Рыцарь Львиная Грива

Пролог

Элизиум доживал последние дни. Они это знали с самого своего начала. Рано или поздно Сущность пожрет их последнее убежище, рано или поздно найдет их.

Архимаги сбились в стайку, пытаясь сохранить свои силы. Они уже не были той могущественной силой, богами миров, царями вселенной. Каждый их день мог быть последним – так продолжалось тысячу лет. Тысяча лет, где каждый твой день может стать последним. Тысяча лет страха – и страх стал их сутью, и они его уже не чувствовали, они привыкли к нему, как рабы привыкают к тяжёлой работе и просто ждут дыхания смерти, чтобы все это закончилось.

В пятнадцатый день набиза, в час быка, небеса развернулись. Зверь показал свою кровавую пасть. Зверь должен был очистить последний рубеж. Он должен наводить ужас, он должен подготовить души к поглощению.

Некоторые пытались бороться, но большая часть просто с радостью приняли образ Зверя – как избавление, как безысходность, которую ждали.

Зверь плодил себе подобных, наполняя города монстрами, чтобы усилить таившийся по углам страх. Но невозможно восполнить полноту. Страх стал неотъемлемой частью этого мира. Элизиум пал, так и не став великим.

Хозяин будет недоволен – взвыл Зверь. Здесь недостаточно силы несмотря на то, что все великие маги собрались вместе.

Зверь нашел их на самом краю миров, он вынюхивал их следы поглощая мир за миром. Но даже на маленькой Вините ужаса было больше – и Сущность осталась довольной. Здесь же – тоска. Сущность не утолит свой голод, а значит Зверю надо искать новую жертву. А где ее взять, когда все вокруг покрыто черной тенью хозяина? Зверь взвыл – теперь в нем появился страх, теперь он последняя жертва. Ибо не осталось больше места во вселенной, где бы не высосал силу Поглотитель миров.

– Амаан, Амаан, можем ли мы сохранить хоть что-то после себя, есть ли место во вселенной, где останется память? – Амаан, величайшая из великих, стояла возле синего шара, который был средоточием жизни Элизиума, печально опустив голову, слушала крики архимагов.

– Мы можем. Мы были велики, но мы бежали, мы никогда не давали отпор Поглотителю миров, но мы можем оставить след сейчас. Наш мир уже не спасти, но мы можем спасти Колыбель.

–Амаан, о какой Колыбели идёт речь? И что мы должны сделать сейчас?

– Каждый из вас должен отдать свою силу – она никому уже не пригодится, но спасет начало начал и станет вашим возрождением. Эта война проиграна, но если вы, если каждый, отдаст свою силу, свою магию, свои дары, то эта единая мощь, сможет дать отпор, сможет спасти Колыбель и начать все заново. Наше поражение станет нашей победой.

–А когда, когда это будет, о величайшая из магов вселенной

– Тысяча лет пройдет и ещё полтысячи и родится в Колыбели воин, достойный принять мощь и силу, достойный покорить прожорливую тьму.

Последняя обитель загудела тысячами голосов, первым к голубому шару вышел Тинтон, маг, спасшийся с маленькой Виниты.

– Тысяча лет для каждого из нас уже ничего не будет значить, мы познаем вечность и уйдем без страха, что Тьма получит больше, чем страх. Мы были разрознены, но нашли покой в обители Элизиума – что проку в нашей силе, если больше ничего не осталось, зачем она нам, если мы не можем противостоять. А значит я с радостью отдам всего себя – ради победы.

Тинтон подошёл к синему шару, положил левую руку на его округлую вершину, а правую – себе на глаза: Я не вижу прошлого, настоящего и будущего, я ухожу в вечность, оставляя то, что дал мне Великий Дракон, то что я усилил и приумножил, – тонкие молнии прошлись по его телу, тысячами искр взорвалось и осыпалось белым пеплом тело винитского архимага.

Вздохи ужаса и восхищения разнеслись по Последней обители. Но следующей вышла к шару Медина, праматерь Вершителей, последняя из мира Титанов.

– Я больше не буду слышать плач по ушедшим, как не услышу и плачь вновь рождённых. Я присоединяюсь к вечности, – Медина ушла столпом огня и рассеялась сизым дымом.

Каждый из присутствующих отдал себя, отдал не просто силу, а все что в нем было – голубой шар сиял, искрился, переливался и пульсировал – он ждал своего часа, часа, когда он сможет излить всю эту мощь на единственного достойного наследника.

Амаан осталась одна, она смотрела на шар и думала, что если сейчас поразить поглотителя миров этой единой силой, то есть небольшая возможность, если не победить, то хотя бы остановить, хотя бы на время.

Но сколько будет этого времени? Что изменится за год или тысячу, если эта прожорливая тварь все равно поглотит Элизиум и уж точно сообразит, как добраться до Колыбели.

– Я буду защищать Колыбель до самого рождения Достойного, я видела его, великого Золотого дракона. Я видела. Моего сына, – дала сама себе клятву Амаан.

Она провела ладонью над с ним шаром, он стал сжиматься пока не поместился у нее на ладони – очень крупная для жемчужины и очень небольшая для того, чтобы затеряться.

Теперь дело за мной – я не отдам свою силу, но стану защитным куполом, стану тонкой гранью, которая укроет колыбель от тьмы, растворяя ее во тьме. Она зажала жемчужину в руке и золотой стрелой рванула навстречу пока ещё видным звёздам. Заметая свой след огненным хвостом, Амаан скрылась в тропах вселенной, оставляя Элизиум Поглотителю, в надежде что он нескоро отыщет путь к Колыбели.

Зверь смотрел на россыпи искр, тающих на черном полотне – ушла. Эта дрянь с лисьим хвостом всегда уходит, и он всегда идёт по ее следу, как бы она не петляла, куда бы она не пряталась, зверь найдет ее и принесёт хозяину на блюдечке, тем более ей больше некуда идти – эта вселенная пуста, здесь каждая планета пропитана страхом и кровью. Здесь ужас и пустошь, готовые пожрать сами себя. И если бы не эта рыжая лисица, не было бы цели у Зверя, не было бы смысла его существования, а значит хозяин поглотил бы и его, а для пущего своего удовольствия, поглотил бы медленно и как можно болезненный, растягивая свое удовольствие на века. Зверь знал это и был благодарен рыжеволосой Амаан, за то, что та прячется под покровами темного полотна вселенной. Значит и у него пока еще есть свой кусочек вечности.

Глава первая.

Прошлое несет в себе больший, чем нам

бы хотелось, опечаток грядущего

Витёк слыл хулиганом. Он покуривал сигареты за школой, бывало, что прогуливал уроки и, непременно, был в первых рядах любой школьной заварушки. Витька уважали. Уважали за дерзость и за справедливость. Потому как при всей его хулиганистости, он был парнем добрым и всегда вставал на сторону слабых. А ещё он был умный, и ценили его за цепкий ум, прямой взгляд и рассудительность все педагоги, прощали ему и прогулы, и запах сигарет, и острое словцо, и даже длинные рыжие волосы, стянутые, правда, в тугой хвост.

В свои неполные четырнадцать Витька можно было назвать лидером всей школы, да что там школы, вся Коломна знала этого рыжего паренька по прозвищу Белый.

– Ба, а где мои родители? Только вот не надо про геройски погибших – эту байку весь город знает, только я не верю ни единому слову, – с таких вопросов начиналось каждое воскресенье.

Именно в воскресенье, когда в школу бежать не надо, когда библиотека закрыта, а ребята со двора разъезжались на пикники да дачи, Витьку безмерно хотелось, чтобы баба Гуня раскрыла эту тайну, ведь когда-то давно она обещала, сказала, только подрасти надо немного, чтобы понять и сделать правильные выводы. Витьку тогда пятый год шел, и он, как и все дети, хотел держать за руки маму и папу, вместе гулять по парку, ходить в лес за грибами, а, главное, хотел знать, что его любят, что он не просто так, а самый нужный для них человечек. Но ни мамы, ни папы он никогда не видел, да и никто не видел. Вот баба Гуня и придумала историю о геройски погибшем зяте, да дочери, которая горя пережить не смогла и умерла при родах.

– И тебе доброго утра, садись завтракать, да поговорим серьезно. Вон какой вымахал, да и думать научился, знать пришла пора.

Витёк сел за стол, и впервые понял, что и не хочет он этого разговора, не хочет знать правды, потому что правда может оказаться слишком простой и не слишком приятной.

Он не просто так просиживал часами во всех городских библиотеках – он искал ответы. В книгах, газетах, журналах – искал, почему родители бросают детей, что ими движет, и как складывается жизнь и у тех, кто бросил, и у тех, кого бросили. В большинстве случаев все не так радужно, так что ему, Витьку, просто повезло. Повезло с бабкой, которая не просто его любила и была к нему добра, но к тому же не очень походила на среднюю старушку. Во-первых, ее звали Августина Елизаровна, и в их городочке она такая была единственная, во-вторых, дом у нее большой да справный и без всяких огородов с помидорами – сад яблоневый да три сосны до небес, в-третьих, готовить Августина не умела совершенно, благо пельмени можно в магазине купить, а если что вкусненького захочется – то в кулинарии на соседней улице эту парочку знали в лицо и всегда были готовы угодить. И, в-четвёртых, у бабы Гуни была отличная пенсия, такая немаленькая, что хватало на все, да ещё и оставалось – так что Витьку, действительно, повезло.

И вот сейчас, начав разговор, все больше по привычке, от неожиданного поворота даже сник – а может и не нужны ему никакие родители? Кто знает, какими они были бы, может как у Ромки Рожкова, которые пьют с пятницы по понедельник, а потом звеня бутылками, идут к ближайшему пункту приема стеклотары. Или как у Маришки – что ни день, то скандал – вся улица в курсе. А ещё у Петьки Фомина, так там мамаша всегда с синяками ходит, а недавно и сам Петька с фингалом пришел – соврал, что об косяк стукнулся. Таких родителей Витёк не хотел.

– И чего это ты примолк? Не ты ли мне лет десять к ряду каждое воскресенье душу трепал? А теперь в кусты? Нет, милый, чую, время пришло, словно давит на меня время – старая стала – всякое может случиться, поэтому, как говорят новомодные учителя жизни, – сейчас, то самое время.

Витёк шмыгнул носом, хлебнул теплый чай, откусил большущий кусок пирога с вишней, зажмурился от удовольствия, все ещё надеясь, что баба Гуня снова уйдет от разговора.

– Ну не пихай полный рот-то, подавишься ещё. Понимаю, милый, что боишься, только ты не бойся, пока и бояться-то нечего.

Витек, выдохнул, словно легче стало, то ли от пирога из кулинарии, то ли от слов, то ли от голоса бабули, такого теплого, такого родного.

–Ты дуй, не торопись, а я тебе в двух словах расскажу.

Витёк кивнул.

Я тогда уже на пенсии была. Обычно люди чувствуют себя потерянными и ненужными, а я прям вдохнула – чувствую, что свободна. Продала к чертям собачьим квартиру в Москве, да и перебралась сюда, к лесам да природе поближе, но и опять же, от центра недалеко, мало ли, вдруг кому нужна буду. Год свободой помаялась, да, думаю, негоже силе и здоровью зря пропадать, пошла в дом малютки, нянечкой работать. Своих у меня никогда не было, а тут может и моя любовь нерастраченная сгодиться. Пару лет прошло, детишки меня Гуней и прозвали – Августина тяжеловато для них. А тут в августе на работу иду, а на душе так неспокойно, словно тянет кто, зовёт, поторапливает – ноги сами бегут, сердце трепыхаться – а куда и зачем бегу сама понять не могу. Вот по тропе, по которой я к воротам хожу, а кроме меня никто и не ходит, бегу, значит, и вижу сверток. Яркий такой, приметный: словно пламя огня на зелёной траве – нагнулась, аж в жар бросило – ребенок. Совсем крохотный, личико сморщенное, словно только народился. Я поднимаю, а руки трясутся, сердце ходуном ходит – вот, кто меня звал значит, вот кто меня ждал. Ну и к заведующей бегом.

Разворачиваем, а там пацаненок, ты, значит, беленький такой, как лист бумаги. А в свертке записка, Виктор английскими буквами, только первая не V, а как «дабл ю», только три V, друг на друга находят, и непростые буквы, а вензельные такие, то-ли шпаги, то-ли лучи какие – красиво написано, в общем. Ну, Виктор, значит Виктор, а что беленький такой, так значит, Беловым будет. Потом давай осматривать тебя, а подмышкой знак такой же, как и первая буква в записке, и опять непонятно: не то пятнышко родимое, не то татуировка или клеймо какое, только кто над таким маленьким будет издеваться-то? Решили, что пятно родимое – оно до сих пор у тебя есть, и от времени даже ярче становится вроде.

Витька поднял руку – есть такое, всегда было. Ну было и было – никогда внимания и не обращал. Вон у Калинки нос горбинкой, у Зинки – шрам на переносице, а у соседки Ксении вообще протез на ноге – мало ли у кого что есть на теле. Только вот у каждой вещи есть история происхождения, а буковки его непонятные и на родимое пятно точно не тянут, уж больно точный контур – Витёк однажды назвал их «трибал ю», ну как дабл, только три. А потом и вовсе забыл – ну есть и есть, жить не мешают, никто не видит и вопросов не задаёт.

А потом мы чепчик с тебя сняли – а ты рыжий, словно пламя, и волосы такие густые, не младенческие. Хотели обрить, так ты такой скандал закатил аж пена изо рта пошла – решили не трогать ну ты и успокоился. Заведующая, Нина Васильевна, головой качает, не положено, говорит новорожденным с такими кудрями расхаживать, не гигиенично это, а я и скажи, что отдай мне дитя, своих нет, а сил много и любви много, да и материально не бедствую – так у пацана и дом будет и бабка родная – все лучше, чем сиротой расти. Совсем недолго она думала, потом добро дала, документы справили: из-за волос твоих отчество Самсонович и дали – коли брить не даёшь, может в волосах сила твоя, – Гуня засмеялась и потрепал внука по голове. Рыжей, лохматой голове,– Ну в общих чертах, как-то так.

– Получается, что меня бросили? И что даже не искали мою горе мамашу?

– Искали, как положено два месяца искали, но так и не нашли – никаких следов. Ну и не совсем бросили тебя – таких детей и так не бросают. Уж больно дорогая одежда на тебе была, очень все по размеру да идеально сшито: рубашка батистовая с нежным кружевом, шапочка белоснежная, пинетки, варежки – все словно с царского дитя сняли. Записка опять же на бумаге необычной, с водяными знакам и буквы тисненые. Это огненное одеяло из шерсти – мы на анализ с Ниночкой подавали – сказали, что шерсть, вернее не шерсть, а пух, кроличий. Это ж сколько кролов вычесть надо, чтобы целое одеяло спрячь. Недешёвая вещь, как мне кажется. А ещё скорлупки были.

– Скорлупки? – Витёк удивлённо посмотрел на бабушку и снова сделал глоток уже остывшего чая.

– Тоже непонятная штука. Вроде как металл – серебристый, но больше бронзу по цвету напоминает, гладкий, а по форме – вогнутый, ну как бы яйцо если очень увеличить, то форма вполне подходящая. А вот размер – побольше страусиного будет. Там, конечно, не целиком, а несколько частей, но я примерно вычислила – хорошее такое яйцо получается. Так что, так не бросают. Я долго думала, мне кажется, что тебя спрятали таким образом.

– В смысле, спрятали? От кого можно детей прятать?

– А кто ж их, иродов, знает. Времена были неспокойные, может ты, вон, самого Чубайса сын – рыжий такой же.

Витёк сморщил веснушчатый нос – не, на этого точно не похож.

–Умеешь ты, бабуль, загадки загадывать. Но мне нравится твоя история. Лет через пять появится моя мамаша ну или папаша, скажут, что выкрали мне враги и заточили в Коломне, чтобы никто не нашел, а теперь ждут меня моря и страны, ибо я сам король-лев, – Витёк тряхнул огненной гривой волос и грозно рыкнул.

– Погодь, не рычи, людей распугаешь. Я завтра в санаторию поеду, – Витьку нравилось, как она нарочно искажает слова, пытаясь соответствовать местным бабулькам, на самом деле у Августины речь была четкой и правильной, но она всегда говорила, что в ее возрасте позволительно, – Я через пару недель вернусь, там и день рождения твой отпразднуем, а может и съездим куда, – Гуня очень загадочно посмотрела на внука, а тот пожал плечами: съездим так съездим, все равно они дальше леса никуда не ездят, но даже там по исхоженным тропам лучше, чем просто дома – а каникулы, между прочим, уже перевалили за середину – это хорошо, что библиотеки летом работают, хоть какие-то впечатления, пусть чужие, но получить.

– И вот ещё, ВиктОр, – Августина сделала ударение на «О», она часто так дела, думала, раз уж пеленки царские у мальца были, то и имя должно звучать подобающе, – Только на этом все не закончилось. Нина ко мне приходила через неделю где-то, вещи твои принесла да шептала, что ищут тебя, и вроде как люди неприятные. Говорят, что дитё потеряли, не то выкрали, только примет твоих не называют, только день рождения 5 августа. Это нам с тобой повезло, что я как пенсионерка нелегально работала, да и не видел никто тебя, кроме нас с Ниной. Был ещё полицейский, который поиски вел, да только не видел он тебя, да и меня тоже. Младенца рыженького среди наших подыскали, Нина его тем людям показала – не наш говорят – как поняли, когда они все на одно лицо – непонятно. Только Нину через месяц машина сбила, а полицейский тот и вовсе пропал. Так что, я одна, а теперь и ты тайну эту знаешь. Думаю, ты понимаешь, почему раньше молчала – боялась, что сболтнешь где, а потом беды ждать.

– А вдруг это мои родители были?

– У Нины глаз наметанный был, она всяку гниду за версту чуяла, и если сказала, что люди недобрые, то ей веры больше.

– А если они до сих пор ищут? А что, если они меня теперь найдут?

– А теперь ты уже сильный как бык, и вон рычать научился. Теперь ты за себя постоять можешь, не зря в каждой драке в первых рядах, да и ум у тебя въедливый – плохое от хорошего отличить зараз сможешь.

– А если вдруг найдут? Слушай, мы с тобой совершенно непохожи – они и догадаться смогут.

– Мы очень похожи. Ты – пламя, я – пепел. Отгорела уже, по мне никто и не догадается, какая я была в молодости, – Августина вздохнула, она сама и не помнила уже, какая была.

А с пеплом не просто так себя сравнила – пепел и есть: кожа сероватая, волосы седые, глаза серые, блеклые – пепел. Будто выгорело в ней все живое, вытянуло цвет, оставив из тела только высушенную оболочку.

В санаторий Августина ездила два раза в год, обычно на две недели, бывало, что и подольше, но только возвращалась она не отдохнувший, а наоборот, измотанной, обессиленной и угнетенной.

–Ба, ну зачем тебе куда-то ехать? Ну ведь ни разу тебе это санаторно-курортное лечение не помогло. Может в другой какой съездить или просто на море?

– Есть такое слово – надо, и ничего здесь не изменить, – Августина вздохнула, присела на видавший виды чемодан, потом встала, поцеловала внука в рыжую макушку и вышла на улицу, где ее уже ожидало такси. Очень странное такси. Всегда одно и тоже такси: черная старая «Волга» с белыми шашечками на дверях.

Две недели полной свободы – любому подростку покажется счастьем: хочешь спи до обеда, хочешь на речке пропадай целый день – никаких обязанностей, никаких звонков и вопросов.

Витёк подошёл к зеркалу, поднял правую руку и внимательно осмотрел родимое пятно – яркие коричневые чёрточки походили на шесть скрещенных мечей. Начнем с этого – подумал он, – Каждая загадка должна распутывается с самого начала, а это пятно мое начало и есть. И вместо речки и пустого шатания по пыльным дворам с друзьями, он решил идти в библиотеку.

Наскоро стянув густую шевелюру в тугой хвост и спрятав его под кепкой, он, озираясь по сторонам, быстрым шагом пошел в городское книгохранилище.

Витёк обложился книгами по геральдике – сравнивал изображение со щитов и флагов со своим «трибл ю» – за день работы не нашел ни одного совпадения. Но зато узнал, что меч – это символ воина, справедливости, гордости и отваги, а перекрест мечей означает союз семей. Судя по длинной цепочке – его союзников должно быть пятеро, вместе с ним – шестеро. Где только искать этих союзников. Ладно, об этом позже.

Что ж сила и отвага имеется, справедливостью тоже не обделён – уже есть совпадения.

В следующей статье он прочел, что меч – символ принадлежности к королевской власти. Ух ты, аж дыхание сперло, может точно я украденный из колыбели царский отпрыск. Жаль, что времена нынче совсем не рыцарские, и королевских семей по пальцам пересчитать можно, и уж тем более о краже ребенка никто из них не заявлял – жаль, конечно. А то вот он я, рыжий Ричард Львиная грива.

Глава вторая.

Тайны сами знают кому,

где и когда открыться

Две недели он изучал мечи, стал различать их по форме, размеру и способам заточки клинков, он прочел легенды и мифы, связанные с королевскими отпрысками, изучил генеалогию королевских семей – но ни одна линия даже близко не проходила рядом с Коломной. Он пытался найти в себе сходство с древними рыцарями: Александр Македонский, Фридрих Барбосса и даже Генрих 8 – носители огненных шевелюр вполне подходили на роль знаменитых предков. Родство с Македонским Витьку понравилось больше всего, как только разберусь с этой загадкой, обязательно поглубже изучу достойного прародителя – пообещал сам себе Витёк, открывая очередную книгу с мифами. Все больше о женщинах, – скривил губы Витёк, – Что не баба, то ведьма. О, Локки был рыжеволосым, но хитрым и не очень добрым – такого в пращуры брать не хочется, хотя божественная линия очень в генах не дурна, – Витёк засмеялся над собственными мыслями, – А почему бы и нет? Ну кто сказал, что в двадцать первом веке нет места чудесам и божествам? – и он снова засмеялся.

Две недели пролетели незаметно. Так, что он даже не услышал, как утром подъехало знакомое чёрное такси, из которого под руки вывели осунувшуюся Августину. Она еле поднимала ноги через порог, руки бессильно болтались, а голова старчески подрагивала – всего этого Витёк не увидел, когда он проснулся, бабуля обездвижено лежала на диване и тяжело, шумно дышала.

–Ба, ты когда вернулась? Чёт, забегался и проспал полдня.

Августина натяжно улыбнулась: «Плохой я подарок тебе сделала, сил никаких нет.»

– Да что это за санаторий такой, где людей гробят. Я сейчас скорую вызову.

– Не надо, – она задержала его рукой, – Погоди, – сделала глубокий вдох, – Совсем сил нет, думала отлежусь, но чувствую, что смерть за порогом. Давно за мной гоняется, вот и подкараулила, окаянная.

– Не, баб Гуня, мы всем смертям противостоим, али я не рыцарь Львиная Грива? – он попробовал развеселить не так ее, как себя, терять вот так рано единственного дорогого человека, особенно сейчас, ему совершенно не хотелось.

– Погодь милый. Комод мой открой, верхний ящик. В черном пакете вещи смертные и деньги на похороны – пригодятся, вижу, скоро. А в красном пакете – твои вещи, детские, может по ним найдешь родных.

Витёк метнулся в бабушкину спальню, открыл комод, вытащил красный, довольно большой пакет, а на черный даже и не взглянул.

Сел прям на пол перед Августиной, и очень быстрыми движениями, стараясь как можно аккуратнее, доставал вещи – единственное доказательство его рождения, его причастности к каким бы то не было родственникам.

Вот одеяло – тонкое, нежное, мягкое и, наверное, теплое – и цвет такой насыщенный оранжевый с черными подпалинам и красным языками – точно костер в ночи. Вот белоснежная детская рубашка, чепчик, пинетки и варежки – все обшито тонким кружевом, но самое странное, что ни единого шва не видно, словно соткано все единой вещью сразу, а не из материи. А дальше шла коробка, в таких обычно хранят дорогие сердцу безделушки. Руки не слушались, даже немного тряслись, когда Витёк доставал округлую металлическую пластину: лёгкая, прочная, совершенно гладкая треть сферы.

Он бережно погладил ее рукой – пластина потемнела, стала очень теплой, даже горячей. Это тепло концентрировалось в центре его ладони, и он чувствовал, как оно потоком вливается в его тело, расходясь по рукам и ногам приятным жаром.

– Ба, ты видишь это, это что-то необыкновенное. Смотри, ба! – Августина лежала неподвижно, глаза ее были закрыты, а шум дыхания уже не был слышен.

– Ну, ба, глянь, что эта штуковина делает, – и, чтобы обратить внимание старушки, он прикоснулся к ней свободной рукой.

Струя тепла с силой рванула к бабушке, теперь Витёк не только чувствовал, но уже видел, как теплое оранжевое пламя, обволакивало Августину, ласкало своими яркими языками, обвивало алыми кольцами. Всего несколько секунд и этот оранжевый жар снова втянулся в руку, разливаясь теплом.

–Прости, я кажись задремала – голос у Августину был бодрый, словно и не собиралась она на тот свет несколько мгновений назад.

–Ба? – ты как себя чувствуешь? – вопросительными были даже не слова, а взгляд, – впервые он увидел румянец на щеках бабули. И не только румянец. Серые глаза обрели стальной блеск, губы стали ярче, серая кожа словно отмирала, рассыпаясь пеплом, обнажая свежую, нормальную (другого слова он подобрать не мог), и даже седые волосы вдруг обрели цвет, пока ещё не очень яркий, но рыжий оттенок.