День невозможного

***

На лицах всех собравшихся в квартире Рылеева проступал один и тот же безнадежный ноябрь. Под зеленой лампой собрались всего пять человек в чинах от полковника до поручика – тайное общество, до начала любого действия потерпевшее несомненное поражение.

– Где ваши генералы, где ваша артиллерия, где ваша сила? – капитан-лейтенант Николай Бестужев не повышал голос, будто отчитывал матросов на своем корабле.

– В самом деле, обидно, – подлил масла в огонь штабс-капитан драгунского полка Александр Бестужев, Бестужев-второй по старшинству и Бестужев-первый по известности в литературных кругах. – Хотели действовать при перемене престола, а перемену-то и пропустили.

Они были родные братья. Моряк Николай стоял недвижно, наглухо застегнут в своем синем флотском мундире; только в бессильной ярости двигались желваки на лице, обтянутом сухой кожей. Романтический писатель Александр в щегольски распахнутом драгунском мундире живописно покачивался на стуле, подкидывая в воздухе новый – константинов – рубль.

– Наши генералы… Были, да сплыли. – Рылеев тер виски; вид у него был совершенно больной. – Генерал Орлов, братья Шиповы, братья Перовские, фон Моллер… я не лгал вам. Они были в нашем обществе – и потеряли интерес еще тогда, когда мы грезили только о просвещении. Но подождите, мы узнаем все точно, выясним настроения в городе…

– О нас и так стало слишком известно, – отрезал Трубецкой, возвышаясь над растерянным собранием. – Мы объявим о роспуске общества и так избавимся от излишнего внимания полиции. Верные пусть останутся в гвардии и достигнут высоких чинов. Тогда при удачном моменте мы будем более уверены в успехе.

Все это было уже неважно. Император Александр правил двадцать пять лет, возбудил надежды на лучшее правление и потом самолично уничтожил их, победил Наполеона и потом своих же солдат загнал в рабство военных поселений – против Александра давно копилось открытое недовольство. Но новый император Константин, герой всех прошлых войн, давно был в Варшаве. Там были конституция и сейм – мечта либералов; там была короткая восьмилетняя служба – мечта солдат. Мало кто помянет его неблаговидные дела в столице. Кто вспомнит о старике графе Штакельберге, которому Константин сломал руку прямо на приеме у императрицы Екатерины? О том, как Константин в шутку стрелял по своей пятнадцатилетней жене из пистолета? Кто вспомнит об отказавшей ему несчастной госпоже Арауж? Силой ее привезли в Мраморный дворец; Константин, надругавшись над ней, отдал ее своей охране; еле живую ее отослали домой поутру – и причиной смерти объявили эпилептический припадок. Молчание ее родных было куплено, все черные слухи были заметены под ковер. Мало кто вспомнит о том. От Константина будут ждать милостей, на Константина будут надеяться еще лет двадцать пять.

Евгений глянул в окно: сквозь изморозь виднелся ряд домов, занесенная снегом стройка, змеиное русло Мойки, остов лодки, вмерзший в лед под Синим мостом. Подо льдом была стремительная темная река, в которую, как известно, нельзя войти дважды.

Восстания не будет. Жизнь продолжалась. Евгений вернулся домой и заперся у себя, чтоб не сорваться ни на кого, не наорать на брата Костю – за его гулянки, на младших – что не могут написать одно сочинение по французскому, на учителя Никитенко – что не может сам за этим проследить и все бегает к нему жаловаться. Сверху, снизу, везде был шум, кто-то кашлял в канцелярии, кто-то топал по лестнице, на чердаке ходили слуги – как у него на голове. Под дверью кабинета тоже было все топот, шорохи, кхеканье.

– Войдите, вашу мать!

Топоча сапогами, вошел кучер Семен и так и застыл на пороге, сняв шапку. С свежесмазанных сапог на паркет натекала лужа.

– Что тебе?

С оханьем влетела в комнату незнакомая баба и с порога кинулась ему в ноги, голося, что он барин-батюшка-кормилец-отец родной, он один может спасти ее рабу грешную. Голосила она не вставая с колен; голова в цветастом платке упиралась ему в домашние туфли. Под взглядом хозяина Семен поднял ее на ноги. Баба оказалась молодая девица, долговязая, круглолицая, покрасневшая до ушей; волосы гладко зачесаны, пуховый платок крест-накрест повязан на груди. В висках колотило, голова горела огнем, но через какое-то время он понял, что эти двое хотели пожениться, что однако ж никак невозможно, потому что Авдотья Миронова дочь была владением вдовы коллежского ассессора госпожи Колокольцевой, а та, прости Господи, нрава строгого, и на него его милость одна надежда.

– Как я могу благословить вас на свадьбу, если твоя хозяйка эта… как ее… вдова Колокольцева?

Опять она собралась бухнуться на колени, но Семен удержал ее за локоть. Опять поток слов, барин такой добрый барин, к самым сирым имеет сочувствие, а Семен Демидович сказал, что в имении-де кружевница стара, а если нужна кружевница, то она и ткасть, и прясть, и самое тонкое кружево, и все новые узоры знает, и поварихой умеет тоже, и если б он их благодетель перед старым князем замолвил словечко, а за то они век Бога молить будут и век верно будут служить, потому что вся Москва знает, что старый князь свадьбы рабов своих жалует. Девица волновалась, всплескивала руками, теребила толстую косу; на запястье темнела короста как от ожога. Евгений ухватил руку, выпростал ее к себе – девица не сопротивлялась, только отупело глядела, как ползет вниз широкий рукав, как обнажается округлая рука, вся в синяках и тычках.

– Настасья Петровна сердилась, что я лишнюю свечу зажгла, – сказала Авдотья Миронова дочь в пол, а потом подняла на него глаза с такой безумной надеждой, с которой грешно смотреть на смертное существо. Семен, глядя в пол, клялся, что любой выкуп заплатит, если барин его отпустит. В дверях замаячили и старик Егор, и Петруша, примчавшийся с кухни не снявши фартука – готовились умолять в общем хоре. Евгений обещал, что напишет отцу – опять пошли поклоны до земли; наконец он выпроводил всех, оперся о подоконник, уткнулся горящим лбом в ледяное стекло окна. В тишине тикал золотой брегет, отсчитывая секунды. Жесткий воротник мундира впился в подбородок, больно задевал порез, оставшийся после бритья.

Восстания не будет. Значит, нужно делать то, что есть. Девица. Да. Семен. Девица. Мог он здесь что-то сделать? В юридическом смысле он не был рабовладельцем – он был наследником рабовладельца. Предположим, он в самом деле мог выкупить эту Авдотью. Для Никитенко пришлось устроить целое представление, искать в свете заступников «бедному юноше», расхваливать, льстить, умолять – только чтоб его владелец граф Шереметьев подписал вольную. Тут можно было решить вопрос деньгами. В этом нет никакого толку, пока крепостным остается Семен. Предположим, он мог просить отца, чтобы тот отпустил и Семена. Отец, любя старшего сына, даже мог согласиться – но не тогда, когда в счет долгов (триста тридцать тысяч долгов на тридцать тысяч годового дохода) заложил своих крепостных и деревню. Предположим, Евгений мог в самом деле ее купить и отправить этих двоих в деревню. Отец гордился тем, что не разлучал семей дворни – «что Бог сочетал, человек да не разлучит». Но для этого нужно было отцово согласие.

Евгений заставил себя встать, разгладил на конторке чистый лист бумаги, обмакнул перо в чернила. Начал писать, ошибся, перечеркнул, в конце страницы зацепился пером и прорвал бумагу. Скомкал все, начал жечь письмо на свече – пламя занималось слишком медленно; открыл заслонку и кинул бумажный ком в гудящую печь. Хотелось этой свечой запустить в тяжелые шторы, в бумазейную ширму с пастушками, сжечь этот дом, этот город к чертям целиком.

Евгений закрыл заслонку, задул свечу, проверил, нет ли где огня и вышел. В гостиной младшие готовили уроки под присмотром Никитенко, которому самому бы зубрить свою латынь для экзамена на первый курс университета. Крепостной Александр Никитенко был умен, талантлив, мил; ему повезло, они смогли освободить его. Девице Авдотье вряд ли будет обеспечено внимание такого светского общества.

В углу на диване, развалясь и положив ноги на колени ничуть не протестующего кузена Сержа, сидел брат Костя и как раз соблазнял кузена поехать в ресторацию. При виде старшего брата Костя привычно скривился – не начинай; потом пригляделся, присвистнул и силком усадил Евгения на диван. Тяжелая теплая рука обхватила его за плечи: мы идем пить, и сегодня ты идешь с нами.

***

Заведение Андрие, что на Малой Морской, собрало им на ужин всю кулинарную карту Европы. На закуску были английский ростбиф, страстбургский гусиный паштет, французские запеченные артишоки; потом итальянские макарони с пармезаном и стильтоном, к ним Шато Лафит легендарного десятого года. Костя особо оживился, когда принесли и взрезали свежий лимбургский сыр.

– Вот лучший сыр, только для свиданий не годится. Так и будешь вместо духов вонять лимбургским!

– Помилуй, в Москве есть все то же самое, – подшучивал кузен Серж, махал рукой, чтобы разогнать резкий и пряный запах. – Вас, кажется, отец просил экономить?

– Устриц в Москве нет, – уточнил Костя, разлил на троих оставшееся в бутылке вино, вручил бокал Евгению. Светлые глаза влажно блеснули. – Сегодня гуляем. За возвращение блудного сына!

– Не будь так нетерпелив, – кузен Серж успокаивающе положил ему руку на плечо. – Я читал конституционный проект вашего господина Муравьева. Если парламентаризм в самом деле наилучшая форма государственного устройства, то он распространится по миру и так, следуя естественному ходу истории. Никто же не спорит с прививанием оспы или с достоинствами паровой машины. Возможно, через двадцать лет наши сыновья будут голосовать, как в Британии, или сами избираться в парламент.

Кузен Серж обладал счастливым даром верить в хорошее. Евгений кивнул, позволив себе на миг задержаться в объятии. Здесь, в этой зале, за угловым столом у окна, в мае двадцать четвертого года полковник Пестель из южного общества выводил ему сложную формулу для передела земель в пользу освобожденного крестьянства. Что-то вроде прогрессивного налога, который должен был вступить в действие после их победы: богатейшие, владеющие тысячами и десятками тысяч душ, потеряют часть своих богатств в пользу бывших рабов; беднейшие получат возможности для пропитания…

Он отставил полупустую тарелку и обратился к Сержу:

– Ты не можешь мне одолжить тысячу рублей?

Серж подумал и кивнул: – Могу. А на что тебе?

– Мне нужно купить одну девицу.

Оба его родича моргали, глядя на него. Наконец Костя закрыл рот, похлопал его по плечу и с полным сочувствием посоветовал:

– Начни лучше с француженок. С ними повеселее.

– Это не то! – протестовал он, отбиваясь от медвежьих Костиных объятий. Костя от смеха уткнулся головой ему в плечо, взахлеб рассказывал Сержу, что старшенький ну всегда такой: все люди как люди, у всех или девка, или мамзель, а у него – тайное политическое общество!

Вечер дальше гремел, фраки сменились мундирами, к Косте подсела компания, какие-то Эльский и Энский из кавалергардов, благоразумный Серж ушел домой, а Евгений все сидел за нетронутой рюмкой. Энский подкручивал ус, вздыхал о цыганках, Эльский шикал на него – государь умер, какие цыганки. Вино никакой траур не ограничивал. Говорили о чинах и дуэлях, о знакомых девицах разных сословий и о том, какая из девиц годится в каком качестве; говорили о лошадях для выезда, для учений, для войны. Костя все пытался подлить ему вина и с третьей попытки сдался.

Это были хорошие десять лет. Общество Добра и Правды, которое мы с кузеном Сержем основали в наши восемнадцать; Союз Благоденствия, благотворительность, долг гражданина, споры у зеленой лампы, пометки Трубецкого на полях конституции Никиты Муравьева… Мы хотели всю жизнь в России изменить идеальным образом. Перед переворотом мы писали энциклопедию. Поговорили и разошлись; желали обойтись без жертв и упустили время.

Он очнулся от шума. Костя был пьян и в ярости; у Энского усы раздулись, как у кота, да и Эльский его подзуживал.

– Капитан Якубович герой!

– Нет, сей господин мерзавец, и кто не согласен, тот сам его покрывает!

– Вы меня сейчас, милстигсдарь, назвали мерзавцем?!

– За вас говорит вино, – похолодев, Евгений вскочил между спорщиками. – Идите спать, господа. С утра договорите.

Пьяные отшатнулись от него. Он подозвал официанта и за всех заплатил в долг, нашел извозчика для господ кавалергардов, вытянув из присмиревшего на морозе Энского адрес его квартиры, вернулся к своему экипажу и только сев в сани – выдохнул. Костя привалился к его плечу.

– Жень, да я не стал бы стреляться с этим дерьмом. Да и стал бы, ну что с того. – Отяжелевшая голова дернулась и упала на грудь. – Сам знаешь, что ничего страшного…

Евгений уткнулся подбородком в затылок брата. Мягкие пегие волосы пахли табаком, щекотали нос. Семен катил ровно и скоро, медвежья доха была натянута до подбородка, но и под ней Евгений казался себе ледяной статуей. Костя был жив и здоров, просто пьян. А он испугался, как пять лет назад – опять будет вызов, опять младший брат окажется на дуэли. Как он испугался тогда, что привезет домой мертвеца. Мертвеца привезли в другой дом. Сани тронулись с той черной речки; дребезжал колокольчик, полозья визжали по снегу, ямщик отвернулся, погоняя своих каурых. На других санях лежал убитый, подняв коченеющее лицо к равнодушному белому небу.

Семен соскочил открывать ворота – приехали. Евгений затащил Костю к себе на второй этаж (тот еле перебирал ногами и счастливо шептал что-то ему на ухо), помог старику-швейцару сгрузить брата на диван под причитания о том, что опять-де молодой барин приехал домой уставший.

– Егор? – Старик поднял голову. – Когда я получу наследство, то освобожу тебя. Уедешь к родне… хочешь?

Старик передернул плечами, стянул с сопевшего Кости второй сапог, мелко перекрестился: «Дай Бог здоровья старому князю», – и зашаркал в свою швейцарскую.

***

Месяц светил в окно, заливая все кладбищенским белым светом. Рядом мирно похрапывал Костя. За изразцовой стеной гудела голландская печь. В темноте были видны очертания наизусть знакомых вещей: книжный шкаф, миниатюры родных на стене, в углу шпага, у окна конторка и секретер, стопки разложенных по порядку писем – все черное на черном. Сейчас он готов был отдать все это – любовь друзей и родни, богатство, земное счастье – за второй миллионный шанс, за проигранный воздух.

– Не беспокойтесь о будущем, – заверил его генерал Бистром вчера, после присяги. – Мы с Константином воевали вместе. Он ценит верную службу. Как и я, Евгений. Вас ждет хорошая служба.

Он выйдет на службу с утра. Скажет Якову, что восстания вовсе не будет.

Вчера Яков был готов нарушить свою присягу.

Вчера в манеже лейб-гвардии Финляндского полка было душно, лица офицеров и солдат казались желтыми в неровном свете. Полковой священник сбивался и мял лист, читая неповоротливое, грозное:

– Обещаю и клянусь Всемогущим Богом, что хочу и должен Его Императорскому Величеству, своему истинному и природному Всемилостивейшему Великому Государю Императору Константину Павловичу, Самодержцу Всероссийскому, верно и нелицемерно служить и во всем повиноваться…

Яков, как обычно замерший за плечом начальства, стоял навытяжку, вбирая каждое слово. Из-за слипшихся темных волос по бледному виску ползла капля пота. Яков Ростовцев, сын выслужившегося купца, первый из своего рода принимал дворянскую воинскую присягу.

После чтения присяги офицеры один за другим подходили подписывать присяжный лист; Яков замер с пером дольше прочих, сморщив лоб и оттого казавшись еще моложе – потом зажмурился и подписал. Присяга Константину закончилась, строй встал вольно. Генерал Бистром шумно выдохнул, промокнул со лба пот, подвигал шеей в тесном воротнике мундира; после мрачной торжественности момента все громче пошли разговоры. Яков откланялся и быстро вышел, не глядя ни на кого. Евгений нашел его в дальнем углу казарм, в невидном закутке среди старых шинелей и пыли. Подпоручик Ростовцев стоял, отвернувшись к стене, и плакал навзрыд, зажав рукой рот. Дернулся, услышав шаги – и медленно пошел к нему, криво улыбаясь прыгающими губами:

– А я ведь нарушу эту присягу.

Слезы брызнули из глаз, но Яков даже не пытался смахнуть их, только лихорадочно кивал, словно подтверждая данное Евгению обещание: да, да, да. Я нарушу эту присягу.

Вчера Яков Ростовцев доверился ему. Завтра он узнает, что доверие было вручено напрасно, что порыв сердца оказался ни для чего. Восстания вовсе не будет, тайное общество разойдется. Возможно, через пять или десять лет Яков Ростовцев будет благодарить это стечение обстоятельств.

Тикали часы, уходила ночь. Евгений все лежал без сна, не двигаясь и не дыша – будто, выдышав все в этой душной комнате, он больше нигде не найдет ни глотка воздуха. Он должен быть счастлив. Он баловень судьбы. С утра он выйдет в свою бесконечно безоблачную будущность. Он продолжит службу и женится, будет вести дела и сможет вести их мирно. Унаследует отцу, сможет освободить принадлежащие ему деревни и разориться на том. Или не спешить, отменить барщину и сократить оброк, устроить школы, больницы и разориться на этом, пустить пулю в лоб и имение с молотка. Или стать рачительным хозяином – пусть беднеют так, чтоб не до голодной смерти, и богатеют несильно, чтоб не могли выкупиться на свободу. Преумножить богатство, оставить сыну дела, и сын вырастет таким же, как он –

– рабовладельцем и убийцей.

Он поднялся, зажег свечу, оделся и застегнул мундир до горла. В канцелярии штаба гвардейской пехоты было темно и тихо, выстужено с вечера; денщик генерала еще спал в четыре часа утра. Евгений накинул на плечи шинель и стал разбирать бумаги, начал составлять очередное расписание караулов, следя за тем, чтобы строки ложились ровно. Его ждала хорошая служба.

Глухо прогрохотали шаги на лестнице. Вошел генерал Бистром – в полном параде и с выражением лица совершенно не парадно растерянным. Под глазами были мешки; генерал устал.

– А, Евгений, вы здесь уже, – Карл Иванович скинул на стол тяжелую бобровую шубу, в раздражении взъерошил седеющие волосы. – Я из дворца. Бред какой-то. Говорят, что его величество Константин Павлович давно уже отрекся от престола.