Африканская книга
Третий день подряд снится одно и то же. Заоконный шум превращается в знакомую мантру дежурного пейджера: «Код 99! Код 99! Палата номер…» «Код 99» – это позывные SOS, вызывающие смесь тошноты и адреналина на уровне павловского рефлекса. Я бегу по лестнице, по коридору. Странная аберрация: сон, не переиначивающий, а с точностью воспроизводящий реальные события. Как будто есть один-единственный сценарий, и отступления от него невозможны даже во сне.
В центре сна – шестидесятилетний латиноамериканец, бессловесный, приземистый нелегал из тех, что работают на наличные и живут по семеро в одной комнате; о чьем существовании узнают только при поступлении в больницу. Это пациент, которого мы с Энтони безуспешно откачивали в течение часа… Трудно поверить: семь месяцев тому назад.
В тот день он попал к нам вместе с женой. У обоих диабет. Анамнез, умещающийся в несколько строк, – один на двоих: накануне купили в супермаркете торт, чтобы отметить годовщину свадьбы. Диабетический кетоацидоз. Ее положили в палату на седьмом этаже, его – на восьмом. Через час после поступления с ним случился обширный инфаркт.
Снится испуганная старуха в домашних шлепанцах и васильковой ночнушке. Как во время СЛР[28] санитары прикатили ее в инвалидном кресле с седьмого этажа и как, увидев сгрудившихся медиков, она стала звать мужа, кричать, чтобы его не убивали, а когда ее подкатили к нему, гладила по руке и уговаривала проснуться. «Нет, это никуда не годится. Ей нужно дать успокоительное и отвезти обратно», – вмешался Пэппим. До этого он только молча наблюдал за происходящим.
Несколько раз пульс удавалось восстановить, но через две-три минуты дефибриллятор снова фиксировал асистолию.
– Надо связаться с детьми, – скомандовал Пэппим. – Есть у них дети? Все это бесполезно, но правила надо соблюдать. Нам требуется разрешение от кого-нибудь из членов семьи, чтобы остановить реанимацию.
– У них нет детей.
– Братья, сестры, еще кто-нибудь?
– В медкарте не указано никаких контактов. Может, у супруги спросить, если она еще не уснула?
– Можно попробовать. Значит, один из вас идет тормошить супругу, а остальные продолжают СЛР. Вперед.
К тому моменту, как я спустился на седьмой этаж, чтобы выяснить, есть ли у них родственники, успокоительное уже успело подействовать. Снится, как она смотрит на меня спокойно-отсутствующим взглядом, кивает, не понимая моих слов, и невпопад отвечает вопросом: «Ему уже лучше?» Как сиделка укладывает ее спать… Пэппим, снимающий очки и устало трущий глаза: «Ладно, можно не продолжать».
Возвращаясь в ординаторскую, я слышу, как из больничного репродуктора – по логике все того же голливудского монтажа – доносится шкатулочная мелодия колыбельной: это значит, что на пятом этаже, в отделении акушерства и гинекологии, только что родился ребенок.
8После дежурства я, как обычно, зашел в «Эдуому», держа наготове радостное «этэ сэйн», но уже в дверях понял, что сегодня никакого этэсэйна не будет: Энтони с носорожьим видом промчался мимо меня, оставив Нану обескураженно сидеть за столиком.
– Какая муха его укусила?
– Энтони сделал мне предложение, – с расстановкой сказала Нана.
– Ого… Судя по его виду и по отсутствию кольца, ты ему отказала.
– Какое кольцо? О чем ты говоришь? У нас это не принято. Но вывод правильный.
– А я и не знал, что у вас с ним… отношения.
– Отношения исключительно дружеские. Просто одиноко ему, вот и все. Энтони нужен человек, который будет его слушать и вытаскивать из депрессий.
– Его можно понять.
– Конечно, можно. Мне нужно то же самое. Следовательно, мы друг другу не пара. Примерно это я ему и сказала.
– И что он?
– Попросил, чтобы я старалась не попадаться ему на глаза.
– Может, отойдет?
– Не думаю. Нигерийским мужчинам отходчивость не свойственна. Оно и к лучшему. Мне здесь в любом случае пора закругляться. Особенно после истории с артеренолом.
– Что за история с артеренолом?
– А я разве тебе не рассказывала? Это еще на прошлой неделе случилось. Я отлучилась на пять минут в медсестерскую, а когда вернулась, увидела, что у моего пациента вместо ванкомицина висит капельница с артеренолом[29].
– То есть кто-то ошибся?
– Ошибиться в данном случае могла только я. Но я этого не делала.
– Ты шутишь.
– Зачем мне шутить? Если бы я не заметила, был бы «код 99».
– Кто же мог такое сделать?
– Уж не знаю кто. Доказательств у меня нет.
– А подозрения?
– Недоброжелатели всегда найдутся, а уж среди медсестер особенно.
– Ты Энтони все это рассказывала?
– Боже упаси. Он бы, чего доброго, взялся, как он это любит, вывести злодеев на чистую воду. И сделал бы только хуже. Не надо мне никаких разбирательств. Надо просто собрать вещи и тихо уйти. Попрошу в агентстве, чтобы меня досрочно перевели. Кажется, это можно. Будешь навещать меня в Аризоне, или куда там меня теперь пошлют.
– Ты что, правда решила уехать?
– «…И пришло разрушение»[30]. Нам, африканцам, не привыкать. Я, кстати, так и не спросила: почему тебя так тянет в Африку?
– В Африку?..
– В Африку, в Африку. Туда, где негры живут. Что с тобой?
– Не знаю, по привычке, наверное.
– Что – по привычке?
– В Африку тянет по привычке. У меня это идея фикс еще с первого курса мединститута.
– А тогда почему тянуло?
– Жажда экзотики, юношеский максимализм.
– Ну-ну.
– Не знаю я, Нана, почему меня постоянно куда-то тянет. То есть знаю, наверное. Я ведь эмигрантское отродье, в Америке русский, в России американец. Человеку, который не здесь и не там, надо ехать в Африку. Преодолеть закон исключенного третьего.
– Понимаю: санкофа.
– Что?
– Сан-ко-фа. Как бы ты это перевел?
– Вернуться, чтобы взять… Вернуться, чтобы что-то взять.
– Правильно. Санкофа – это из адинкра, из наших символов. Я вот тоже всю жизнь живу, как будто это все – так, на время, а в один прекрасный день я все брошу и благополучно вернусь домой. Хотя где этот дом, я понятия не имею. Надо, мне кажется, сменить установку. Пожить без костылей. Тогда никакая Африка не понадобится… Но в Гану ты все равно поезжай, тебе там понравится. Вон ты уже как на чви болтать начал – зря, что ли, старался?
Через неделю она уехала. За день до ее отъезда я договорился с Маоли, и мы устроили отвальную. Супруги Онипа, как всегда, приготовили пир на весь мир, но праздник получился на тройку – много случайного народу, какое-то машинальное и бессмысленное оживление, всё не так. Дружба с Энтони угасла сама собой. В больнице мы пересекались редко. Периодически созванивались, вкратце сожалели, что давно не виделись, давно пора наверстать, но на этой неделе никак, может быть, на следующей, в общем, держим связь… Нана присылала из Аризоны письма, которые подписывала «Nochka», пытаясь воспроизвести запомненное со слуха русифицированное обращение. Не «Ночка», а «Наночка»! «Nochka» means «Little night». Little night? That’s even better[31].
Воскресным утром за окном голосит неотложка, и через пять минут отряд парамедиков в синих джемперах, с носилками наперевес штурмует квартиру, возвещая о своем прибытии воинственным «CLEAR!» – «Дорогу!». WHAT IS HER NAME? WHAT IS THE PATIENT’S NAME? «Хёр нэйм?» – переспрашивает мама. HER NAME, HER NAME! DOES ANYONE HERE SPEAK ENGLISH? Они хотят знать, как ее зовут. Хёр нэйм из Соня…
Сонья, Сонья! Ражий парень с ирландским трилистником на запястье выволакивает пациентку на середину комнаты, разрезает ночнушку, наклеивает присоски для ЭКГ. Его напарница поднимает с пола пустой пузырек из-под снотворного. DID SHE TAKE THIS? SONYA! WHY DID YOU TAKE IT, SONYA?[32] Отзываясь на имя, искаженное иностранным произношением и обезличенное смертью, бабушка Соня коротко всхлипывает, но возвращается в сон, как будто решив, что обращались не к ней.
Часть II. Эльмина
1– American? Красный Крест? Нет? Все равно аквааба, мы тебя ждали, – тараторит фельдшер, уступая мне место. – Видел толпу пациентов в приемной? Все эти люди ждут тебя!.. Ну, до завтра. – И, перекинув халат через спинку стула, направляется к выходу.
– Но мне никто так и не объяснил толком, что к чему…
– А чего объяснять-то? – Фельдшер оборачивается в дверях, делает суровое лицо. – Есть лекарство от мар-лялии[33] , есть амоксицир-лин. Что еще? Больных будешь вызывать вот по этому списку. Ничего сложного!
В этот момент из‐за спины фельдшера, в узком проеме между косяком и дверью, появляется миниатюрная женщина с тремя детьми. Женщина явно рассчитывает прошмыгнуть в кабинет мимо фельдшера, но тот резко подается вбок и, прижав ее всем своим весом, рявкает себе под мышку:
– Хван на афрэ уо? Оби афрэ уо?[34]
– Докета на уафрэ…[35]
– Докета дье, нэни абрэ. Кочвен коси сэ эбефрэ уо, уэй?[36]
– Дээби, ме сеэсеи хо[37] , – вмешиваюсь я.
Фельдшер удивленно оглядывает меня и, сердито причмокнув, вваливается обратно в кабинет – видимо, решив, что, хотя сложного ничего и нет, оставлять меня без присмотра все же не стоит. Заняв свое прежнее место (для меня нашелся другой стул), фельдшер небрежно машет пациентке, которая, впрочем, и без его команды уже переступила через порог и теперь – за неимением третьего стула – переминается у входа, окруженная голопузым выводком.
– OК, бра, шеше бээби атена асэ. Уамманье?[38]
Женщина подталкивает к «следовательскому» столу свой детсад: речь пойдет не о ней, а о них. Сама же заходит с другой стороны и, наклонившись, пускается в объяснения – скороговоркой и шепотом. Здесь так принято. О симптомах болезни, даже если это – обычный насморк, пациент сообщает врачу на ухо. Даже если рядом нет никого, кто бы мог (а уж тем более захотел) подслушать.
…То же самое торопливое бормотание я услышу два дня спустя, когда, гуляя по городу после окончания работы, встречу ее на улице. «Тсс… Тсс… Мистер… Уокае ме анаа?»[39] Я рад встрече: как-никак она – моя первая пациентка в Эльмине. Вернее, не она, а ее двухлетний Айзек, которому я с торжественным видом выписывал рецепт на таблетки от малярии. Теперь Айзек спит в цветистом платке у нее на спине, а еще двое – мальчик и девочка – шлепают рядом. И теперь, следуя за мной по всему городу, она будет повторять одно и то же – сначала весело, потом все более уныло и неотвязно, в то время как я буду улыбчиво делать вид, что не понимаю, хотя что уж тут непонятного: Айзек три дня ничего не ел, эком дэ но паа[40] , вот она и просит мистера помочь, предлагая взамен «услуги»… Но я буду цепляться за свое непонимание, буду врать себе, пока наконец не сдамся и не попытаюсь откупиться от стыда несколькими купюрами. Но, получив деньги, она не исчезнет, а наоборот – еще настойчивей станет тянуть меня куда-то домой, где ждут обещанные услуги. И тогда я шарахнусь от нее: «Дээби, дээби, менхийя…»[41] – и внезапно проснувшийся Айзек дернется от мушиного укуса, чудом удержавшись в наспинной люльке.
Клиника, где я оказался в качестве врача без границ, находилась по адресу Трансафриканская магистраль, дом три. Дом четыре принадлежал семье Обенг, у которых я, как и другие волонтеры, приезжавшие до меня, снимал комнатушку – с доплатой за вентилятор и кровать. Остальные дома, расположенные вдоль этой тихой улицы с громким названием, не были пронумерованы, так что любой из них мог бы запросто стать первым домом на Трансафриканской магистрали, если бы хозяевам взбрело в голову обзавестись соответствующей табличкой. Но вопрос о первенстве не интересовал домовладельцев; на тесно сгрудившихся жилищах красовались вывески иного толка. Парикмахерская «Иисус». Магазин электротоваров «Сила Господня». Травяная аптека «Бог в помощь». Каждая лачуга размером с дачный сарай служила одновременно жилым домом и помещением для бизнеса, торговой точкой. Вся улица (да что там улица – весь город, а то и вся страна) выглядела как одна бесконечная барахолка или коммунальный коридор, где самые разные вещи выставлены на всеобщее обозрение. Чего только не увидишь среди сугробов хлама по краям грунтовой дороги – от нижнего белья до холодильников; от картонных колонн и прочей бутафории, выкрашенной под мрамор, до завернутых в банановые листья батончиков кенке[42]; от облицовочной плитки до автомобильных капотов, похожих на отрубленные головы океанских чудищ, в комплекте с фарами, радиаторами и бамперами.
Разрыв между вывеской и действительностью может быть сколь угодно велик. Так, над входом в хижину, крытую плетенкой из пальмовых листьев, крупно выведено «Автопарк» или «Библиотека». Название ни к чему не обязывает, обязательно лишь воззвание. Бензоколонка «Аминь», продмаг «Аллилуйя». «Дже Ньяме»[43]. «Энье маходэйн»[44]. В рыбацком городке Эльмина, насчитывавшем около двадцати тысяч жителей, действовало более сотни церквей – и всего одна поликлиника.
Каждое утро, начиная с семи часов, женщины, навьюченные больными детьми и предметами розничной торговли (дитя – на спине, товар – на голове), занимали очередь у окошка регистратуры. К половине девятого очередь превращалась в толпу и те, кто еще час назад стоял в двух шагах от цели, теперь оказывались в задних рядах. Оттесненные наплывом, они вставали на цыпочки, чтобы издали заглянуть в недосягаемое окошко. Убедившись, что в окошке по-прежнему пусто, издавали причмокивающий звук, выражавший крайнее недовольство. «Куафье! Эдьен на уооном джуэне хо? Уово аниву? Уово kommon sensa?»[45]
Фельдшер Бен – тот, что толковал мне про «марлялию», – испарился в первый же подходящий момент, бросив с порога заведомое «меба сеэсеи»[46]. Только его и видели. Теперь я делил кабинет с тетушкой Бретой, молодящейся толстухой с безостановочной мимикой и волосами, заплетенными в мелкие косички. Медсестра с тридцатилетним стажем, Брета вышла на пенсию три года назад, а еще через год вернулась в клинику на добровольных началах.
– Врачей-то у нас нет, – объясняла она, виновато разводя руками.
– То есть как нет?
– А вот так. Нету, и всё. Одни фельдшера да медсестры. Нам еще три года назад обещали прислать доктора из Кейп-Коста, до сих пор ждем. Ну вот, теперь зато ты приехал.
– Это что же, я единственный врач на всю Эльмину?
– Ампа, папá. Уо нкоаа[47].
Мы сидели за одним рабочим столом, друг напротив друга, и тянули медкарты из общей стопки. Основная часть доставалась Брете: за то время, которое требовалось мне для осмотра одного пациента, Брета успевала осмотреть пятерых. Иногда она обращалась ко мне за консультацией.
– Папá!
– Тетя Брета!
– Имеется пациент со свинкой… Амоксициллин?
– Почему амоксициллин? Зачем?
– Ама ти но…[48]
– Но ведь свинка – вирусное заболевание.
– А-а… Ну и что тогда, артеметер?[49]
Время от времени до окружной администрации доходили слухи о печальных последствиях Бретиной «терапии». Однако администрации было недосуг разбираться, а сама Брета сокрушалась, но не теряла веру в свое призвание. Все, чего ей недоставало по части медицинских познаний, она добирала воспитательской работой. Гроза чумазых школьников, вечно врывавшихся в кабинет без почтительного «мепаачеу»[50], и нерадивых мамаш, вечно обращавшихся за помощью на три дня позже, чем следовало, Брета нравоучительствовала urbi et orbi, то и дело срываясь на крик, стуча кулаком по столу или хватаясь за стоявшую рядом швабру. Разумеется, в этих эскападах было немало игры на публику, но рано или поздно поборница чистоты нравов и вправду выходила из себя, распалялась не на шутку – зачастую без всякого повода. «Буэ уэнум нэ каса!»[51] – орала Брета, отчего страдавшая заиканием школьница заикалась еще больше, а ее подбородок, отчаянно дергавшийся в речевых потугах, дрожал всё мельче – вот-вот заплачет.
– Тетя Брета, хватит!
– Извини, папá, не хотела тебя пугать.
В те благословенные минуты, когда Брета не бушевала и не выставляла провинившихся пациентов за дверь, она преимущественно жевала. «Брета дье, опэ лайф, оди нэнум»[52], – подтрунивала медсестра-практикантка Абена, которая и сама-то была всегда не прочь подкрепиться. Каждое утро, пока долготерпеливая очередь виляла растущим хвостом перед окошком регистратуры, эти двое запирали дверь кабинета и с церемониальной неспешностью выставляли принесенный из дому завтрак: оладьи из бобовой муки или пряную кашу со странным названьем «Том Браун». По пятницам Брета стряпала также «бриби соронко»[53], а однажды – по случаю дня рождения Абены – приготовила даже праздничное «этор» из толченого ямса с пальмовым маслом, яйцом и вяленой рыбой: ганский эквивалент именинного пирога. Извлекая из сумки многочисленные кульки и промасленные свертки, она превращалась в сущую Пульхерию Ивановну: казалось, ничто на свете не доставляет ей большего удовольствия, чем закармливать нас с Абеной своими деликатесами. «Фа какра био, папá, вунху брибья тэсэ уэи уо Америка, о-о…»[54]
Переход реальности на другой язык повергает в состояние, схожее с нарушением внутренних часов в организме – в точности как переход на другое время. Все происходит в несколько замедленном темпе, фиксируется отчасти. Ты идешь по улице или сидишь в придорожном чоп-баре среди людей, вокруг которых клубится туман непонятной речи. Ты привыкаешь к этой пелене, постепенно перестаешь ее замечать и поэтому не сразу понимаешь, в чем дело, когда однажды в пелене обнаруживается прореха, внезапный участок ясности.
Кажется, весь фокус в том, чтобы заучивать не отдельные слова, а целые пласты речи. Запоминать и воспроизводить непривычную для европейского уха просодию; обживаться в пространстве тонального языка, где «мóджа» означает «кровь», а «мóджá» – «вы оставили». Осваивать диалоги, сплошь состоящие из поговорок. Увлекательный мир идиом. Взять хотя бы телесные фразеологизмы, которые используются здесь для обозначения абстрактных понятий, составляют основу словообразования. Существительное анидасоо (надежда) происходит от выражения «Мэни да со сэ», означающего «Я надеюсь, что…», а в дословном переводе – «Мои глаза легли на то, что…». Слово анивуо (стыд) – от «Мэни аву» («Мои глаза умерли», т. е. «Мне стыдно»). Таким образом, стыд – «мертвоглазье». Смелость – «тяжелогрудье», жадность – «горькобрюшье», печаль – «забывчивосердье». Мировосприятие проступает сквозь повседневную речь, как монетный профиль – сквозь штриховку на тетрадном листе.
Этот опыт адаптации у меня – третий по счету. В одиннадцать лет я эмигрировал с родителями в Америку, в двадцать один – отправился корчить из себя свободного художника в Париж, а сейчас мне тридцать один. Никакого корня тут не извлечь – разве что узнаваемость ощущения, связанного с погружением в новый язык. Точнее сказать, в безъязычье.
2Фельдшер Бен не вернулся ни через два дня, ни через три недели. Его загадочное исчезновение прошло почти незамеченным, как это часто бывает в Африке, где люди давно привыкли к засилью необъяснимого. Припоминали или воображали, что припоминали, будто накануне отлучки Бен кого-то о чем-то предупредил. То ли что едет в Кумаси проведать племянника, то ли что решил вернуться в родную Нигерию. Во всяком случае, рассуждали коллеги, если б случилось неладное, нам бы наверняка уже было о том известно.
Как бы то ни было, следы медицинской деятельности Бена, ни в чем не уступающей знахарству тети Бреты, продолжали обнаруживаться повсюду. Так, однажды утром приемная огласилась победоносным кличем «Эбэуо ммофра!»[55] и на мой стол легла «путевка в жизнь» в виде замусоленной справки из центральной лаборатории Такоради-Секонди. При ближайшем рассмотрении справка оказалась свидетельством о высокой оплодотворяющей способности ее обладателя. «Семенная жидкость в норме». Заключение размашистым почерком.
– Что ж, это прекрасная новость. Скажите, а у вас были причины подозревать обратное?
– Мепаачеу, аанэ[56]. Понимаете, мы с женой три раза делали ребенка, и все три раза был выкидыш. Мы подумали, что это окобайе, так что, когда у нас родился Кофи, мы сделали надрезы[57], как положено. Но Кофи мы тоже не удержали, он умер через неделю, а в следующий раз опять был выкидыш. Тогда мы пошли к доктору Бену, и он направил меня на анализ… Ньяме адом, Ньяме адом[58], теперь все будет хорошо.
Историй было много, одна абсурдней и трагичней другой – сплошное раздолье для новоиспеченного медика, желающего почувствовать себя спасателем и экспертом. Врач без году неделя, я с удовольствием приноровлялся к интонации просвещенного «большого брата».
– Тетя Брета!
– Папá!
– Вчера вечером к нам поступил пациент по имени Джозеф Обимпэ. Вот его медкарта. Вы принимали этого пациента?
– Принимала, папá.
– Интересный случай. Годовалый ребенок отправил в рот целую упаковку родительского слабительного. Со всеми вытекающими последствиями.
– Точно, папá. Последствий вытекло много.
– Вот-вот. Мне казалось, в таких случаях первым делом ставят капельницу и вводят физраствор. Вы ввели физраствор, тетя Брета?
– Мепаачеу, доктор, в нашей аптеке не было физраствора. Но я дала ему метронидазол.
– Вот об этом я и хотел с вами поговорить. Метронидазол – антибиотик, его назначают при кишечных инфекциях. Разве у нашего пациента наблюдаются признаки кишечной инфекции?
– Наблюдается понос… Уако тойлет.
– Но ведь мы-то знаем, из‐за чего уако тойлет. Знаем, тетя Брета?
– Знаем, доктор. Из-за слабительного.
– Так с какой стати мы прописываем ему метронидазол?!
Тетя Брета виновато улыбалась. Брета Одоом, годившаяся мне в матери, не обижалась на мой начальственный тон и не напоминала о том, что не далее как на прошлой неделе я пропустил язву Бурули, приняв ее за ожог… Все они улыбались, признавали свое невежество, благодарили приезжего доктора за преподанный урок. И продолжали упорно верить в то, что малярия вызывается избыточным употреблением в пищу маниока, а вовсе не плазмодиевой инфекцией. Продолжали направлять пациентов на анализы семенной жидкости и прописывать метронидазол. «Ведь соглашаются же, благодарят… Прикидываются дурачками. А на самом деле это они нас держат за дураков, – заключил врач-педиатр из Канады, с которым я разговорился однажды в автобусе по пути из Аккры. – Ничего не меняется и никогда не изменится…»
Но канадец ошибался. В их готовности благодарить и соглашаться не было ни тени лукавства. Однако то, что белокожему представляется содержанием, для африканца – всего лишь форма. То, что кажется неизменным, может измениться в любую минуту самым непредвиденным образом. Незащищенность – руководящий принцип, фундамент, на котором строится жизнь со всеми ее поверьями и вековой инертностью. Это свойство климата, изначальная данность окружающей среды. Аборигены Эльмины продолжали гнуть свою линию, потому что, поменяв одно, надо было бы поменять и все остальное, и никакой заморский светоч не смог бы дать им гарантию, что столь кардинальные изменения приведут к улучшению, а не наоборот.
После работы я шел гулять по поселку, останавливаясь у каждой хижины, откуда меня окликали по имени полузнакомые люди.
– Ий, доктор Алекс! Вуко хэ? Уопэ адиди бриби? Уопэ сэ мепам адье ама уо?[59]
Никто не одинок, все охвачены заботой и сплетней. Никогда не запираемые двери лачуг выходят в общий двор, где женщины стряпают еду на углях или стирают нарядные платья в сточных канавах. Пятилетние дети таскают младших братьев-сестер на спине, и никто не боится отпустить ребенка гулять одного, потому что весь мир состоит из родни, из дядюшек и тетушек, всегда готовых прийти на помощь (или отшлепать чужое дитя, как собственное, если дитя нуждается в воспитании)… При этом потомство заводят «с запасом» – из расчета, что выживут не все, спасибо, если половина. Что ни день, из близлежащих селений слышится узнаваемый клич говорящих барабанов: «Ммара! Ммара!» Барабаны предупреждают мертвых, что среди них произойдет рождение…
В одной из хижин мне сшили африканский костюм, в другой – рубаху и батакари[60]. Радушные хозяева угощали супом из улиток абунобуну, супом из окры, супом из земляных орехов. После трапезы гостя принято приглашать в дом для подробных бесед о том о сем; в моем случае – для обоюдной вежливости и неловкого молчания. Уставясь в тарелку с супом, я думал о той Африке, которую выбрал себе в качестве мечты чуть ли не на первом курсе мединститута. О мечте, притягательной своей несбыточностью; устремленной в неведомое пространство… И вот я здесь.
Базарная площадь в преддверье джуа[61] , утреннее столпотворение: женщины с грудными детьми, проповедники и колдуны, козы, куры, прочая живность. Посреди площади, прямо на земле лежат мальчик и девочка. «Доктор Алекс, бра ха!» – одна из торговок подзывает меня и показывает на детей. Что-то с ними не то – не взглянешь, доктор? Слезящиеся полузакрытые глаза, учащенное дыхание, толстый оранжевый налет на языке… Куда смотрит их мать? – Не мать, а матери – они у них разные. – От базарной толпы отделяются две женщины с товарными подносами на головах.