Основы истории философии. Том третий – Новое время

Francitque Bouillier Histoire de la philosophia Cartisienne. 2 тома. Париж 1854

§. 266.

Жизнь и труды Декарта.

Рене Декарт – (лат. Renatus Cartesius, хотя латинизация его фамилии всегда раздражала его) – названный Перроном (Perron) в честь загородного поместья, чтобы отличить его от старших братьев, родился 31 марта 1596 года в Ла-Айе в графстве Турень и получил образование в возрасте от восьми до восемнадцати лет в иезуитском колледже Ла-Флеш, только что основанном Генрихом IV. Его увлечение поэзией, математикой и философией привело к тому, что он впал в скептицизм, как и большинство образованных людей его времени, и на некоторое время отказался от всех научных занятий. Рыцарские искусства и всевозможные развлечения, особенно азартные игры, на некоторое время полностью захватили его, а его теоретическая натура проявилась в том, что он не только сражался, но и написал трактат об искусстве фехтования. Это увлечение, совпавшее с его первым пребыванием в Париже, длилось совсем недолго, прежде чем Декарт внезапно исчез из круга своих знакомых и в течение двух лет вел совершенно затворническую жизнь в центре Парижа. Почувствовав, что не в уединении, а в мирской суете он сможет постичь истинную природу человека, он поступил на военную службу добровольцем. Сначала в голландской армии. Во время зимнего гарнизона в Бреде благодаря решению математической задачи он стал известен математику Бекману, для которого в это время написал набросок музыки (1618). Он сменил службу в голландском Аннее на баварскую, а затем и имперскую службу и принял участие в нескольких кампаниях во время Тридцатилетней войны. Прекрасные результаты, полученные им благодаря тому, что он еще со школы умел решать геометрические задачи алгебраически и от противного, натолкнули его на мысль, что всем наукам может помочь слияние логического метода с теми двумя, которые он уже сплавил. Первым проблеском этого метода, названного им впоследствии дедукцией (под коей он не подразумевал силлогистический метод, не изобретший ничего нового), а значит, и первыми элементами фундаментальной науки, или mathesis universalis, о коих он говорил позднее, стало великое открытие 10 ноября 1619 года, сделанное им в Нойбурге (Германия) и ставшее решающим для всей его жизни. Работать в соответствии с этим новым методом, который одновременно является синтезом и анализом, объясняя следствия из причин и доказывая причины из следствий, работать сначала над другими науками, а затем над философией, оставалось неизменной целью его жизни. Он оставляет военную службу, на время возвращается в Париж, приводит в порядок свои дела, продает товары, а затем снова проводит несколько лет в путешествиях, во время коих совершает паломничество в Лоретто, о чем он обещал Пресвятой Деве, если увидит свет в своих сомнениях. Затем он покидает родину и отправляется в Голландию, где живет в тринадцати разных местах (Франекер, Амстердам, Утрехт, Лейден и т. д.), так что во Франции только отец Мерсенн, его старший школьный друг из Ла Флёша, знал о его местонахождении и заботился о его переписке с Францией. Из его писем к нему мы видим, что сразу после эмиграции он начал работать над сочинением под названием «Мир», в котором теория света должна была сыграть важную роль. В качестве даты завершения работы друг называет 1633 год. Автор был встревожен осуждением Галилея папой римским, а поскольку вся его «философия», то есть физика, была основана на движении Земли, он сначала даже подумывал уничтожить работу, но, отказавшись от этого, решил не публиковать ее. Вместо этого в 1637 году на французском языке анонимно появляются «Философские эссе», в книге «Рассуждения о методе» он пытается дать представление о желаемой всеобщей науке или всеобщей математике, с помощью которой, как он писал другу Мерсенну в апреле 1637 года (Epist. ed. Elzer. I, 110), призвав на помощь опыт, можно будет судить обо всем. За этим трактатом следуют три других, названия коих он сам называет примерами их применения, таким образом, что диоптрику (часть его луны) он называет математической и философской, трактат о метеорах – чисто философским, а геометрию – чисто математической. Каждый из этих четырех трактатов имел огромное значение, а первый и последний оказали эпохальное влияние на развитие науки. Хотя труд был опубликован анонимно, все знали, кто его автор, тем более что его имя упоминалось в очень почетной королевской привилегии. Латинский перевод, сделанный Этьеном де Курселем в 1644 году, в который, кстати, не вошла геометрия, так и называется: Renati Cartesii specimina philosophica. За этой работой в 1641 году последовали написанные на латыни Meditationes de prima philosophia, которые, собственно, и были его главным трудом. Перед печатью она была передана нескольким ученым, и их возражения вместе с ответами Декарта были представлены публике одновременно (седьмое возражение Фр. Бурдина было напечатано только во втором издании). За этим основным трудом, переведенным на французский язык в 1647 году сначала герцогом Луином, затем Клерселье и, наконец, Феде, в 1644 году последовала «Principia philosophiae», также написанная на латыни и переведенная на французский язык аббатом Пико в 1647 году, первая часть которой, из четырех, как говорит сам Декарт, повторяет идеи «Медитаций» в более строгой форме. И наконец, в 1646 году Декарт написал «Трактат о страстях и мире» для принцессы Елизаветы Пфальцской, с которой он много общался в Гааге, но он не был опубликован до 1649 года по настоятельной просьбе друга: он был издан на латыни Эльзевиром сразу после его смерти. Вызванный шведской королевой Кристиной ко двору, Декарт неохотно удовлетворил просьбу. Ему не понравился климат, образ жизни, особенно непривычные ограничения вместо совершенно независимой жизни, которую он вел до этого. Он заболел и умер 11 февраля 1650 г. После его смерти из его бумаг были опубликованы: de Thommc и Traitö de la fonnation du foetus (Paris 1664. 4.). Первый из этих двух трактатов – лишь часть «Мира и света» (le Monde ou Traite de la lumiere), опубликованного в Париже в 1677 году, в нем мы имеем (по крайней мере, частично) работу, c которой Декарт начал свою литературную карьеру. Еще до публикации этой работы Клерселье издал письма Декарта в трех томах 1657—67 годов, вскоре опубликованные в латинском переводе Эльзевиром в Амстердаме. Последний также опубликовал в 1701 году «Opera posthuma mathematica et physica» Ренати Декарта, содержащую, среди прочего, «Regulae ad directionem ingenii», вероятно, относящуюся к более раннему периоду и состоящую из трех книг, содержащих только первую и вторую книги, последняя из которых даже не завершена. Вероятно, первоначально они были написаны на французском языке. Напротив, «Исследование истины», беседа, тоже неоконченная, была, вероятно, сразу записана на латыни. Все упомянутые сочинения можно найти как в латинском издании quarto, которое было опубликовано в девяти томах Эльзевиром в 1713 году, так и во французском издании octavo в одиннадцати томах, выпущенном Кузеном в Леррайте в Париже в 1824—26 годах, достоинством этого издания является то, что письма расположены в хронологическом порядке. Поскольку они, как и труды Декарта, написаны частично на латыни, частично на французском, то при желании ознакомиться с оригиналом необходимо использовать оба издания. Совсем недавно граф Фонше де Карейль начал публикацию «Неизданных сочинений Декарта» (Oeuvres inedites de Descartes, Vol. 1. 1859) из рукописей Лейбница, содержащих записи его юности, считавшиеся утраченными.

§. 267.

Учение Декарта

1. Скептические учения Монтеня и Шаррона попали в умы французов, как мощное семя. В религиозных умах, таких как у П. Мерсенна, оно породило скептическую терпимость ко всем философским взглядам, вполне совместимую с твердостью во всех теологических вопросах. У большинства же людей скептицизм развился гораздо шире, что заставило Мерсенна жаловаться на всеобщее распространение атеизма. Если Декарт испытывал в себе подобные скептические тенденции, из-за коих он потерял интерес к тому, что его больше всего увлекало, а именно к исследованиям и знаниям, то вполне понятно, что он попытался уйти от сомнений, предварительно опровергнув их в самом себе. И «Трактат о методе», и «Медитации», и начало первой части «Принципов» содержат это рассуждение почти в буквальном согласии: Поскольку органы чувств очень часто обманывают нас, и поэтому мы не должны им доверять, поскольку, кроме того, мы не должны полностью полагаться на разум, поскольку, по крайней мере, мыслимо, что он так устроен, что его правильное использование все же приводит к ошибкам, то, поскольку два единственных источника всякого знания текут так мутно, остается лишь подвергнуть сомнению все, что мы до сих пор считали несомненным. Ясно, что утверждение de omnibus dubitandum, которое, как прямо говорит Декарт, в скептическом интересе следует рассматривать не как цель, а как средство достижения цели, содержит тот протест против всего, что до сих пор было достоверным, который был подчеркнут в §265 как четвертый пункт, который должен быть найден в системе эпохи. Выполнение этого постулата выравнивает основание, на котором должно быть возведено новое здание. Но достигнуто еще больше, ибо оказывается, что «методологическое сомнение», как называли картезианцы это абсолютное сомнение, также дает материал для нового здания: Ведь как бы далеко я ни завел сомнение, одно всегда остается непоколебимым; действительно, чем больше я сомневаюсь, тем более определенным оно становится, а именно, что я, сомневающийся, есть (Medit. Π). Но Я, которое остается столь непоколебимо определенным, конечно, следует понимать только как Я, которое сомневается и в той мере, в какой оно сомневается, или же, поскольку сомнение – это только форма и способ мышления, которое мыслит Cogito ergo sum, следовательно, это пропозиция, которая, если мы подвергаем все сомнению, не может быть подвергнута сомнению. Эту пропозицию не следует рассматривать как вывод, вытекающий, например, из высшей пропозиции «что мыслит, то и есть»; скорее, эта общая пропозиция может быть выведена только из уверенности в том, что мышление и бытие совпадают в моем «я», поскольку мое бытие состоит только в мышлении. Эта пропозиция, которую по этой самой причине можно с тем же успехом сформулировать следующим образом: Sum cogitans, sum dubitans, ego res cogitans sum и т. д, является, таким образом, не умозаключением, а интуитивной уверенностью. Только потому, что оно таково, оно может также, как будет показано вскоре, стать основой для дальнейших умозаключений, ибо в буквальном согласии с Аристотелем (см. выше §. 86, 4), Декарт утверждает, что существуют определенные άπλα, которые стоят выше доказательств и определений, которые постигаются совершенно очевидной интуицией и из которых выводятся умозаключения (Regles pour la direct. de fesprit. Regle 12. Ed. Cousin XI p. 274).

В отличие от Санчеса, который говорил: «Чем больше я думаю, тем больше я сомневаюсь», Декарт говорит: «Чем больше я сомневаюсь, тем больше я думаю и тем больше я уверен в своем бытии. Однако не следует забывать, что я уверен только в своем мыслящем бытии, но не в своей телесности. Я сознаю себя тем, чье бытие состоит лишь в мышлении (Disc, de la mdthode ed. Cousin I, p. 158), поэтому лучший способ осознать свое собственное бытие – это сомневаться во внешнем мире, ибо увеличение этого сомнения увеличивает бытие сомневающегося. Под мышлением, одним из способов которого является сомнение, Декарт понимает, как он неоднократно заявляет, не что иное, как сознание, а носителя его или предмет мышления он называет mens, animus, intellectus, ratio и т. д., выражениями, которые мы едва ли можем перевести иначе, чем дух (Prine. I, 8. 9. Medit. II, p. 11. edit. ΙΠ Elzer.). С этой самоочевидностью разума обретается принцип всякого знания, искомый фундамент, на котором должна покоиться философия, найден (Письмо к) Клерселикру изд. Elzec. I, 118, Möthod. ed. Cousin p. 158). Ибо все, что связано или не связано с этой самоочевидностью, которая столь же несомненна, как и то, что я сам есть, я должен и, следовательно, могу считать истинным. В качестве такой пропозиции Декарт рассматривает пропозицию о том, что ничто не может произойти из ничего, настолько часто, что Спиноза, конечно, не действовал против ее смысла, когда доказывал в своем изложении картезианской философии, что с отрицанием этой пропозиции падает и cogito ergo sum. Но это лишь специальное применение этой аксиомы, согласно которой следствие не может содержать больше, чем причина: нечто большее должно было бы возникнуть из ничего. Из этой пропозиции, которая, следовательно, столь же неопровержима, как и пропозиция Я есть, будет использовано в дальнейшем, как будет показано.

2. Я, следовательно, мыслю. Если я теперь обращусь к отдельным процессам мышления или сознания, т. е. к идеям, то идея, будучи послеобразом и, следовательно, следствием чего-то, не может, возможно, представлять больше, чем то, на что она опирается; в действительности она содержит, возможно, больше, но, конечно, столько, сколько содержится в идее, идеал или оригинал которой должен содержать; в первом случае она содержит более явно, во втором – более формально, то, что содержится в идее objectice (т. е.., (т.е., согласно древнему средневековому словоупотреблению, воображаемое) (Medit III, p. 18.19. Rationes more geom. disp.Def. 3. Axiom. 3 – 5). О некоторых идеях, например, об идее сомневающегося существа, ясно, что я мог бы иметь их, даже если бы существовал сам по себе; я бы просто смоделировал их на себя, сам был бы их идеатом. Но есть одна идея, которая в таком случае была бы невозможна, – это идея бесконечного существа. Ее я не могу создать из себя, ибо я конечен, даже, как думают некоторые, абстрагируясь от своей конечности. Всякая абстракция есть отрицание, поэтому я, конечно, могу прийти через абстракцию к идее отрицательного бесконечного, indefinitum, которое исключает из себя пределы какого-то рода, как, например, бесконечное пространство, которое никогда не бывает бесконечным. Например, бесконечное пространство, но никогда – к полностью положительному понятию infinitum или того, что исключает все пределы, в отличие от которого конечное скорее должно называться отрицательным, имеющим идею бесконечного в качестве своей предпосылки (Prine. I, 27. Medit. ΙΠ, p. 20. 21. Respons. ad prim, object. p. 59). Само существование (формальность) идеи бесконечного в нас доказывает реальное существование вне нас бесконечного существа, или Бога, который является и первоначалом, и автором этой идеи, поскольку он ее внушил, она врождена в нас его силой (Prine. I, §. 18. Medit. III, p. 24). Как из существования во мне идеи Бога мы должны вывести существование Бога, так и из моего собственного существования, которого я себе не дал, мы должны вывести причину не только того, что я произведен, но и того, что я произведен в каждый момент (Rat. mor. geom. disp. pr. II, c. dem. Respons. ad prim. obj. p. 57). Я нуждался бы в причине, даже если бы существовал от вечности, ибо без нее я бы не существовал. Быть сохраненным – значит постоянно быть созданным. В дополнение к этим доказательствам a posteriori, однако, есть еще одно. Существование Бога, совершенно помимо вопроса о том, откуда и как мы приходим к идее бесконечного, должно быть выведено из самого бесконечного, ибо подобно тому, как идея треугольника содержит в себе трехсторонность, которую мы поэтому должны предицировать треугольнику, так и в идее бесконечного лежит необходимое существование, и так же мало, как может быть высота без глубины, так же мало и Бог, который не существует (и Λ. Prine. I, 14. 15. 16). Эти доказательства существования Бога, которые были важны не только для дальнейшего хода событий, но и потому, что скептицизм, царивший повсюду, подорвал веру в Бога в широких кругах, стали одним из главных пунктов нападок. Они критикуются почти во всех возражениях, напечатанных вместе с «Медитациями», в зависимости от различных точек зрения оппонентов.