Гиблый Выходной
– Что тебе ответит эта сифозная радиоведущая?
– Она, мать ее, ответит мне: «Чувак, – ответит она мне и будет смотреть на меня такими большими-большими глазищами, словно впервые видит такого остолопа как я, – чувак, ты из какого стойбища вышел? Их все знают!» Слышишь, Оксан, что она мне ответит? Я у нее спрошу: «Откуда я, мать их, могу ИХ знать?», а она ответит: «Из какого стойбища ты вышел? ИХ ВСЕ ЗНАЮТ!»
– Ну?
– Но откуда? ОТКУДА?!! – Константин Олегович Соломонов ударил по рулевому колесу обоими ладонями, а потом ударил по автомобильному радиоприемнику из колонок которого звучала старая-старая очень популярная песня в стиле диско, которой от роду лет сорок и которую каждый житель России слышал не менее чем раз сто. – Есть какой-то учебник с обязательной школьной программой, где ОНИ записаны в столбик? Название песни, исполнитель, автор стихов, автор музыки? И аудиофрагмент. Так, что-ли?
– Пожалуй, что нет, – ответила Оксана Игоревна Альбер. Женщина сидела на переднем сиденье и подкрашивала губы насыщено-красной губной помадой, глядя на свое немного прыгающее отражение в круглом зеркальце. Должно быть, она относилась к числу немногих, кто мог совершенно спокойно выслушивать гневные тирады своего коллеги. Насколько она помнила, вторая жена Соломонова развелась с ним именно из-за его импульсивности. Ну и еще из-за развивающегося пристрастия Константина к одному волшебному порошку. Ну и еще из-за того, что из-за пристрастия к волшебному порошку своего супруга родила от него нервного ребенка, который мало того, что был умственно неполноценным, так еще таким-же несдержанным, как и его папаша и при том, что мальчику было всего пять лет, он уже в конец достал свою теперь уже одинокую маму и довел ее до того, что она стала добиваться через суд, чтобы мальчик стал жить с отцом.
Автомобиль «Мазда СX7» мчался по заснеженным улицам районного центра в сторону ОАО «Двери Люксэлит» со скоростью около семидесяти километров в час. Соломонову эта скорость казалось черепашьей, но в черте города ему приходилось соблюдать скоростной режим.
– Достань-ка, – попросил Соломонов.
– Чего? – Альбер захлопнула косметичку.
– Ну чего-чего… Порошок. У меня в барсетке.
Альбер с легкой долей разочарования взглянула на своего коллегу. Опять этот его порошок. Он нюхал его по любому поводу и без повода, постоянно жалуясь, что дилеры подсовывают ему сахарную пудру и она его не берет.
– Может, не стоит, Кость?
– Я, мать твою, разве спрашивал у тебя совета? – Соломонов не был груб или чужд элементарному этикету, у него просто-напросто была такая манера разговаривать. – Я, мать твою, разве поворачивался к тебе вот этим ухом, чтобы ты указывала мне, что мне делать, а что нет? Если это было так, то почему я как-то жил до знакомства с тобой и не умер от отсутствия твоих советов? Я жил без твоих рекомендаций и был заведующим производством на фабрике по изготовлению, мать их, дверей, в рот я их имел!
– Не кипятись. В этой барсетке?
– Твою мать, неужели ты видишь еще какую-то барсетку помимо этой? Я не вижу! А знаешь почему? Спроси меня – почему?
– Я не буду спрашивать, Кость, потому что знаю, что ты ответишь мне, что ты не покупал никакой другой барсетки кроме этой.
Заведующий производством фабрики «Двери Люксэлит» попросил свою коллегу сунуть порошок прямо ему в нос, так как он не хочет останавливаться что бы совершить эту процедуру самостоятельно. Альбер сделала попытку отговорить Соломонова от того, чтобы нюхать прямо за рулем, но Константин Олегович принялся разглагольствовать на счет того, что он не может припомнить, чтобы Оксана Игоревна усыновляла его. А раз он этого не припоминает, что с большой долей вероятности, что этого и не было, а, следовательно, Альбер не имеет достаточно оснований поучать его. Оксане проще было исполнить его просьбу и поочередно сунуть ему в ноздри по щепотке белого порошка. Первую щепотку Соломонов вдохнул во время пересечения перекрестка и поворота налево, вторую – во время обгона пассажирской «Газели».
На минуту он замолчал и Оксане показалось, что последующий путь она проедет в сопровождении лишь музыки из радиоприемника. Искоса поглядывая на приумолкнувшего сослуживца (Соломонов – заведующий производством, второй человек после генерального, Альбер – главный бухгалтер, босс в офисе, тоже очень высокая должность), Оксана Игоревна наблюдала за изменениями его психики, готовая в любой момент схватиться за руль, если Кости взбредет в голову отчебучить что-нибудь неожиданное. Она, разумеется, знала или догадывалась чем опасен водитель под действием наркотиков. Но Соломонов просто замкнулся на самом себе, погруженный в какие-то свои внутренние размышления.
«А он не так уж и нестерпим, когда молчит, – подумала Альбер, водя оценивающим взглядом по южноевропейскому профилю Соломонова. У сорокалетнего высокого мужчины была кубическая голова с правильным носом, чуть вывернутые пухлые губы, темные глаза. Черные каракулевые кудри то и дело непослушно падали на лоб. Маленькие уши. Прямая шея. Оксана не без восхищения отмечала сильное сходство Константина с мраморной статуей Давида работы Микеланджело. – Красавчик. Только ненормальный, жаль».
– Я нервничаю, знаешь-ли… – призналась она.
– Кто? – спросил Соломонов, тупо уставившись на дорогу перед собой.
– Я, – повторила Альбер. – Мне, знаешь ли, есть что терять… Я нервничаю и считаю, что тебе не следует заправляться порошком. Можешь со мной спорить, но ты не…
Соломонов шмыгнул носом и часто-часто заморгал.
– О чем я говорил? – спросил он.
– Когда?
– Только что.
– Ты молчал.
– А до этого?
– Когда?
– Ну, блин… До того, как нюхнул. О чем-то важном… Об иудаизме?
– Ты точно не говорил об иудаизме.
– Но о чем? Мать твою, ты можешь просто сказать, о чем я говорил! Я точно помню, что я о чем-то говорил, но не досказал… Я не успокоюсь, если не доскажу! Но, твою мать, я забыл, о чем я говорил! Об иудаизме?
– Опять, Кость? – не выдержала Альбер. – Ты говорил о песнях.
– О песнях? – Соломонов, казалось не мог сообразить, что он мог говорить о песнях и почему вообще именно о песнях, а не об иудаизме. – Какого хрена я говорил о песнях? А! Вспомнил! Ну да! Так вот, я слышу эти старые как говно мамонта песни и ни разу не слышал, о том, кто их исполняет! На радиостанциях по какой-то причине не говорят о том, кто исполняет песню, кто ее автор и композитор. Не говорят, как она называется, словно это военно-стратегическая тайна. Почему? Я хочу спросить – почему? И я спрашиваю – почему? Песни повторяют постоянно, из месяца в месяц, из года в год, но ни разу не скажут кто поет!
– Подразумевается, что песни настолько популярны, что не имеет смысла представлять артиста.
– Да неужели? А как я пойму, что за артист, если его НИ РАЗУ не представили. А если и представили, то это было черт знает как давно, или когда в это время я радио не слушал. Или вообще был маленьким! Или просто забыл! И вот теперь я тридцать лет слушаю одну и ту же песню и ни хрена не знаю имя исполнителя. Меня тошнит от одних и тех же мелодий, а я в упор не знаю, как они называются, и кто их поет! Особенно иностранные!
– У радиоведущего на мониторе есть и имя, и название композиции…
– Но у меня-то нет! У меня нет на моем гребанном радио этого монитора! – Соломонов принялся колотить по радиоприемнику широкой ладонью. – Я хочу знать кого я слушаю! Хотя бы раз объявите имя артиста, пусть этой, мать его, композиции сорок пять лет! Пусть ей хоть сто сорок пять лет!
Соломонов начинал терять контроль над собой, если его сейчас же не заткнуть, он в порыве гнева может целенаправленно направить «Мазду» на фонарный столб. Альбер пристегнулась и на всякий случай уперлась ногами в пол.
– Кость, следи за дорогой…
– Твою мать, твою мать!!! – кипятился Соломонов, брызгая слюной на лобовое стекло. – Знаешь, что я тебе скажу, Оксан? Знаешь, что я тебе сейчас скажу, вот именно сейчас? Не потом, не когда-нибудь, а вот сейчас? На первое февраля, я в очередной раз услышал вот по этому сраному приемнику какую-то допотопную как иудаизм песню на английском языке. А я не знаю английского! Не знаю, мать его! В школе мне преподавали немецкий! Немецкий! И вот я взял вот в эту самую руку мой айфон, мать его, включил голосовой поиск и говорю: «Бла-блаубла-глуб-друмбер»…
– Что это значит?
– Откуда я, мать его, знаю, что это значит? – взревел Соломонов и отчаянно посигналил кому-то клаксоном. – Я не знаю английского! Я что услышал, то и повторил в свой айфон. А айфон мне отвечает: «Неверный ввод», я повторяю, но уже по-другому: «Бла-блум-блем-блулала». А он мне: «Неверный ввод». Я всю дорогу повторял то, что слышал из песни, а он мне, сука, мать его: «Неверный ввод»! Как я тогда могу найти в интернете автора песни? Как? Что я слышу, то и повторяю! А я хочу знать! Я хочу знать, кого я слушаю!!!
– Кость, остынь. Сейчас это не важно.
– Важно!!! Важно! Я не какая-нибудь свинья! Я хочу знать, чем меня кормят!!!
– Скачай приложение! Просто скачай специальное приложение и включай его во время музыки. Оно определяет исполнителя. Все просто.
– Я так не хочу! Я не хочу так, мать твою! Для этого надо выполнять какието лишние действия!
– Нам надо сосредоточится на деле и не отвлекаться по пустякам. Я нервничаю, а ты орешь как ненормальный. – Альбер достала из сумочки пачку сигарет и нервно закурила. Только сейчас, поднося пляшущий огонек зажигалки, она заметила тремор в ладонях. Проклятье! Этого еще не хватало. Они с Соломоновым едут на очень серьезное дело. Сейчас они едут на такое дело, от результата которого решаться их судьбы, а этот сумасбродный Костя не может даже минуту посидеть молча. Неужели он не понимает всей ответсвенности предстоящей операции. Лично она понимает. Для нее яснее ясного, что в случае успешного результата, она покинет страну и попробует взять французское гражданство, чтобы больше никогда не ступать на территорию ненавидимой ею России. Она возьмет свою дочь, улетит из этой дыры, носящей название «РФ» и обустроится в пригороде Лиона, где живут дальние родственники ее отца. Если же их с Соломоновым постигнет неудача, то ей проще будет вскрыть вены, чем отправляться на нары в российскую тюрьму. Вот какое серьезное дело им предстоит, а Соломонов ведет автомобиль словно на рыбалку. А ведь они оба готовились к этому дню больше полугода.
07:28 – 07:41
На практически пустой парковке ОАО «Двери Люксэлит» стоял занесенная снегом старый и, откровенно говоря, очень неисправный «ИЖ Комби» оранжевого цвета. Машина стояла одиноко и выглядела до того жалко, что проходящие мимо бросали на нее лишь мимолетный взгляд и тут же отворачивались как от замерзшего трупика воробья. Автомобиль стоял на открытом ветру уже почти целый час и за это время из него никто не выходил, при том что в салоне в тесноте сидели трое взрослых половозрелых мужчины. Сидели в тишине. Мужчины мерзли, из многочисленных щелей в автомобильном кузове задувал внешний ветер, оседающий местами в виде снежного налета. Стекла заиндевели, сидящие внутри то и дело нежно выдыхали на них теплый воздух и терли пальцами маленькие иллюминаторы.
– У меня ноги замерзли, – пробурчал тот что сидел за рулем, но ответом ему было молчание. – Вы что, не слышите? Я говорю – у меня лапы уже окоченели!
Не дождавшись никакого ответа, бугай за рулем выматерился сквозь зубы и сунул в рот очередную сигарету. Чиркнул зажилакой и раздраженно выпустил на лобовое стекло струю плотного дыма.
– Проклятье, ты не мог бы не курить! – озлобленно высказал ему один из сидевших позади. – Тут дышать уже нечем!
– А ты открой окно. Хе-хе.
– Прояви хоть каплю понимания! Разве ты не знаешь, что кроме тебя больше никто не курит!
Курящий сделал особо глубокую затяжку и с наслаждением выпустил облачко дыма. На этом спор прекратился.
Мужчины сидели с хмурой сосредоточенностью. Видимость из заледененых окон была безобразной, хуже не куда, смотр во внешнюю среду производился преимущественно из протертых пальцами иллюминаторов. За этот неполный час мужики то молча сидели, погруженные каждый в свои мысли, то вдруг начинали ожесточенно спорить, то пялились в иллюминаторы, то опять замыкались на себе лишь для того, чтобы в какой-то момент выплеснуть наружу накапливаемое моральное давление. У них был разработанный план, обдуманный, утвержденный и до этого утра не подвергающегося сомнению, но по мере приближения к восьми часам утра, у каждого из них то и дело сдавали нервы. Сидящий за рулем громила с лицом отъявленного бандита был многим недоволен, курил и постоянно вносил в план изменения, который сидящий за его спиной красавчик с сутенерскими усиками всякий раз терпеливо отторгал. Усатенького звали Женей Брюквиным, его стриженный «под ноль» товарищ-курильщик носил прозвище Точило, а сидящий на заднем сидении по правую руку от Брюквина худой невзрачный и туберкулезно бледный тип откликался только на звукосочетание «Максимилиан Громовержец». Он сидел молча и плотно сжав тонкие губы, но в глазах его вспыхивал такой огонек, что оба мужчины боязливо отводили взгляды.
Одним словом – в салоне собрались трое человек, при других обстоятельствах вряд ли бы собравшихся воедино.
Молчание раздражало всех троих.
– Приехали, – безэммоцианальным голосом провозглясил Максимилиан Громовержец.
– Где? – завращал головой Точило. – Где?
– Вон, – указал сидящий сзади худосочный тип на паркующуюся машину марки «Киа» модели «Спектра».
– Это не они, – резюмировал Женя Брюквин.
– А кто? – спросил Точило.
– Откуда мне знать? Выйди и спроси – вы кто?
– На фабрике сегодня выходной. Кто это может быть?
– Кем бы они ни были, – сказал Брюквин, – но это точно не они! У тех «Мазда».
– Точно «Мазда»?
– Точно. Но уж во всяком случае не «Спектра».
– Так почему приехала «Спектра», а не «Мазда»? – не угоманивался Точило.
Тем временем дверца «Спектры» раскрылась и на ветер вышел коренастый мужчина. Накинув на голову капюшон и прикрываясь воротником куртки, мужчина запер дверцу и пошел в противоположной от фабричной проходной сторону. Этим был положен логический конец спору Брюквина и Точилы и недовольный бугай закурил очередную сигарету.
– Нам надо успокоиться, – произнес Брюквин. – Вы замечаете, что мы все немного раздражены? Так не годиться. Сделаем дыхательную гимнастику.
– Да пошел ты со своей дыхательной гимнастикой! – огрызнулся Точило.
– Верное решение! – отозвался с заднего сидения Максимилиан Громовержец. – Все делаем гимнастику. Дышим. Дышим.
Брюквин мысленно улыбнулся. На несколько минут в салоне будет молчание. Он прикрыл глаза.
В двенадцатилетнем возрасте Жене Брюквину попалась на глаза страничка из какого-то женского журнала, где рассказывалось о таком человеческом увлечении как выращивание деревьев бонсай. Жене понравились фотографии с миниатюрными деревцами, которые, если верить тексту, выращивались по многу лет и даже передавались из поколения в поколение. Его охватило непреодолимое желание тоже вырастить хотя бы одно такое деревце, уж больно ему захотелось поставить его на холодильник или прямо на свой стол, за которым он учил школьные уроки. Однако в журнале было недостаточно информации о выращивании бонсай, а интернета в деревушке, где в то время жил Женя Брюквин, отродясь не было. В местной библиотеке, куда пошел мальчик, о таком чуде как «бонсай» и не слышали, а вместо подходящей литературы на эту тему старая жирная женщина предложила Женьке стопку разгаданных сканвордов.
На несколько дней Женя Брюквин упал духом и перестал делать уроки, старался думать о чем-то другом, но карликовые деревья крепко засели в его голове и, не выдержав такого душевного давления, он решил попробовать вырастить миниатюрное деревце самостоятельно, опираясь только на скудные сведения из журнала. Журнал утверждал, что деревца можно вырастить из любого ростка или семечки, нужно лишь правильно обрезать и росток и веточки. Женя приступил к делу, взяв за первооснову семя сосновой шишки. Посадил в горшок, поливал всю зиму и еще март, но у него ни черта не получилось. В цветочном горшке сосновая семечка обрела свою могилку. Другой бы мальчик плюнул бы на эту затею и включил бы компьютер или приставку, но стремление вырастить бонсай стала для Жени Брюквина идеей фикс. Он пытался вырастить деревце из других семян и из ростков, перепробовал многие цветочные горшки, менял удобрения и поливал землю всем, что, по подростковому мнению, содержало соли и минералы. Кое-какие ростки прижились и даже дали корешки. Дождавшись, когда ростки покажут свои кое-какие листики, Женя принимался беспощадно экспериментировать с веточками – резать их, привязывать друг к другу, вывертывать. В итоге почти все ростки погибли в муках, а те, что остались пытались сопротивляться подростковому влиянию и расти так, как задумано природой. В конце второго лета между природой и Женей Брюквиным началось активное противоборство. Мальчик не мог смотреть на правильно развивающиеся древесные саженцы, он нервничал и плохо спал, грезя в постели о том, как можно еще зафиксировать веточки и как лучше обрезать листики. Тогда-то родители впервые назвали своего сына чокнутым и занимающимся «чепухой». У Жени был переходный возраст и ему было проще разругаться с родителями, чем оставить свое ни к чему не приводящее хобби.
Следующей зимой все женины ростки просто-напросто сбросили листья и не реагировали ни на полив, ни на искусственное освещение, которым Женя мучил саженцы даже ночью. Эксперименту пришел конец, когда Женя это осознал, он ушел из дома и встречал Новый Год на улице районного центра, в то время как его родители бегали по деревне и высвечивали фонариками все сугробы и лесопосадки. А к весне у Брюквина уже было готово множество новых горшочков, ожидающих посадки в них новых саженцев.
Женя Брюквин пытался вырастить хоть один бонсай на протяжении шести лет. Шесть лет одно и то же. И в итоге у него росло пара изувеченных еле-еле живых деревца, походящих не на культурный бонсай, а на зараженные радиацией мутанты, едва держащиеся между жизнью и смертью.
Когда Женя Брюквин встретил свое совершеннолетие в его деревушке появился интернет. Родители немедленно приобрели ноутбук и тогда-то восемнадцатилетний Женя впервые в жизни ввел в поисковике слово «бонсай». Сначала он прочитал сайт в котором подробно говорилось о том, как выращивать бонсай ПРАВИЛЬНО и сколько трудов это занимает. Тогда-то Женю Брюквина охватило ледяное отчаяние, он понял, что шесть долгих лет занимался совершеннейшей бессмыслицей, душевным онанизмом. Потом он включил фотографии миниатюрных деревцов и через мгновение увидел несколько сотен ПРАВИЛЬНЫХ бонсай.
Женя Брюквин захотел застрелиться из отцовского ружья, но не нашел патроны. После обращения к неврологу и нескольких месяцев душевного терзания, Женя Брюквин поддался на родительские уговоры и переключил свой лишенный цели сублимативный потенциал на что-то иное, а именно – на творчество, а если еще конкретнее – на рисование. Жени внушили (и он в это поверил), что, несмотря на то, что он никогда не обучался живописи, у него все же имеется какой-никакой талант. Женя стал рисовать акварелью. Родители хвалили его, говорили, что их сын пишет картины лучше всех в их деревне. Уже подросший Женя немного сомневался в этом, но старательно проводил за бумагой и акварелью долгие часы, пока, наконец и сам не уверовался в своем таланте.
Все испортил интернет. Перед выпускным днем в школе Женя посмотрел на ПРАВИЛЬНЫЕ акварельные картины и полез в кладовку за ружейными патронами. Опять не нашел и опять был прием у невролога.
Потом была попытка резьбы по дереву. Но на этот раз Женя не долго испытывал себя на прочность, после первой же поделки, которую он вырезал около недели, он включил уже знакомый интернет и сравнил свое изделие с ПРАВИЛЬНЫМИ. Схема повторилась: интернет – незаряженное ружье – невролог. После попытки писать стихи, схема продвинулась на один пункт: интернет – ружье – невролог – психотерапевт. А после – самостоятельное стеклодувное производство, на которое отец потратил почти полмиллиона рублей (установка одной печи чего стоила! Но Женя так просил! Так хотел заняться выдуванием из стекла красивых вазочек и эксклюзивных елочных игрушек, что отец поддался на его уговоры и вместо автомобился одарил единственного сына объектом его мечтаний). Брюквину действительно очень нравились изделия из стекла, но, только учить его было не кому. Оказалось, что ни в его деревне, ни во всем районе никто не владел стеклодувным мастерством. В итоге, безуспешно поиздевавшись над расплавленным стеклом, Женя Брюквин открыл интернет и загрузил ПРАВИЛЬНЫЕ стеклянные изделия.
На этот раз уже налаженная схема: «интернет – ружье – невролог», дала сбой и превратилась в схему: «интернет – взрыв стеклодувной мастерской – психотерапевт – психиатр – рецидив – психиатр – трехмесячное лечение в психоневрологическом отделении областной больницы». Один лечащий врач рекомендовал Брюквину заняться спортом и даже сам договорился со знакомым владельцем спортзала о получении абонемента, по которому Женя посещал спортзал четыре раза в неделю (после выхода из больницы, он не вернулся в деревню, а снял комнату в районном центре). До того холодный к любому виду спорта, Женя увлекся тренажерным залом. Изматывающие занятия и принимаемые стероиды отвлекали Брюквина от воспоминаний о прошлом, он привел себя в приличную физическую форму и благодаря этому даже женился. Но, как всегда, все испортил интернет. Уже опасаясь за дальнейшие события, Женя сравнил свои накачанные за год мускулы с фотографиями ПРАВИЛЬНЫХ тритепсов накачанных двадцатиоднолетних парней. На этот раз Женя сдержался и, никому ничего не сказав, бросил тренажерный зал и вернулся в деревню, утянув туда и свою молодую супругу.
С тех пор бедолажка Женя Брюквин боялся начинать хоть какое-нибудь дело. По натуре творческая личность, он страдал от поиска себя в этом мире. Считая, что человек делает что-то ради конечного результата, а не ради процесса, Женя не понимал, как можно не стремиться к идеалу. Если он что-то начал, он должен достигнуть в этом деле высшего порядка, пика, каких-то недосягаемых высот, сделать это лучше всех, иначе для чего тогда вообще что-то делать. А так как интернет показывал Брюквину, что все высоты уже давным-давно преодолены другими и переплюнуть достижения в той или иной области все равно не получиться, то Женя всегда ходил как в воду опущенный и сравнивал свои маленькие достижения с другими. Когда он собирал урожай картофеля, то сравнивал клубни с фотографиями из интернета, вводя в поисковике: «Картофель». Если его жена вязала ему шарф, он и его сравнивал с шарфами из интернета. Дошло до того, что он сравнил собственную жену с фотографиями других жен, а потом и родившегося младенца с фотографиями других младенцев.
Надо ли говорить, что Женя Брюквин остался крайне недоволен сравнением.
Увы, младенца спасти не удалось, а молодую супругу вовремя откачали.
В психиатрической лечебнице, где Женя Брюквин провел почти четыре года, он познакомился с одним неприметным с виду пареньком, требовавшим, чтобы его называли не иначе как Максимилиан Громовержец. Не Максим, не Макс, и уж тем более не Максимка, а только Максимилиан Громовержец. Он не скрывал того, что попадает в стены этого чудесного заведения с периодичной регулярностью и что причиной его заточения является не столько отождествление себя с древнеримским легионером, но прежде всего то, что любимым его занятием на досуге являлось вот что: он подкрадывался к стае голубей, выбирал взглядом одну птицу и подпрыгивал на месте. Голуби взмывали вверг, а Максимилиан Громовержец рассекал выбранную птичку прямо на лету коротким мечом собственного производства. Причем он не просто разрезал несчастную птичку, он сносил ей головку, чем показывал свое владение холодным оружием. Уж больно ему нравилось это хобби. А окружающим, отчего-то – не нравилось. Окружающие почему-то жалели глупых птичек и нарекали Максимилиана Громовержца психом. Женя и Максимилиан Громовержец сдружились, Брюквину чем-то импонировало мировоззрение Максимилиана Громовержца, а тот, выслушивая женины причитания по поводу того, что жизнь в принципе не имеет смысла, если невозможно достигнуть совершенства, согласно кивал и подсовывал Брюквину брошюрку с философией Фридриха Ницше.
Максимилиана Громовержца освободили из лечебницы на месяц раньше Брюквина. А Женя, после выписки, не вернулся в свою родную деревню, а вновь обосновался в районном центре, пытаясь заработать на кусок хлеба, но без энтузиазма, справедливо считая, что нечего пытаться рвать задницу, зарабатывая бабло, если у других это получается не в пример лучше. В районном центре Брюквин сдружился с одним бандитом по прозвищу Точило. А когда им случайно подвернулось одно дельце, Брюквин и Точило созвонились с Максимилианом Громовержцем.