Гоэн
По смешному совпадению, Сергей явил в себе олицетворение того, что она тогда, в свои двадцать три года, ценила в мужчинах. Он был интеллектуалом, к тому же, совершенно свободным от общественного мнения. Мог в одиночку пойти на премьеру в «Пушкинский», если хотел первым посмотреть какую-то конкретную ленту, а компании не было. В то же время, не смущаясь, признавался, что не смотрел фильм «Особенности национальной охоты», что вообще о таком не слышал. Читал все литературные новинки, в основном современную российскую прозу, на которую постепенно подсадил и Таню. Он нимало не заботился о том, что могут подумать о мужчине, который читает женские романы или что-то подобное, что ему не пристало. Такой вопрос не приходил ему в голову.
Пижон и педант, он не только сорочку и галстук – служебную машину «Пежо» подобрал под цвет глаз, голубую. Всегда слегка загорелый (солярий?), подтянутый (тренажерный зал?), в начищенных туфлях (миланский тротуар?), благоухающий чем-то, что не похоже на парфюм (оказалось, Jean-Paul Gaultier), он являл собой образ мужчины, на который впоследствии навесят ярлык «метросексуал».
Сергей был не чужд и людским порокам: некурящий в быту, под обстановку покуривал сигары, отлично разбирался в вине, после каждой поездки за границу пополнял свою коллекцию, а затем с удовольствием обдумывал, какой повод достоин открытия той или иной бутылки.
И только лёгкое заикание да явное смущение при обсуждении некоторых личных тем делали его образ уязвимым, слишком человеческим. Постепенно Таня поняла, что влюбилась, безрассудно, безнадёжно и страстно, как бывает только в двадцать лет.
Как-то раз Сергей приехал к Татьяне под конец рабочего дня. Обсудив дела, они вместе вышли из офиса. «Сейчас мы разойдёмся в разные стороны», – с грустью подумала Таня. Но Сергей неожиданно перешёл грань деловых отношений, пригласив её выпить кофе в кафе у метро. С этого вечера началась другая история, и совсем не деловая.
Ухаживал Сергей красиво. Раз в неделю привозил или присылал с курьером цветочные композиции в горшках со специальным наполнителем; эти букеты оставались свежими несколько недель. Он приглашал Таню на самые модные и эксклюзивные мероприятия и концерты, устраивал сюрпризы и поездки в Европу на уикенд. Один раз подарил… звезду с неба. Самую настоящую, с сертификатом – чего только ни готовы были предложить в Москве нулевых желающим платить!
Сергей преподносил Тане и осязаемые подарки, проявляя наблюдательность, изобретательность и внимание. Как-то раз в торговом центре Таня померила браслетик, просто из любопытства. Отошла от прилавка, направилась в обувной отдел. Сергей ненадолго оставил её там одну, а когда они вернулись к машине, Таня обнаружила на сиденье красиво упакованную коробочку, а в ней – тот самый браслет. В другой раз Сергей пригласил её на дефиле. Ювелирный салон устроил показ украшений только для них двоих. Весь вечер девушки ходили по небольшой сцене, демонстрируя серьги, колье и браслеты, а Сергей с Таней потягивали коктейли и наслаждались шоу. Однако он не сорил деньгами, имел своё понятие, что сколько стоит, и не переплачивал без надобности. Однажды в воскресенье он привёз Таню на какой-то стрёмный склад в районе Свиблово, где их встретила хозяйка – кореянка – и с ног до головы одела Таню в одежду итальянских брендов, пошитую в Корее. На удивление, и ткани, и лекала оказались первоклассными, и вещи сидели на Тане так, словно пошиты по её меркам. Большую часть этих вещей – пальто, плащи, жакеты – Таня носила много лет, перевозя их с собой по миру. Этой одежде сносу не было, и она не выходила из моды.
Когда в Москве появлялись новые товары и услуги, Таня была одной из первых, кто их получал. Например, Сергей подарил ей один из первых в Москве съедобных букетов – из конфет, зефира и пастилы. Он постоянно отслеживал все новинки, чтобы порадовать свою девочку. Застёгивая на её шее очередное колье от Frey Wille или на запястье – часики от Longines, Сергей предвкушал удовольствие от Таниного крика «Вау!» Казалось, он старался только ради этих эмоций.
Подарки, развлечения, поездки – всё это было, конечно, приятно, но Тане хотелось настоящей духовной близости, откровенности – без компромиссов, без сомнений, без условностей. Хотелось чувствовать то, что чувствует он; чувствовать то, что он сам о себе ещё не чувствует; то, что он не хотел бы, чтобы кто-то чувствовал. Хотелось, чтобы они сроднились, чтобы сбросили все социальные маски, не оставляемые ими на работе и в быту. Хотелось, чтобы их отношения стали, как у дяди Вити из Перми и его жены Ольги, чтобы друг без друга ни вздохнуть, ни выдохнуть, ни петь, ни свистеть…
И Сергей, казалось, хотел того же. В отношении женщин он был, что называется, ходок. В пятнадцать лет, будучи единственным парнем в группе педагогического училища, он практически жил в женском общежитии. Девчонки не стеснялись его, переодевались, дефилировали голышом. Он рано познал мир чувственных наслаждений; обладая высоким темпераментом, полагал, что ровно так же обстоят дела и у других мужчин. Но с возрастом понял, что это не так; как двадцать процентов самцов морских котиков оплодотворяют восемьдесят процентов самок в популяции, так и Сергей «старался» и за себя, и за тех парней, что быстро выбыли из «большой игры». Он без меры дарил женщинам то, в чем они нуждались – внимание, ласку, удовольствия, любовь – как он её понимал. Дарил легко, без рефлексии и условностей, никогда не врал и не давал несбыточных надежд, относясь к сексу как спорту, притом не самому неприятному. Женщины любили его в том числе и за это. Единственная женщина, которой Сергей обещал жениться, стала его женой. Вступив в брак, Сергей остепенился слегка, но супружескую верность не абсолютизировал. Когда его недолгий брак распался, Сергей снова пустился во все тяжкие. Дух флибустьерства оказался живуч: время от времени он занимался сексом то на верхней полке поезда, то в машине, то в кабинетике ресторана и прочих местах, в которых тридцатишестилетним дядькам это не очень приличествует.
После восьми лет такой вольной жизни встреча с Таней, по словам Сергея, «опрокинула, перелопатила, перемолола его». Он говорил, принося очередной букет белых цветов как символ капитуляции:
– Мне казалось, что я знаю о женщинах всё. А теперь я смотрю на тебя, и только от одного взгляда моё сердце наполняется такой нежностью, на которую я и не думал, что способен. Ты вызываешь во мне такие красивые чувства!
А потом, сидя за столиком роскошного ресторана, нежно сжимал её запястье и вновь повторял:
– Ты представляешь себе, каким бы я был сейчас, если бы знал тебя раньше? Если бы обнимал тебя все эти прошедшие годы? Смотрел на тебя? Ты одна умеешь исправлять настройки этого мира, человеческих судеб. Ты одна оправдываешь существование женского пола… нет, всего человечества! Когда я с тобой, воздух становится свежее, вино – слаще, запахи – острее. Каждую секунду с тобой я ощущаю божественное присутствие, а когда я говорю с тобой, а на самом деле говорю с Богом.
Таня замирала и боялась дышать… Вот оно! «Мы близки, мы с ним одной крови», – думала она. «Ты одна мне родная, – говорил он. – За тебя я готов умирать и убивать». И она таяла: вот та самая степень близости, которой она так желала.
Мало-помалу Сергей заполнил всю жизнь Тани – в прямом, физическом смысле. Он приезжал к ней по утрам, и, пока она собиралась, смотрел финансовые сводки по Евроньюс и пил кофе. По крайней мере, два дня из пяти заезжал за ней в обед. Забирал после работы, отвозил домой. Выходные Сергей проводил с Таней, приезжая в субботу утром и уезжая в воскресенье вечером. Если Тане нужно было сделать покупки или сходить к врачу, Сергей везде её сопровождал. Постепенно всё сложилось таким образом, что Таня нигде не бывала без Сергея. С момента пробуждения и до отхода ко сну Сергей был рядом. Он уезжал домой, когда Таня ложилась спать, а наутро жаловался:
– Я ехал домой по полупустому шоссе, и каждый километр – каждый! – отделял меня всё дальше и дальше от тебя! Это невыносимо!
Однако вопрос о том, чтобы жить вместе, не поднимался: Таня не хотела просто съезжаться, а Сергей не мог предложить ей руку и сердце, поскольку его брак не был официально расторгнут. Лучшие адвокаты работали над делом Сергея, но его жена развода не давала. Хотя они не жили вместе восемь лет, она предпочитала оставаться в статусе замужней, Бог знает почему. Таня не углублялась в детали.
Вероятно, Таня не хотела жить с Сергеем под одной крышей, чтобы сохранять иллюзию свободы. Все остальное у неё уже отобрали. Дошло до того, что ей не позволялось шагу ступить без Сергея. Покупки? Вместе, либо Сергей всё привозил. В салон красоты? «Я тебя отвезу», говорил Сергей. Встреча с подругами? «А зачем? Ты что, не хочешь провести время со мной?» Всё это воспринималось Таней как лёгкое преследование.
Наступил момент, когда она почувствовала, что забота Сергея, его внимание, звонки каждый час и смс-ки каждую минуту и вообще – его присутствие каждый миг и час её душит. При каждой встрече он так подробно расспрашивал обо всём, что происходило с момента их расставания, словно хотел проникнуть в самые потаённые уголки её души, хоть и облекал эти расспросы в несерьёзную форму: «Ну, что у тебя новенького-интересненького?» Как-то раз Сергей увидел у Тани в сумочке новый молескин. Она купила записную книжку в ларьке у метро: ей понравился цвет обложки. Купила просто так, повинуясь секундному импульсу. Сергей устроил ей допрос с пристрастием:
– А где ты купила? А когда ты купила? А зачем? А почему не сказала, что тебе нужен молескин, я бы привёз? Мы бы могли вместе купить. А что ещё ты купила?
Под пулемётной очередью этих расспросов Таня почувствовала, что закипает. Сергей заполнил всю её жизнь, и ему всё мало! Он уже и в мысли её пролез! Таня подозревала, что в этом его желании нет контроля, а только лишь потребность каждую минутку быть с любимой. Но от этого ей не становилось легче. В признаниях Сергея всё чаще стала сквозить мысль «я хочу, чтобы ты была счастлива, но только вместе со мной». Он утверждал, что они с Таней – единый организм, где она – сердце, а он – лёгкие, и друг без друга они умрут. А Таню это пугало.
(Впрочем, не зря. Несколько лет спустя, съезжая с квартиры, Таня обнаружила в телефонном шкафчике-щитке следы прослушивающего оборудования. Значит, контроль-таки был.)
Близость, о которой девчонкой грезила Таня, оказалась вовсе не так прекрасна. Она оказалась страшна. Сергей доверял Тане настолько, что только ей он показывал себя таким, какой он есть, все потаённые закоулки своей души, все выверты своего больного сознания, все эти жуткие чистилища, населённые мрачными демонами. Она с готовностью раскрывала свою чистую душу, и эта душа, как губка, впитывала, пропускала через себя все эти откровения, выпущенных на волю демонов, отходы душевной жизнедеятельности. «Женская душа – это сосуд, который заполняют радости и горести любимого», – сказал А. П. Чехов. Тане доставались лишь горести. И всё бы ничего, но, чёрт возьми, слишком близко к сердцу она их принимала. Он требовал полного слияния души, разума и тела в одно общее бытие, до внутренностей, до психологических кишечников…
В общем, Таня поняла, как она заблуждалась в своём детском определении мечты. Это оказалось тяжело: всё время, каждую минуту жить под прицелом чьих-то глаз, пусть даже бесконечно, до самоотречения любящих тебя. Когда эти глаза неотрывно, а потому бесцеремонно преследуют тебя, слёзно моля не запирать ни на секунду двери твоей души, не отворачиваться, не закрываться. Когда у тебя нет права побыть наедине с собой, ты всё время должна в неограниченном количестве поставлять эмоции другому человеку… Ты не можешь заболеть, умереть, исчезнуть. Найдут, откопают, оживят. И вновь вперят в тебя отчаянно молящий взгляд. Настолько отчаянный, что это лишает тебя последних сил разорвать эту связь, из-за которой ты словно не можешь сама проживать свою жизнь: всё время кто-то рядом проживает её за тебя.
Каждый человек наполняет душу по-своему.
Один сам для себя и сосуд, и напиток (и с точки зрения «наполненности» неважно, счастлив он или нет, ведь несчастное мироощущение – это тоже дар, это тоже наполнение. Дар быть несчастным не менее ценен, чем дар быть счастливым).
Другому хорошо с самим собой, но ему необходимы люди, лишь в служении которым он ощущает полноту жизни, своего сосуда; только в духовном взаимодействии с другими он раскрывает все грани личности, сверкает, искрится.
Третий не может хоть чем-то наполнить сосуд и «побирается» у тех, кто способен. Такие люди – лишь песчинка, и жизнь их всецело зависит от того, кто рядом и что происходит вокруг. Себя они идентифицируют как отражение внешнего, и необходимый стимул для внутренней работы получают извне, перерабатывают его внутри и выдают опять во внешний мир, как бы находя подтверждение или опровержение внутренней работе. Жалки, жалки люди, внутренний мир которых пуст и безрадостен и чей путь – лишь попытка паразитировать в чужих мирах…
VIII
В любви начисто отсутствовал смысл. Но зато она придавала смысл всему остальному. Она сделала моё сердце лёгким и пустым, как воздушный шар. Я не понимала, что со мной происходит. Но не потому, что поглупела – просто в происходящем нечего было понимать. Могут сказать, что такая любовь неглубока. А по-моему, то, в чём есть глубина – уже не любовь, это расчёт или шизофрения.
Виктор Пелевин, «Священная книга оборотня»Лучше бы пил и курил…
Саша ВасильевПо мнению одной известной телеведущей, настоящий мужчина – тот, у кого в имени есть хотя бы одна буква «Р». Если верить этой небесспорной теории, муж Леры Роберт Горский был дважды «настоящим мужчиной». Они познакомились еще первокурсниками, когда Лера поступила в Московский юридический институт (вскоре переименованный в Московскую государственную юридическую академию), Роберт стал студентом всем известной Бауманки.
При первой встрече Роберт не произвёл на Леру особенного впечатления: она была убеждена, что ей не нравятся ровесники. Она помнила, как в одиннадцатом классе с подругами – разодетыми и накрашенными – уже дефилировала на встречу с взрослыми парнями, в то время как их одноклассники ещё бегали по стройке с цветными пластиковыми автоматиками и играли в войнушку. А вот пацаны постарше – другое дело. Такое впечатление у Леры сложилось ещё во время общения с игроками московского клуба «Что? Где? Когда?», а студенты-вечерники из МЮИ его только усилили. С последними Лера постоянно общалась на репетициях их институтской команды КВН. В отличие от первокурсников-дневников, вечерники были взрослыми мужчинами, часто прошедшими армию, окончившими юридический техникум и работающими по специальности. Они чётко осознавали, зачем учатся, и применяли знания на практике. Среди вечерников были и фондовые брокеры, а в начале девяностых это был просто фетиш! Все эти «спрэды» и «пипсы» звучали загадочно и будоражили воображение, и глаза Леры горели, когда ей рассказывали о принципах работы ФОРЕКС. Она поняла, что ей нравятся умные мальчики, и шутила сама с собой, мол, моя эрогенная зона – интеллект.
Случилось так, что встреча с Робертом разрушила сразу два предубеждения: «ровесники – не мужчины» и «мне нравятся юристы и финансисты».
Строго говоря, Роберт вряд ли бегал по стройке с пластиковым автоматиком. В выпускных классах он, помимо средней школы, посещал ещё физико-математическую, да участвовал во всех районных и городских олимпиадах по математике, химии, физике и Бог знает ещё по чему. До встречи с ним Лера не общалась с «технарями» настолько близко (семья не в счёт).
В общем, рядом с Лерой оказался человек одного с ней социального круга (мама Ольга Николаевна – врач-терапевт, папа Владимир Иванович – военный), интеллектуал, умница, у которого с головой всё сложилось, как надо. Её эрогенная зона откликнулась ярко и недвусмысленно.
Избранник обладал набором таких неоспоримых добродетелей, что, задним умом рассуждая об их встрече, Лера не удивлялась, чем он её заинтересовал. Он не курил, не пил – абсолютно, ни грамма, ни глотка, никогда и ни при каких обстоятельствах. Вообще-то, Лера была снисходительна к людским порокам и привычкам; её не интересовала внешняя картинка и «что скажут люди», гораздо важнее, «чтобы человек был хороший», но после отца-алкоголика такая вот трезвенность обрела в её глазах дополнительную ценность.
Отношения Роберта и Леры развивались естественно и плавно, как бы сами собой. Она не помнила, чтобы он ухаживал, соблазнял. Первый шаг – нет, крохотный шажок – сделала она. Потом он. Так они сближались, скользя друг другу навстречу; поцелуи становились всё жарче, объятия – смелее. И вот наконец Роберт прервал ход этого поступательного движения. Не в силах больше бороться с искушением в виде готовой отдаться его ласкам загорелой красавицы в летнем тонком платьице, он перешёл к решительным действиям. Что до Леры, в силу то ли неопытности, то ли влюблённости в Роберта, она не видела ни краёв, ни берегов. Вырвавшись за пределы приличий, мощное, почти животное, влечение обрушилось на Роберта и Леру всей своей силой, заполнило всё их сознание. И всё завертелось…
…Лера с Робертом не думали о свадьбе и не планировали ничего менять как минимум до конца учёбы. Из-за беременности Леры матримониальные планы пришлось пересмотреть. Летом, сразу после сессии второго курса молодые расписались, и Лера оформила в институте академический отпуск.
Мечты молодых о безмятежной жизни и помощи родителей были сурово растоптаны новыми экономическими реалиями начала девяностых. В девяносто втором Ольга Николаевна и Владимир Иванович первыми из сограждан лишились средств к существованию и оказались на грани нищеты: официальные расходы на армию и социальную сферу сократились на девяносто процентов. Повинуясь голосу из телевизора, призывающему россиян «учиться торговать», Ольга Николаевна выносила к метро зелень, яблоки и цветы с дачи. Спустя несколько лет открылись оптовые рынки, и она взяла в аренду палатку. Она занялась бытовой химией, которую брала на реализацию. Палатка представляла собой контейнер, в котором хранился товар. Задняя дверца контейнера открывалась, и с неё производилась торговля – без кассовых чеков и гарантий. Такими контейнерами были уставлены все мелкооптовые рынки Москвы и Подмосковья – вещевые и продуктовые. Владимир Иванович участвовал в бизнесе жены неохотно и по обязанности, опричь души, как она это называла. Ольга Николаевна – «ты только прикажи, и я исполню, товарищ Время!» – работала вдохновенно, а потому преуспела, раскрутилась, арендовала ещё несколько палаток и наняла продавщиц. А вот Владимир Иванович не мог смириться с тем, что из офицера превратился в «торгаша». Его патриархально-аристократическое отношение к торговле как к недостойному занятию, свойственное советскому человеку, не изменилось до конца жизни.
Чтобы обеспечить молодую семью, Роберт подрядился помогать родителям в палатке. Он выполнял всю требуемую работу, как физическую, так и организационную, и честно отрабатывал свои деньги.
В первые годы брака самым большим Лериным страхом стало утреннее пробуждение в одиночестве. Удивительное по красоте и силе чувство выносило её прочь из реальности, в которой она до сих пор существовала, в иные слои – не иначе, как в сон… Который, как убеждает нас логика бытия, неизбежно закончится. Просыпаясь посреди ночи, чтобы убедиться, что он по-прежнему рядом, она была уже не в силах заснуть, и в оцепенении смотрела на него, спящего, слушала его дыхание и внимала этой чудной, исходящей от него благодати… Едва дождавшись рассвета, она выходила на балкон, и её душа пела от счастья, прямо в лазоревое небо, в зелёный двор. Такое утро! Разве можно было представить, что вот сейчас, в эту самую минуту, кто-то в засаленном халате на кухне жарит яичницу? Это нельзя сейчас, это кощунство и надругательство над прекрасным, самым лучшим, дарованным судьбой мгновением. Которое будет повторяться снова и снова. Потому что самое главное уже произошло – они встретились, круг замкнулся, а значит – хотелось верить! – им уже ничто не грозит. И хотелось верить, что вот это ощущение лёгкости, отрешённо-блаженное выражение ничего не замечающих глаз, ленивые попытки подавить зевки на паре, вызывающие еле скрываемую, но не увиденную Лерой зависть «неустроенных» однокурсниц, – всё это навсегда. Ну, или очень надолго.
У влюблённых под подбородком как будто воздушный шар, они парят, не касаясь земли, а их глаза приобретают чудесное свойство видеть всё в волшебном свете и не замечать ничего, что могло бы повредить этому состоянию. Мистическим образом отфильтровывается то, что может травмировать, и высвечивается то, что дает гармонию. Влюблённые утрачивают ощущение реальности, теряют бдительность, их восприятие мира становится не просто неадекватным, а абсолютно самостоятельным, параллельным, по телевизору в их мозгу идёт та программа, которую они желают видеть, – вот счастливцы! Поэтому мы любим быть влюблёнными. Поэтому мы боимся быть влюблёнными.
Шли годы. Поначалу Лере нравилась некая строгость в отношениях с Робертом; он не лез в душу и не любил, когда лезут к нему, абсолютизировал эмоциональную свободу, да и вообще свободу своего внутреннего бытия. После семи лет брака такая отстранённость Роберта стала раздражать Леру. Она спрашивала Роберта:
– Почему ты не звонишь мне днём?
Он пожимал плечами:
– Зачем? Все деловые вопросы могут подождать до вечера.
Она пыталась объяснить, что деловые вопросы и вправду могут подождать, и звонят-то не за этим, но он не понимал.
– Если тебе так важно, я поставлю себе напоминание и буду звонить.
Подумав, Лера ответила:
– Не надо, – и успокоилась.
А зря. Это был звоночек, который Лера пропустила, очарованная своим серьёзным мужчиной с двумя Р. Знак, что они говорят на разных языках. Нет-нет, она не относилась к тем истеричным дамочкам, которым нужно каждый час получать словесные или материальные подтверждения, что их всё ещё любят, и за прошедший час любить не перестали. Лере было понятно, что не всё можно и нужно объяснять словами, хотя это, наверное, её язык. У него же со словами всё было иначе: когда Лера спросила мужа, почему он не говорит о своих чувствах, он удивился:
– Я же говорил, что люблю, и это не изменилось.
Серьёзно?
В другой раз он отшутился чисто как технарь:
– Работает – не трогай! – имея в виду их семейные отношения.
С годами Лера стала ощущать неудовлетворённую потребность в романтике, в более эмоциональных отношениях с мужем. Она привычно оправдывала его нечуткость, нечувствительность, даже, порой, чёрствость: «у него не было братьев и сестёр, он привык к одиночеству, сам за себя». И все же Леру ставило в тупик, когда после нескольких лет брака Роберт напрочь забывал, что он теперь живёт не один: не звонил, когда задерживается, не задумываясь забирал последний кусочек торта, абрикос там, котлетку… В Лериной семье так не было заведено – нужно оставить детям или предложить друг другу. Ничего, думала она, отогреем, растопим этот слой льда, скрывающий твоё горячее, любящее сердце. А душу грызло сомнение: не слишком ли много она берёт на себя, не возлагает ли на свою любовь непосильную ношу – переделать другого человека, вложить ему свой способ выражать свои чувства?
А Роберт не тратил слов, но делал дело. Такой вот на сто процентов мужицкий подход – не трепаться и обещать, а работать и добиваться цели. Не сетовать на несправедливость мироустройства, козни партнёров, тяжёлые времена, необходимость блата и взяток и прочее, а создавать и улучшать материальную базу своей семьи, вести семью к процветанию, ну, как он это понимает. А то, что семье вообще-то другое надо, он не виноват.
Лера гнала от себя мысль, что в Роберте есть какая-то червоточинка, изъян и душевный дефицит, который не позволяет ему открыто говорить о своих чувствах, хвалить жену, благодарить, сопереживать. Она предпочитала фокусироваться на добродетелях Роберта: прекрасный отец, семьянин, надёжа. Лере внушили, что для женщины это очень важно – иметь «каменную стену», «опору», или как там ещё это принято называть. Но кто сказал, что это должно быть вроде каменного мешка, куда не проникает ни свет, ни тепло? Лере отчаянно не хватало витаминов, а её перекармливали углеводами и упрекали в неблагодарности.
Постепенно, за десять лет семейной жизни Лера убедила себя, что бушующие страсти несовместимы с долгосрочным семейным союзом. Объясняла она себе это так: сильные чувства, выносящие человека на высокую эмоциональную орбиту, в конечном счёте губят семейные отношения.
Те пары, чьи страсти были похожи на цунами, кто отдавался полностью любовному безумству и волшебству, кто не обжигался – горел, не жалея себя, чей разум капитулировал перед мощью природы, – нет, они не согласятся на постепенную (неотвратимую!) смену пылких чувств на другие семейные ценности. Ибо слишком хорошо помнят, как это было, и не могут смириться, что любви больше нет. И всё, что пришло на смену – для них словно безвкусный кисель из школьного буфета.