+Я

АНТИКВАР

Ирландка!

Как он сразу не догадался! Хотя, когда она телефонировала о своем визите пару дней назад, слышимость была столь отвратительна, что было совершенно непонятно даже, мужской или женский голос он слышит. Джеймс внутренне содрогнулся, понимая, что сам согласился принять её.

– Мисс …

– Бёрнс. Дара Бёрнс.

– Мисс Бёрнс, оценка займет некоторое время, вы подождете или зайдете позже?

Не удалось. Она с недоумением и возмущением уставилась на него из-под негустой вуалетки. Потом, сдержавшись, проговорила почти спокойно:

– Мистер. Паддингтон. Я. Подожду. Здесь. Я могу присесть?

Он разочарованно кивнул. Указал на кресло у камина. Сам разместился напротив. Гостья одним движением распустила завязки плаща-накидки, не глядя швырнула его на кофейный столик. Затем практически плюхнулась в кресло, откинула вуалетку наверх и небрежно стащила замшевые перчатки шоколадного цвета. Тепло от камина разливалось плотным потоком, но она наклонилась еще ближе к огню и вытянула руки. Девушка была худой, если не сказать мосластой, не очень складной, все в ней было как-то чересчур. Словно навскидку нарисованная тушью и раскрашенная к Рождеству дешевая открытка. Слишком длинные руки, ноги и шея. Слишком яркие, оранжево-морковные, абы как уложенные под дурацкую шляпку сумасшедшие кудряшки. Одета – вроде ничего особенного. Блузка под горлышко, несколько пышновата в рукавах и груди, но спокойного бежевого цвета. Узкие брюки из мягкой кожи оттенка охры, жесткий полукорсет на клепках и классической шнуровке, на левом бедре сумка-кобура. Но даже в этом незамысловатом повседневном костюме она выглядела, как разбойница. Джеймс угрюмо смотрел, как тяжелые ботинки на рифленой подошве попирают линфийский ковер, который он привез сто лет назад из саркандской лавчонки и с которым так и не смог проститься и выставить его на продажу. В поездке он вроде как чуть не издох от холеры, но его вытащили с того света врачи какой-то благотворительной кампании, примчавшиеся в Сарканд спасать человечество. Джеймс не помнил ни лиц, ни имен своих спасителей.

Пауза затягивалась. Джеймс кашлянул. Мисс Бёрнс, прикрыв глаза, медленно кивнула камину, выдохнула и повернулась к хозяину дома. Ну конечно! Художник, создавший это лицо, и тут не отказался от принципа «много всего и неважно, зачем». Какое-то острое. Высокий лоб, рыжие брови и ресницы, ярко-синие, почти ультрамариновые, маленькие глазки. Худые и высокие скулы. Кошмарное количество веснушек, такое, что скорее найти белые пятнышки среди этой плотной россыпи. Румянец во всю щеку, еще и на подбородке. Хрящеватый нос. Тонкие, чересчур красные, губы. Джеймсу, повидавшему за свои шестьдесят лет женщин, считавшему себя знатоком и ценителем, она показалась абсолютно и невообразимо некрасивой. Её нельзя было сравнить ни с гончей, ни с лошадью, ни с птицей. Впрочем – да. Это же ирландка. Хотя и говорит без акцента. Настоящая Plastic Paddy.

– Я слушаю вас, мисс Бёрнс.

– Сейчас, – она выудила из сумки отливающую желтым гильзу.

– 0.303 калибр? Признаться, не ожидал таких… носите-лей… Давайте, давайте посмотрим…

С этого нужно было начинать! Он тут же позабыл, кто принес ему гильзу. Стянул с темечка на правый глаз окуляр, подкрутил, ловя фокус. Мелкий размеренный треск, раздававшийся в момент настройки окуляра, всегда погружал его в радостное рабочее нетерпение. «Света недостаточно,» – подумалось вскользь, но оторваться от осмотра даже на мгновение не хоте-лось. Тем более, что присмотрелся – вроде как и посветлело. Несомненно, гильза в прекрасном состоянии, и содержимое должно быть не повреждено! На матово отливающем металле четко читалась цифра два. Сдвинул окуляр, перевел взгляд и увидел, что пока он занимался гильзой, гостья сняла канделябр с камина и поставила на столик, скинув плащ на пол.

– Вы знаете, чьи воспоминания там запечатаны?

– Да, знаю. Врача её Королевского Величества. Но должна предупредить сразу – это частная история, и к её Величеству не имеет никакого отношения.

– Вот как… Это резко снижает стоимость…

– Мистер Паддингтон. Скажу сразу – мне нужны деньги и еще кое-что. Я знаю примерную стоимость воспоминаний, и знаю, что вы не слишком щедры. Но я связана словом, которое дала … скажем так – источнику, что свяжусь лично с вами. Возможно, когда вы ознакомитесь с содержимым, измените свою точку зрения. Объем там небольшой, я подожду.

Но Джеймсу было все равно, чьи это воспоминания. Он уже достал из витрины визиошлемофон, приладил патрубки нужного калибра и протер идеально черные линзы. Нетерпение мешало даже говорить, хотелось поскорей погрузиться в по-настоящему другой мир. Его коллекция чужих воспоминаний была обширна, и чем больше она росла, тем большая страсть его накрывала. Ко многому равнодушный в жизни, не нуждающийся ни в друзьях, ни в семье, Джеймс Хэмиш Паддингтон испытывал одну-единственную страсть. Кусочки настоящей жизни незнакомых ему людей, эти воспоминания, которые можно было заключить в гильзу, представлялись ему неким парадоксом. Он владел безраздельно частью чужой жизни. Все, что было в этих воспоминаниях – события, запахи, звуки, ощущения – теперь при-надлежали только ему. Восхитительным было и иное, не свойственное Джеймсу, отношение к жизни, эмоции, ситуации, в которые он сам вряд ли когда-нибудь попал бы. Он дорожил, помнил о каждом экземпляре коллекции, которую называл про себя «обойма», и никогда ничего из нее не продавал. Иногда на него выходили частные коллекционеры, антиквары, и он согла-шался на обмен. Так к нему попала люгеровская девятимилли-метровая – и прекрасный отрывок из жизни промышленного шпиона с забавной фамилией Лажневский.

Он заключил в гильзу массу подробностей из собственного дела, то, что при его жизни не должен был узнать никто. Видно, боялся, что провалил всё и избавлялся от компромата в собственных мозгах… Правда, удовольствие от просмотра Джеймсу всегда портила жена Лажневского, соображавшая еще быстрее мужа и явно наставляющая ему рога. Она всегда мелькала в поле зрения, и очень отвлекала. Судя по ощущениям, Эдита властвовала в жизни мужа и запросто могла его подставить. Но Джеймс никогда не проявлял интереса к жизни и историям тех людей, чьи воспоминания хранил, какими бы интересными или отрывочными они не были. Не вел никаких расследований. Просто наслаждался тем, чем владел. Та гильза была самой старой в его коллекции.

Сейчас его немного тревожило, что при "погружении" рядом будет находиться человек совершенно чужой, глубоко ему неприятный и, судя по всему, неизвестно на что способный. Джеймс чувствовал исходящую от девчонки угрозу, но уходить в другую комнату не имел права – экспертиза всегда проводилась в присутствии продавца. Он дернул за шнур, как всегда надеясь, что Барт еще не окончательно оглох, услышит этот премерзкий звук колокольчика, и придет вовремя. В гостиную тут же вдвинулись колоссальные бакенбарды и столь же внушительный живот, стянутый темно-синим жилетом на мелких пуговицах в ряд. Пуговки держались стойко, не смотря на изрядный напор.

– Барт, пока я занят, предложи гостье чай, – подразумевалось, что теперь старый камердинер не спустит с этой ершистой девицы глаз.

Джеймс, больше не отвлекаясь, заправил гильзу в патрубок визиошлемофона, провернул на шесть полных оборотов стартовую шестерню, отчего она стала мелко и мерно отщёлкиваться в обратную сторону. Внутри шлема сначала мигнуло зеленоватым, потом свечение окрепло и стало равномерным. Джеймс глянул на гостью – она была увлечена сбором капель воска с канделябра. Джеймс поморщился, что есть силы выдохнул и надел шлем.

***

Она судорожно вдохнула душный пряный воздух. Сухой и пыльный. Изрядно надоевший…

Никогда Ахана Рэйд не была так занята. Служба в Королевском меддивизионе начала отнимать все силы еще с вступительной практики. Уже четыре месяца их отряд кочевал по Азии, но ни Ахане, ни её коллегам вылезти из медпалатки было некогда. Она даже не задавалась вопросом, куда они едут и где останавливаются. На неделю, иногда полторы, развертывался палаточный лагерь, и с утра до ночи к ним шли люди. Операции, уколы, анализы, микроскоп, бинты. Порошки, пилюли, перевязки. В последний день уже затемно лагерь собирался, грузился на конки, или рикш, или телеги, или… Перед глазами Аханы вертелся калейдоскопом мир, состоящий из непонятной чужой еды, больных людей. И бесконечных вагонов. Чем дальше на юго-восток, тем меньше и многолюднее они становились. Где-то впереди, в далеком Пекине, их будет ждать дирижабль. Мысль о том, что обратный путь не придется проводить в тошнотворно раскачивающемся поезде, дышать пылью и жуткой смесью запахов вселяла в нее радостное ожидание. Ей хотелось домой. Сейчас и чужой Лондон казался ей домом. Короткими беспокойными ночами все чаще снился серый, погруженный в туманы, город. Газовые фонари, влажные отблески мостовой…Прохлада.

Когда-то эта работа казалась ей чередой приключений, но спустя пару недель бесконечной тяжелой и выматывающей рутины Ахана начала погружаться в тоску. А ещё она мечтала о воде. Обычной чистой холодной воде, которую Иде наливала для неё в кувшин каждое утро… Вместо нее сейчас была вода в большой жестяной фляге, куда засыпалось нечто дурнопахнущее, но призванное спасти их от лихорадки и болезней живота. Ахана пила её сквозь стиснутые зубы, заставляя себя глотать кисло-горькую жидкость.

Очередной город, где они выгружались в кромешную темноту, встретил их тревожным воем псов. Встречающий проводник и переводчик, держа в руках бронзовую длинноносую лампу, что-то непонятно бормотал себе под нос. Ясно слышалось только два слова: «Живота» и «Алласакта».

Утром стало все понятно. В городе бушевала холера. Ахану впервые захлестнул какой-то животный ужас – люди приходили десятками, приносили детей, умирали. Смуглые, черноволосые и темноглазые, в полотняных шальварах и цветастых плоских шапочках – тюбетейках, полосатых халатах. Прослышав о врачах, к их лагерю уже на следующее утро стеклось невообразимое количество людей. Их сортировали, учили, поили, снабжали лекарством.

Утро походило на кромешный ад. К полудню поток иссяк. Ахана сняла ставший совершенно грязным, невыносимо воняющий передник, еще раз пробежалась взглядом по тем, кто не мог уйти и остался рядом с палаткой. Над ними более здоровые сейчас сооружали навесы. Все по плану, можно сделать небольшой перерыв. Вдруг она с изумлением увидела бодрого, просто пышущего здоровьем молодого человека. Англичанина! Он вышагивал по площади, обходил сидящих и лежащих людей, вытягивал шею, явно ища кого-то. Его сорочка была безупречно выбелена и отглажена. Брюки и темно синий жилет выглядели так, словно мелкая пыль, висевшая все время в воздухе, сама шарахалась от них во все стороны. Ахана бросилась навстречу – никак нельзя, что б он тут находился! Он заразится!

– Добрый день, мисс. Мистеру Джеймсу Хамишу Паддингону срочно требуется помощь врача. Вы можете меня проводить к доктору?

У Аханы закружилась голова. Боже, словно нет вокруг этого сумасшедшего азиатского мира, только лишь размеренность и сдержанность Старого света!

– Я врач! Мисс Рэйд. Что случилось?

– Боюсь, мисс Рэйд, мистер Паддингтон потребует другого врача, – под напускной невозмутимостью проглянуло смущение.

– Вот как? – ну конечно, она сталкивалась с этим на протяжении всей своей недолгой службы. Особенно в Британии.

Врач-женщина. Да еще – ирландка! Да еще совсем молоденькая… Она заправила непослушную рыжую кудряшку за ухо. Ну, я вам покажу! – К сожалению, другого врача здесь нет. Если нужно, я окажу помощь. Если нет – не отвлекайте, у меня полно работы!

Она развернулась на каблуках, взметнув юбки, и направилась поскорее прочь. Гнев и обида снова наполняли её сердце, и если раньше она справлялась с ними довольно быстро, то сейчас на эту борьбу просто не было сил. За время этого изматывающего путешествия Ахана успела привыкнуть к тому, что все, кто приходил за помощью, доверяли ее знаниям и мастерству. Ни один из сотен людей не усомнился, что она может помочь. И она никого не оставляла.

Конечно, другие врачи были. Но дело ведь было не в этом. И всё же, чем дальше она уходила от безупречного посланца мистера Паддингтона, тем большие муки совести на нее наваливались, отодвигая собственную обиду на второй план. Дойдя до медпалатки, она уже раскаивалась в своем поведении.

– Мисс Рэйд! – он догнал её на входе. – Мисс Рэйд, прошу вас! Мисс Рэйд, прошу меня простить. Пожалуйста, мистера Паддингтона нужно осмотреть! Я к вашим услугам, всё, что понадобится!

– Вы камердинер? – она обернулась, уже планируя, что взять с собой.

– Барт, – он пригладил слегка растрепавшиеся волосы, вытянулся стрункой и задрал подбородок.

– Подождите меня, Барт. Мне нужно взять саквояж. Тогда она впервые увидела город. На неё хлынула знойная пестрота пустых в этот час улиц. Здания словно дрожали в полуденном мареве. Протяжный гулкий звук, разнесшийся с минаретов – она уже знала, это призыв к молитве.

Идти было недалеко. Прохлада довольно чистого двухэтажного постоялого двора была, как спасение. Во внутреннем дворике – о, блаженство! – мирно журчал небольшой фонтанчик, окруженный невысокими деревцами. Но умиротворенную картину разрушил громогласный рык, раздавшийся откуда-то из недр второго этажа:

– Бааааааарт!

Барт деланно медленно повернулся к Ахане, попросил подождать, и со скоростью испуганного зайца метнулся на зов. Она двинулась следом. С первого взгляда, брошенного на пациента, Ахане стало ясно многое.

Что его жизни и здоровью ничего не угрожает. Что он молод и не особо красив. Что у него ужасный характер. И что она влюбилась… Мысль о том, что покидать надолго лагерь ради одного единственного пациента немыслимо, растаяла и испарилась. Мир поделился на две части – ту, где был Джеймс Хэмиш Паддингтон, и другую, включающую в себя всё остальное. Вторая стремительно съеживалась до мизерных размеров. Призвав на помощь все своё самообладание, она приступила к осмотру.

Это было всего лишь расстройство желудка. Похвалив Барта за правильный уход, выдав лекарства и выдержав ледяной взгляд пациента, Ахана заторопилась в лагерь.

– А ну стойте! – его бесцеремонность зашкаливала, но девушка спокойно обернулась с порога.

– Мистер Паддингтон! Мне пора, следуйте моим рекомендациям и выздоравливайте.

Вслед ей донеслось яростное:

– Барт! Где ты её нашел? Мне надо было уехать в Сарканд, что б и тут наткнуться на шайку наглых ирландцев? Что б этого больше не повторялось!

Чувствуя, что сейчас расплачется, Ахана почти бегом покинула постоялый двор.

Следующие два дня она себя уговаривала. Он сноб и шовинист. Презирает ирландцев и не признает женщин-врачей. Он грубый самонадеянный болван. Похож на каланчу. Или на богомола.

У него длинные руки и ноги, светлые, с рыжиной волосы. Он неуклюж и способен высверлить дыру в стене своим взглядом…

Сердце ей твердило: «Да! Он наслушался чужих бредней и уверовал, что чем-то лучше других! Он ранен своей обособленностью! Он нуждается в помощи и участии даже больше, чем те, кто умирает от обезвоживания, потому что его сердце ссохлось от одиночества. Он просто выросший, но еще не повзрослевший мальчишка.» Умом же понимала, что нужно просто дождаться отъезда.

А вечером второго дня он появился у входа в медпалатку. Растрепанный, небритый, в несвежей блузе и мятых, пыльных штанах. Не глядя на неё, словно она виновата в чём-то, произнес:

– Мисс Рэйд… Барт заболел. Сегодня. Уже совсем плох. Прошу вас…

Это была холера. За несколько часов Барт превратился в синюшную тень самого себя. Но было еще не поздно. Полночи девушка провела рядом с ним, капая растворы, сделав необходимые инъекции. Когда она спросила, кому объяснить, как ухаживать за больным, Джеймс задумчиво посмотрел на таз, ведро с кипяченой водой, ночной горшок под кроватью.

– Мне объясняйте. Я буду.

– Это очень…грязная работа… Уверены?

Он медленно перевел на нее тяжелый, яростный взгляд.

– Что делать?

Теперь за Барта она была спокойна.

Приходила на постоялый двор каждый вечер, когда лагерь замирал в сонном оцепенении после тяжелого дня. Падая от усталости, сменяла Джеймса, давая хоть пару часов поспать. Он больше не демонстрировал своего недоверия к ней. Они почти не разговаривали, словно только Барт занимал мысли каждого из них.

На вторую ночь Ахана уснула, сидя на низкой скамеечке у кровати Барта. Сквозь сон она чувствовала, как ее подхватывают на руки , и ей хорошо, и спокойно, и уютно… И так хорошо пахнет – немножко кедром, вереском и чем то прохладным… Наверное, дождем… Так и провалилась снова в сон. Проснулась за полночь. На не расправленной кровати Барта в маленьком за-кутке. Рядом, сидя на полу и опершись спиной о кровать, спал Джеймс. Затаив дыхание, наклонилась, поцеловала его в шею.

Потерлась щекой о плечо. Вдохнула – да, кедр, вереск, дождь… Зажмурилась и отстранилась.

Осторожно, что б не потревожить, встала с кровати и вышла в большую комнату, где лежал Барт. Прислушалась к его дыханию. И не услышала. Похолодев, подбежала к его постели – и никого не нашла.

– Ему стало лучше, мисс Рэйд. Опасности больше нет. Он попросил, что бы я отнес его вниз, там за ним присмотрят, – Джеймс стоял совсем рядом, его темный силуэт закрывал весь проем окна.

– Мне … нужно возвращаться. Только соберу вещи, – в голове стоял легкий звон от усталости и испуга. Или его присутствия совсем рядом.

– Я помогу, – голос его сел. – И провожу вас…

Почему-то не зажигая лампы, они собирали немногочисленные вещи в саквояж, то и дело натыкаясь друг на друга в сумраке комнаты. Напряжение и молчание становилось совершенно невыносимым.

– Знаете, мистер Паддингтон, пожалуй, лучше Барт соберет всё, что я забыла, и принесет, когда почувствует себя лучше. Договорились? – она шагнула к двери.

– Нет.

Ахана остановилась, словно налетела на стену. Резко развернулась к нему.

– Что значит «нет»?

– Не договорились.

– Дайте мне саквояж, я сама доберусь, здесь не далеко.

– Мисс Рэйд… Ахана… Мне нужно с вами поговорить, – его голос звучал глухо, совсем рядом с ней. – Выслушайте меня.

– Хорошо. Только давайте зажжем свет.

В мерцающем желтом свете лампы комната казалась незнакомой. Плотные тени нехотя уползали в углы, таились под потолком. С улицы доносился звук колотушки уходящего все дальше ночного сторожа.

– Мисс Рэйд, посмотрите на меня, пожалуйста.

Ночи тут гораздо темнее и совсем другого цвета, чем в Лондоне…

– Пожалуйста, прошу.

Это была плохая идея. Очень, очень, очень плохая идея. Мир большой, а спрятаться негде. Так ведет себя море в самом начале шторма. Оно темнеет, словно копит мощь, разрушительную, тяжелую и беспощадную. Его синие глаза сейчас так же по-темнели и стали почти черными. Она чувствовала – грядет шторм. Медленно опустилась на привычную низенькую скамеечку. Он сел прямо на пол напротив нее. Взял за руку. Почти сразу заговорил.

– От матери мне в памяти осталось только имя, она умерла, когда я родился. Её звали Эллин. Так же, как мой отец и дед, я стал антикваром. Каждый из них создал коллекцию и стал знатоком – дед в магических артефактах, отец – в редчайших исследовательских приборах и машинах. Я же владею знаниями в обеих этих областях. Продаю и покупаю и то, и другое. Уже два года я в пути, и смог приобрести несколько весьма необычных и ценных экземпляров. И положил начало своему собранию.

Его лицо оживилось, глаза посветлели, словно он говорил о чем-то родном.

– Это воспоминания. Не книги, нет, и не синема. Это настоящие, полноценные воспоминания, и это – прекрасные вложения. Воспоминания, заключенные в гильзу, навсегда стираются из памяти тех, кому они принадлежали. О, это редкие, дорогостоящие вещи! Людей, готовых совсем проститься с частью своей жизни, крайне мало. И то, что попадает в гильзы – бесценные, удивительные, порой мучительные и страшные истории. Это все-гда нечто экстраординарное! Знаете, дорогая, – Ахана вздрогнула, но он даже не заметил, что обратился к ней так. – Удивительно! Люди не готовы проститься ни с одним своим обычным, будничным и никчемным днем, и вместе с тем прощаются за деньги, возможно, с единственным, что стоит помнить, – он помолчал, глядя сквозь нее.

– Барт всегда со мной. Во всех моих поисках, трудностях, сложностях. Когда он заболел, я думал – чепуха, Барт не может болеть сильнее меня. А он вот…смог. Сказал, что только вы его вытащите с того света. И меня заодно. Я только сегодня понял, о чем он говорил, – он больше не смотрел сквозь нее. Шторм набирал силу. Она попробовала убрать руку. Он машинально сжал пальцы, посмотрел вниз, словно удивлялся, что это небольшое движение сбило его с мысли. Наклонился, коснулся губами её запястья. Медленно и тихо произнес:

– Не уходи. Не оставляй меня. Останься.

И она осталась.

***

Он не помнил. Стащив визиошлемофон с головы, он мучительно пытался вспомнить Сарканд, Ахану Рэйд и всё, что тогда произошло. Этого не могло быть, просто не могло – он бы помнил хоть что-то. Если только… Нет, это не возможно, он бы никогда…

– Ну, что, оценка произошла успешно? – эта наглая хамоватая девица всё ещё была здесь. Наливала из полупустого кофейника остывший кофе и примеривалась к очередному морковному крекеру. – Хотелось бы расчёт, если берёте!

Она широко улыбнулась, глядя ему прямо в глаза и надкусывая печенюшку.

– Расчёта не будет.

Наглую ухмылку стёрло, словно её и не было. Остаток крекера брошен на столик мимо тарелочки, вокруг которой, словно у пушки, сложены пирамидками восковые ядра.

– Отдайте гильзу. Я найду для нее покупателя.

Девушка вскочила, на секунду грозно нависнув над Джеймсом во весь рост. Но он тоже встал, затягивая паузу и довольно улыбаясь. Наконец-то он вывел её из равновесия!

– Нет.

Теперь они смотрели друг на друга в упор, упрямо сжав губы и набычившись.

– Если не отдадите – убью. Ещё никто не грабил Дару Бёрнс.

Он помолчал еще пару мгновений, с удовольствием наблюдая, как краска ярости заливает её лицо, и начинают пылать даже мочки ушей, не спрятанные кудряшками. Казалось, по ней сейчас подают гальванический ток, и вот-вот волосы сами собой избавятся от шляпки и распрямятся вокруг головы во все стороны.

– Не отдам.

Увидел, как её левая рука нырнула в кобуру. Так и быть.

– У этой гильзы должна быть пара. По-отдельности они ничего не стоят. Это вам любой антиквар и коллекционер скажет. Но! Я готов вас нанять, что бы вы нашли для меня вторую. Если быть точным, гильзу под номером один. После получите полный расчёт.

Она вытащила руку из кобуры. Разжала ладонь. На ней тускло отсвечивала желтым гильза 0.303 калибра. Это была та самая. С цифрой «один» на боку. Барт молча забрал кофейник и опустевшую тарелочку для печенья. Как ни в чем не бывало, гостья плюхнулась обратно в кресло.

– А есть булочки и масло? И еще сливки?

Джеймс с изумлением заметил, как Барт улыбается.

***

Он сидел, не снимая визиошлемофон, хотя перед глазами давно уже была чернота линз. Это была гильза с его воспоминаниями. Записал её перед своим отъездом из Сарканда, и, скорее всего, Барт отнес её Ахане. Вся их история. Ведь он, Джеймс, решил, что всё это чересчур. Что это всё не для него, что холодный рассудок ценнее горячего сердца. И то, что хорошо в Азии, никуда не годится в Британии. Нет, не струсил. Просто решил, что всю свою страсть сможет отдать только тому, чем сможет владеть безраздельно. Своей коллекции. Вдруг вспомнилась его собственная фраза, сказанная Ахане когда-то и вернувшаяся к нему сегодня.

– Люди не готовы проститься ни с одним своим обычным, будничным и никчемным днем, и вместе с тем прощаются за деньги, возможно, с единственным, что стоит помнить…

Надо же. Он сам оказался в их числе. Разве что не за деньги…Хотя… Как посмотреть…

Он вздохнул и стянул шлем. Увидел довольно милую картинку – как Дара Бёрнс намазывает булочку маслом, а Барт доливает ей кофе. Оба лучились радостью и глядели друг на друга заговорщически. И почувствовал, как в нём растет чистое, ничем не замутненное бешенство. Он резко встал, и ледяным тоном произнес:

– Барт, оставь нас.

Барт степенно кивнул, и вместе с кофейником сделал малюсенький шажок назад. Вот подлец! Ну, с ним позже. Буря должна была бы потрепать эту наглую, рыжую, беспардонную девицу! Но он постарается сохранить спокойствие. Ей не удастся вывести его из себя.