Гоэн

I

Приветствую тебя, пустынный уголок,

Приют спокойствия, трудов и вдохновенья,

Где льется дней моих невидимый поток

На лоне счастья и забвенья.

Из земли мы вышли, и тянет она нас сквозь асфальт, бетон и годы.

Самые светлые воспоминания детства Тани Будаевой были связаны с деревенским домом, куда её с мамой пускали на лето дальние родственники. В обмен на «отдых на даче» мама должна была ухаживать за тётей Ниной, нестарой, но хрупкой здоровьем хозяйкой, проживающей в том же доме с мая по октябрь. Собственно, никакого ухода за Ниной не требовалось. Маме надлежало обустраивать быт во всех его деревенских проявлениях. Сколько воды в дом занесёшь, столько и вынесешь. Если хочешь помыться и постирать, топишь баню, носишь воду. Для полоскания белья следовало идти на пруд. В первый раз городская Таня пыталась полоскать бельё… прямо в пруду, как она видела в фильмах и на картинах в учебнике. Романтические представления девочки о деревенском быте были развеяны появившейся неизвестно откуда соседкой с палкой в руке. Она пасла овец (тогда ещё в деревне держали овец!) неподалёку и прибежала, чтобы объяснить незадачливой «дачнице», что воду из пруда надо зачерпывать ведром, переливать в таз, и уже в тазу полоскать. Грязную воду выливали тут же, в бурьян, в сторонку от пруда. Жители деревни использовали прудовую воду для мытья посуды, уборки, бани, стирки, ей поили скотину и собак, и потому содержали водоём в чистоте.

А ещё в пруду водились карасики величиной с мужскую ладонь… В обязанности мамы входило кормление кошек этими карасиками, пойманными в вершу1, а ещё поддержание в ухоженном состоянии сада и огорода. Но хуже всего у мамы получалось быть компаньонкой Нине в просмотре дважды – вечером и повтор утром – каждой серии бразильского или мексиканского сериала, которые показывали по двум имеющимся телеканалам. В первый раз Нина смотрела серию для понимания происходящего, а второй – чтобы поплакать над судьбами героев. Просмотр этих бессмысленных телеисторий без какого-либо внятного развития сюжета давался маме с трудом, но это была единственная просьба Нины, и мама не могла ей отказать.

Позже Таня осознала, как тяжело было маме каждое лето впахивать в деревне, вставать с петухами и ложиться за полночь, дождавшись, когда наговорится с ней и отправится спать неуёмная Нина. Но год за годом мама соглашалась «отдохнуть на даче» только ради того, чтобы на лето увезти дочь из Новосибирска. Ни на санаторий, ни даже на лагерь денег не было, да и не отпустила бы она свою доченьку одну ни в какой лагерь. А совместная поездка у них была лишь единожды, когда отец купил билеты на поезд до моря, до Анапы – в 1986 году…

А что же Таня? Ещё будучи малышкой, она полюбила эту деревню, затерянную в необыкновенных, диких местах, и наслаждалась уединением и свободой. На ближайшие десять лет это удивительное по внутренней гармонии и чистой энергетике пространство станет местом её летнего отдыха и убежищем от житейских бурь.

Она приезжала в деревенский домик каждое лето, всеми силами приближая пятницу последней перед каникулами учебной недели. В десятке домов крайней, непроездной деревни доживали свой век пожилые селяне, чьи дети уехали учиться да так и осели в райцентре, Новосибирске, Питере и Москве. Примерно половину домов занимали дачники, такие, как Татьяна с мамой, приезжающие только в самое благодатное время года – летом. Таня не пыталась тогда разгадать загадку этого места, понять, почему ей так хорошо здесь, казалось бы, вдали от городских удобств, от общения с друзьями, от всего, к чему она привыкла и чем жила весь год. Здесь журчал родник с чистейшей и леденющей водой, шумели леса с россыпями земляники и черники, грибами. Чуть в глубине леса стоял дикий малинник с душистыми, чуть завялеными ягодами. А главное, что влекло сюда, в эту деревню – это воздух, густой от аромата свежескошенных трав, парного молока и дыма, струящегося из трубы русской бани. Он был совершенно необыкновенным, и организму городского жителя требовалась порой пара дней, чтобы привыкнуть к такому содержанию кислорода. Таня удивлялась: поначалу ходишь сонный и ленивый, а потому, через пару недель, наступает окончательное расслабление – когда полностью забываешь о городской жизни, когда ловишь себя на том, что не знаешь и не хочешь знать не только который сейчас час, но и какое сегодня число. Зачем время? Хочешь есть – ешь, хочешь спать – спи, живи в гармонии с собственным организмом, с природой. А какой день, узнаешь, когда громкие сигналы клаксона потревожат сонную сельскую тишь – приехала автолавка, значит, сегодня суббота, пора топить баню и резать веники…

Девочка любила каждую минуту деревенского летнего дня. Она просыпалась под мерное звяканье ложки о края алюминиевой кастрюльки: на кухне, отделённой от единственной комнаты тонкой перегородкой, мама помешивала кашу на плите. Она засыпала под разговоры мамы и тёти Нины, под тоскливый писк несытых комаров, ощущая, как гудят набегавшиеся по некошеной траве ноги. Удивительное дело: с годами и селяне стали относится к дачницам как к хозяйкам дома, а не как к бедным родственницам, кем они на самом деле являлись. Да и сама Таня привыкла так думать. Почтальон передавал с пастухами письма и телеграммы «в дом Будаевых», чтобы не ездить на велосипеде самому. Так и стали его назвать – дом Будаевых.

В девяносто седьмом умерла соседка справа, старенькая дачница Антонина. Умерла она в городе, вдали от соседских глаз. Об этом Будаевы узнали от её родственников, живущих в соседнем селе, когда те вдруг явились, увезли газовые баллоны и законсервировали на зиму её дачное хозяйство. А весной девяносто восьмого дочь Антонины объявила, что продаёт дом матери вместе со всеми тридцатью сотками земли, фруктовым садом, ягодными кустами, прудом – короче, всем, что есть на участке. На майские праздники в доме появился новый хозяин Аркадий – «челнок», разбогатевший на перевозке одежды из Турции – и с энтузиазмом взялся обустраивать и своё хозяйство, и деревню в целом. Он пробурил скважину и установил колонку прямо в деревне, провел телефонную линию, повесил спутниковые «тарелки»: зимой селянам было нечем заняться, и десятки телеканалов на выбор – это спасение от скуки.

Из чувства добрососедства Аркадий отправил свою бригаду на участок Будаевым. Хозяйство преобразилось! Поставили новую баньку, да не из двух традиционных помещений, а из трёх – предбанник, моечная и парилка, с тем, чтобы сохранить пар чистым от мыла и моющих средств. Перебрали фундамент и подняли дом, поменяли крышу, переложили печку и трубу, построили новую террасу, обнесли участок новым забором – всего, что было сделано по дому и по участку Аркадьевой бригадой, и не упомнишь. Здесь, в деревенском доме, уже по-настоящему похожем на дачу, Татьяна с удовольствием проводила всё выдававшееся свободное время. Сюда же убегала «всё обдумать», когда нужно было принять важное решение… Здесь пряталась сама от себя, здесь искала помощи и совета… У каждого человека должен быть такой уголок, такая «норка», куда можно убежать, затаиться, чтобы собраться с мыслями, отдохнуть душой и телом. Как ни менялась её жизнь, как ни сменялись одни заботы другими, казалось, здесь всё остаётся неизменным…

…Спустя годы она пересматривала деревенские фотографии и радовалась, и благодарила юную себя за то, что сфотографировала всё это: гроздь калины под забором; крапиву у облупившегося ящика с газовыми баллонами, замок от которого насквозь проржавел, а ключ – давно утрачен; осевшую кладку с раскрошившейся белёсой глиной; лопнувшие от спелости вишни, валяющиеся в траве, и ос над ними; рыжие настурции и бордовые флоксы. Такая нежность, такая полюбленность льётся из каждого кадра: камень, нагретый на солнце; перевёрнутые вымытые банки на штакетнике; тряпка сюзюлёвого цвета, некогда бывшая маминой юбкой, держась за которую Таня училась ходить; алюминиевый ковшик в двадцатилитровом молочном бидоне с родниковой водой; колобашка для воды, у которой нерадивый соседский работник Ванька оторвал ручку при поднятии канистры из родника, в чём не признаётся. Вот они, старухи – баба Валя, баба Надя, баба Маруся – нарядные, плоть от плоти этой земли и ещё не лёгшие в эту же землю. Вот коровы – все одной масти, тёмно-коричневые, почти чёрные, с белыми мордами. Вот просто дорожная пыль, не прибитая грибным дождём только потому, что её укрыли лопухи размером с человеческий рост. Если бы Таня стала писательницей или художницей, она бы запечатлела всё это – и дождь, и пыль, и лопухи – в каком-нибудь бессмертном произведении. А пока она бережно хранила их – нет, даже не в памяти, а на уровне ощущений – в своём сердце.

II

Милое, дорогое, незабвенное детство! Отчего оно, это навеки ушедшее, невозвратное время, отчего оно кажется светлее, праздничнее и богаче, чем было на самом деле?

Отсидев полтора часа в очереди к педиатру за справкой для детского сада, мама пятилетней Леры торопилась покинуть поликлинику. Обдумывая, получится ли заскочить за продуктами до наступления обеда в магазине, она волокла дочку за руку по больничному коридору и рассеянно отвечала на её вопросы. Мимо девочки проплывали таблички на кабинетах: ЛОР, окулист, не-вро-па-то-лог, главврач, регистратура… Юрист?

– Мам, а кто такой юрист? Он что лечит?

Мама, в очередной раз выдернутая вопросом из воображаемого магазина, как могла, объяснила дочери, кто такой юрист.

– О! Я буду юристом! – безапелляционно заявила малышка.

Этот в определённом смысле исторический визит к детскому врачу не оставил никакого следа ни в памяти Леры, ни её задёрганной мамы.

Семья Максимовых, как было принято в их круге общения, старой московской интеллигенции, состояла только из инженеров: дедушка, мама, папа, оба Валериных брата – старший и даже младший, который получил образование уже после распада Советского Союза. Последние трое были ещё и кандидатами наук. Распространённый в среде технической интеллигенции снобизм, предписывающий считать достойными специалистами лишь физиков, химиков, математиков и инженеров, в семье Леры не ощущался. Ей прочили карьеру врача, но недолго: от анализа крови из пальца у Леры кружилась голова, а когда брали кровь из вены, девочка теряла сознание.

Комбинация природных качеств Валерии позволила бы ей преуспеть во множестве профессий. Здесь был и пытливый ум, и способность видеть «картинку» целиком, отмечая несоответствие ей мелких, но важных деталей, и великолепная память, и то, что позже назовут эмоциональным интеллектом. Лера была от природы эмпатична и бережно относилась к людям. Её шестым чувством было чувство социальной справедливости.

Случайно брошенная фраза пятилетней девочки оказалась пророческой. Валерия сама приняла решение поступать в юридический, и в семье её горячо поддержали, всецело одобрив выбор профессии. Для подготовки к вступительному экзамену по истории родители наняли репетитора – по пять рублей за академический час. В назначенный день Лера приехала на занятия в просторную «трёшку» в Южном Измайлове. Её встретила тургеневская барышня с прямыми волосами, негромким голосом, кутавшаяся в длинную шаль: по Лериным детским понятиям, именно так должна была выглядеть аспирантка исторического факультета МГУ – будущая жена дипломата или кого там ещё. Барышня просила называть её Ирина Витальевна; сама же обращалась к ученицам на «вы»… Пахнуло желанным студенчеством…

С первой минуты встречи лицо Ирины Витальевны показалось Лере смутно знакомым… Промаявшись до конца занятия и перебрав все возможные варианты, Лера спросила напрямик:

– Ирина Витальевна, а вы не ездили в пионерлагерь вожатой?

– Я?! Вожатой? – вспыхнула Ирина Витальевна, словно это предположение оскорбило её. – Ну, если только в пионерлагерь от МГУ…

В пионерлагерь от МГУ не ездила уже Лера, поэтому она решила, что просто попутала что-то…

А когда в следующий раз Ирина Витальевна провожала до двери Леру и ещё четырёх учениц, она вдруг обернулась и произнесла: «Знаете, Валерия, я вас вспомнила!»

…Лере было лет десять или двенадцать, когда она впервые поехала в пионерлагерь. Родители привезли дочь на машине; к тому времени смена уже заехала, пообедала и отправилась на тихий час. В Лерином отряде было двое вожатых: Лена и Ира. Боевая Лена была постарше Иры и заправляла всеми делами отряда. Дети слушались, но больше уважали, чем боялись. Ира же напротив, была тихой и романтичной. Лере запомнилось, как по вечерам вместо традиционной сказки либо страшной истории она пела девчонкам под гитару дивные песни. Девчонки боялись шелохнуться – такая была тишина…

В первый раз оказавшись без родителей столь надолго, Лера чуть ли не через день строчила им письма. Бесхитростный ребёнок, она писала обо всём на свете, делилась впечатлениями и мыслями, пересказывала анекдоты и даже частушки. Видимо, и родители скучали по дочке, потому что в день окончания смены с самого утра приехали в лагерь и забрали ее.

И тут…

– Валерия, вы не могли этого знать, но в том лагере была цензура детских писем. Да-да! Всё зачитывалось на собрании вожатых в присутствии начальника лагеря. Я помню, что читала на одном из таких собраний ваше, Валерия, письмо. Именно после этого случая мы, новенькие вожатые, заявили свой протест и отказались передавать письма детей из наших отрядов. Мы твёрдо заявили, что о цензуре надо предупреждать, а не просто тайком читать послания ничего не подозревающих детей. В том письме вы писали родителям о порядке, существующем в лагере, когда по приезду часть гостинцев дети сдавали в «общий котёл», а вожатые потом раздавали их в отряде во время прогулок в лес, походов и прочих общих мероприятий. А вы заехали позже, поэтому гостинцы не сдавали, и по-хитрому ели и свои, и чужие. Вы написали об этом только родителям, а узнал весь лагерь, – Ирина Витальевна смеялась, рассчитывая позабавить и Леру.

…Всё тайное становится явным. И это явное настигло Валерию спустя годы. А она-то рассчитывала оказаться «самой умной». Какой стыд! К счастью, все отнеслись к этому эпизоду с юмором, и радость от встречи с Ирой-вожатой заслонила неловкость от её рассказа. И Лере было приятно, что она первая узнала Иру: ещё бы, её почти не изменили эти пять лет.

Благополучно сдав экзамен, Лера в тот же день помчалась к Ирине Витальевне с благодарностями и букетом. В ответ та подарила книжку китайской поэзии «Трудны сычуаньские тропы» с дарственной надписью: «Такой-то, превратившейся из пионерки в студентку» и пр. Прощаясь, Лера задала традиционный в таких случаях вопрос: «Могу ли я рекомендовать вас своим знакомым?» Ирина Витальевна ответила, что выходит замуж и уезжает из Южного Измайлова, поэтому, наверное, нет.

Больше они не виделись. Не зная ни девичьей фамилии Ирины Витальевны, ни брачной, как было её искать? Да и зачем… Лера не была подвержена «синдрому одноклассников». Она была уверена, что если судьбе будет угодно, она сведёт их и в третий раз. Или не сведёт. В любом случае, не стоит ей мешать.

III

Круг дозволенности начал терять точные границы,

он размывается, и каждый вот-вот примется

устанавливать его сам для себя.

Танин папа, как большинство советских мужчин сороковых – пятидесятых годов рождения, не знал, как быть отцом, его никто этому не учил. У него перед глазами не было примера хорошего родителя и семьянина. Те, кто мог бы его показать, – деды, – были исторически далеко, через пропасть революции и Первой мировой. А отцы… Что могли показать отцы? Свою спину – уходящую на фронт либо уводимую в лагеря? Да, кто-то вернулся живым с фронта и из лагерей. Но что могли дать они, травмированные навсегда, своим сыновьям?

Советская система ожидала от мужчин непрекращающейся борьбы: на фронте, за урожай, за пятилетний план и стройки века. Подтверждение своей мужской значимости отцы получали у других мужчин: начальников, партработников, коллег. Семья выпала из этого пазла, и ценность мужчины перестала определяться через семью. Было неважно, какой ты семьянин, если ты даёшь стране угля и перевыполняешь план по валу2.

Мужчины существовали на обочине, на периферии семьи. Они жили в ней, но только физически, и не были включены в её цельную систему. Они не знали, как общаться с детьми, как их воспитывать и учить, как получать и отдавать, как развивать и стимулировать. Те немногие, кто стремился наравне с жёнами участвовать в жизни детей, в лучшем случае оказывались на положении подростка, присматривающего за чужими малышами и полностью зависящего от указаний мамы и бабушки. «Не разгуливай, я его потом не уложу!» «Не играй в подвижные игры, он только поел! И вообще, куда ты пошёл, не видишь, я пол помыла!» Женщины, подхватившие выпавшую из рук дедов роль главы семейства, просто не знали, куда приспособить внезапно свалившуюся помощь второго родителя. Их устраивало номинальное присутствие мужа в жизни детей, и они не привыкли – не от хорошей жизни, конечно же! – согласовывать с мужьями воспитание детей.

В таких условиях внимание мужчин перемещалось туда, где были ролевые модели шестидесятых – семидесятых, вечно молодые представители героических профессий, не обременённые семьёй: космонавты, лётчики, полярники, подводники, строители… Те, чья профессия не была ни романтической, ни героической, двинулись в походы, организовали КСП с песнями про солнышко лесное. В худшем сценарии вектор мужского внимания был направлен на потребление алкоголя в компании таких же неприкаянных, потерянных мужиков под предлогом просмотра футбола, ремонта машины и тусовки в гаражах. С годами они из юности перемещались сразу в старость, так и не позврослев и не став родителями своим детям.

Ровно таким продуктом своего времени и был Танин отец. Наверное, он старался, делал, что мог. Но одно можно сказать точно: в её жизни он не участвовал настолько, насколько участвовала мама. Взрослея, Таня начала убеждать себя, что это неприсутствие, невнимательность, безразличие и раздражение по отношению к дочери и её каждодневной жизни, интересам и увлечениям, должно быть, скомпенсируется, когда Тане понадобится настоящая помощь и защита. Ей казалось, что папа – это кто-то вроде героя-богатыря, который сидит на печи тридцать три года, но когда придёт время, он встанет в полный рост и всем покажет! И такой случай представился.

В седьмой класс Таня пошла в школу, которую отстроили неподалёку, за парком. Таня полюбила свою новую школу: современное квадратное здание с просторным внутренним двором для линеек и прочих торжественных мероприятий, с большими окнами и светлыми рекреациями. Ей нравились молодые учителя, которые оказались её соседями: они получили квартиры в новой семнадцатиэтажке в форме подковы и ходили на работу пешком. А вот с одноклассниками, а точнее, с одноклассницами, у неё не заладилось.

В её классе училась Лиза, переехавшая вместе с родителями – партийными «шишками» – в трёхкомнатную квартиру в «подкове». Поначалу девочки приятельствовали, и как-то раз после школы Таня побывала у Лизы в гостях. Девочка словно попала в кино: светлые коридоры и зеркала от пола до потолка, двери-купе в спальни и распашные двойные – в зал, кухня, напичканная бытовой техникой, назначение которой Тане было неизвестно. Её радушно приняли и вкусно накормили, но она чувствовала себя скованно. Казалось, будто она – дикарка во дворце, и дырка на носке не придавала ей уверенности. Собираясь в то утро в школу, Таня не предполагала, что окажется в гостях, поэтому надела носки не глядя. После обеда Таня помыла за собой тарелку, используя… шампунь для посуды. Таня и не знала, что такие бывают! Дома посуду мыли просто водой, иногда с содой. Дружба с Лизой определённо расширяла Танин кругозор.

Девочки-подростки, пользующиеся популярностью у ровесников, нередко становятся взбалмошными и непредсказуемыми. Пока они не научаются обращаться со своей харизмой, она напоминает в их руках оглоблю: куда ни повернёшься, обязательно кого-нибудь заденешь. Никто уже не вспомнит, почему Лиза вдруг стала враждебной по отношению к бывшей подруге. Она настроила против неё свою «свиту», трёх других девчонок из класса, и Таня стала объектом травли. То стащат сменку из раздевалки и раскидают сапоги по разным этажам школы, то отрежут пуговицы у пальто, то испачкают мелом школьный пиджак со спины. Эти мелкие пакости делались не Лизой, а теми, кто хотел заслужить Лизино расположение.