – я никогда еще не видел столько.

– Ты прочтешь их все, если будешь хорошо учиться, – ласково сказал старый джентльмен. – Это тебе больше понравится, потому что корешки и переплет в книгах далеко не лучшая их часть.

– Я думаю, сэр, они очень тяжелые, – сказал Оливер, указывая на несколько больших томов с золотыми переплетами.

– Не всегда, – ответил старый джентльмен, гладя мальчика по голове и улыбаясь ему. – Бывают меньше этих и гораздо тяжелее. Желал бы ты вырасти, сделаться ученым и писать книги?

– Я думаю, сэр, что мне интереснее было бы читать их, – ответил Оливер.

– Как! Ты не желал бы быть писателем? – воскликнул старый джентльмен.

Оливер задумался на минуту, а затем сказал, что, по его мнению, лучше всего быть продавцом книг. Старый джентльмен засмеялся от всего сердца и объявил ему, что он сказал очень хорошую вещь. Оливер обрадовался, хотя никак не мог решить, почему это хорошо.

– Ну ладно! – сказал старый джентльмен, перестав смеяться. – Не пугайся! Мы не сделаем из тебя писателя, ты и без этого можешь научиться какому-нибудь почтенному ремеслу, хотя бы, например, кирпичному.