Что там, за дверью? Собрание сочинений в 30 книгах. Книга 24

Блетчли-менор возник за поворотом дороги, когда Бронсон почувствовал, что не в состоянии больше подпрыгивать на жестком сидении, и хорошо бы бросить машину на произвол судьбы, отправившись дальше пешком.

За четверть часа пути старший инспектор успел выслушать то ли исповедь, то ли служебный отчет Кервуда и знал теперь, что живет Стефан один, с женщинами у него проблемы, потому что хочется ему ответственных отношений, а в деревне не то чтобы нет серьезных женщин, но у всех мужья, молоденькие же, вроде Салли Копленд, к жизни относятся слишком легко, хотя вообще-то здесь действительно спокойно, за все эти годы не случилось, слава Богу, ни одного убийства, а пьяные драки происходят частенько, хотя – слава, опять-таки, Богу, – без последствий для здоровья драчунов, и разбирать приходится, в основном, имущественные претензии, а прошлой зимой у Дайверов пропал мальчишка, искали всей деревней и нашли, конечно: парень заблудился буквально среди трех сосен. Поэтому исчезновение леди Элизабет стало событием, о котором все только и говорят, сэр Эндрю, возможно, хотел бы замять это дело, но не получится, а объяснений он давать не желает, уехала, мол, к подруге, и точка, не ваше, мол, дело, при чем здесь полиция, когда Лиззи жива и здорова…

– Может, действительно? – спросил Бронсон, когда машина остановилась у аккуратного одноэтажного домика с черепичной двускатной крышей. – Может, все так и есть?

Старший инспектор вышел из машины и с наслаждением потянулся. Господи, подумал он, какой здесь воздух! Чем пахнет? Трава, понятно, а еще были какие-то запахи, очень приятные, возбуждающие, но определить их происхождение Бронсон не мог, в Лондоне так не пахло, в городе вообще другие запахи, и люди другие, и проблемы. Уехала женщина к подруге – кто станет беспокоить Ярд по такому нелепому поводу?

Кервуд пропустил старшего инспектора в темную прихожую, а оттуда повел в гостиную, где стоял большой стол, окруженный стульями с высокими спинками, будто забором, и еще в комнате был диван времен Эдуарда VII, а в застекленном книжном шкафу Бронсон увидел корешки книг, которые он читал в юности – ни одного нового издания, сразу видно, что хозяин не ездит в город и вполне доволен своим деревенским существованием. Я бы так не смог, подумал Бронсон.

– Сейчас мы поедим, и я покажу тебе твою комнату, ты сможешь отдохнуть с дороги.

– Пока мы будем есть, – сказал Бронсон, – я хотел бы услышать всю эту историю. Только, если можно…

– Точно и коротко, – усмехнулся Кервуд, перестилая скатерть. – Не беспокойся, Майк, я знаю, ты думаешь, твой бывший сотрудник стал словоохотлив, как деревенский сплетник. Мой руки и садись за стол, я все изложу в лучшем виде, как делал это восемь лет назад.

* * *

Рассказ действительно оказался кратким и исчерпывающим. Доев яичницу с беконом, Бронсон знал ровно столько же, сколько Кервуд.

Сэр Эндрю Притчард, сорока трех лет, жил не в самой деревне, а примерно в полумиле в сторону леса, у него был участок земли, где стоял красивый особняк, пришедший сейчас, впрочем, в некоторое запустение, поскольку очень уж богатыми Притчарды никогда не были, а цены на ремонтные работы после войны выросли неимоверно. Жил сэр Эндрю на ренту – проценты он получал от акций саудовских нефтяных промыслов, в последние годы нефть подорожала и на жизнь Притчарду хватило бы с избытком, но распоряжался он деньгами и до появления леди Элизабет не очень рачительно, а когда стал жить с этой женщиной, то тратил наверняка больше, чем получал.

В юности сэр Эндрю женился на Аннете Хоустон, ее родители и сейчас живут в соседней деревне Бистер, но семейного счастья не получилось, через три года после свадьбы Аннета упала с лошади, сломала позвоночник и прожила две недели – достаточно, чтобы успеть взять с мужа слово, что он никогда больше не женится и будет вечно хранить память о своей любви.

Было это за год до начала войны, и когда началась заварушка в Европе, сэр Эндрю записался в армию добровольцем. Может, он даже хотел, чтобы его убили на фронте, но Бог миловал, служил Притчард в Палестине под началом генерала Алленби, брал Иерусалим и вернулся домой в двадцатом году живой и даже невредимый.

Семь лет после возвращения из Палестины сэр Эндрю жил бобылем, на женщин не смотрел – может, действительно выполнял волю своей Аннеты.

Четыре года назад в Блетчли-менор появилась Элизабет. Молодая девушка из Лондона (во всяком случае, так она говорила, и у Кервуда не было причин сомневаться) приехала отдохнуть на пару летних месяцев, сняв с этой целью комнату у тетушки Терезы, недавно потерявшей мужа и поэтому с удовольствием принявшей в своем доме молодую особу. С приездом Элизабет тетушка Тереза буквально расцвела, выглядела она в те дни моложе лет на двадцать и говорила, что в нее вселился добрый дух, который не даст ей состариться.

Как-то во время вечернего чаепития у мистера и миссис Бредшоу произошло то, что сделало Элизабет героиней местного фольклора и всеобщей любимицей. Миссис Бредшоу – все это знали – с молодых лет страдала страшными мигренями, доктор Фишер, единственный в Блетчли-менор представитель медицинского племени, лечил ее с помощью трав и таблеток, которые выписывал из Лондона, но говорил, что мигрень не лечится, и нужно терпеть. Миссис Бредшоу терпела, но когда приступ начался у нее в присутствии Элизабет, девушка сказала «позвольте, я попробую вам помочь», провела ладонью у левого виска бедной женщины, и боль прошла, как не было.

«Господи! – воскликнула миссис Бредшоу. – Да вы волшебница, дорогая моя!»

С того вечера леди Элизабет в деревне иначе как «волшебницей» не называли.

На том памятном чаепитии присутствовал и сэр Эндрю Притчард. Заглянул он, по его словам, на минуту, выпил чашку чая с яблочным пирогом, не сводя взгляда с Элизабет, а потом случилось избавление от мигрени, и сэр Эндрю остался на весь вечер, рассказывал анекдоты и в конце концов вызвался проводить юную леди домой, благо у него была машина, «паккард» со складывающимся верхом, а вечер действительно был хорошим, и прокатиться в машине – разумеется, в присутствии тетушки Терезы, – было очень даже приятно.

Через неделю Элизабет собрала свои платья в большой чемодан и переселилась в дом сэра Эндрю, совершив, таким образом, поступок, который в деревне не могли простить, поскольку это было вызовом общественной морали, но, с другой стороны, вполне могли понять, ибо любовь, вспыхнувшая между сэром Эндрю и Лиззи, видна была невооруженным глазом, а жениться сэр Эндрю не мог никак, поскольку связан был словом, данным покойной жене. Нелепое слово, понятно, но все-таки слово.

Возможно, отношение деревенского общества к публичному сожительству стареющего землевладельца с молоденькой девушкой было бы более суровым (не далее как год назад подвергли остракизму Гарри Слоуна только за то, что он привез из Лондона на уик-энд девицу очевидно легкого поведения), но «волшебницу» осуждать было невозможно, как невозможно осуждать летний ветерок за то, что он поднимает юбки и ласкает женские ноги. Леди Элизабет никому не отказывала в помощи: старого Барри Бертона она вмиг избавила от приступов подагры, юной Мэри Довертон вывела прыщи, доводившие девушку до слез, помогла как-то даже доктору Фишеру, когда у того случился сердечный приступ: положила ладонь ему на грудь и держала, пока боль не прошла.

Самое удивительное: доктор знал, что сердце у него больное, какие-то нелады с митральным клапаном, на следующий день после приступа он отправился по делам в Лондон, зашел к приятелю в клинику, проконсультировался у лучшего кардиолога столицы, и тот не нашел в его сердце никаких изъянов. «До восьмидесяти доживете», – сказала столичная знаменитость, и доктор вернулся в Блетчли-менор окрыленный, хотя и недоумевающий: объяснить удивительную способность леди Элизабет он не мог, и это обстоятельство не давало ему спокойно жить и воспринимать Лиззи такой, какая она есть.

Тогда же сэр Эндрю, вдохновленный, видимо, своей юной любовницей, увлекся живописью. В доме все стены были увешаны его картинами – от маленьких портретов в рамках до огромного полотна шесть на десять футов, изображавшего окрестные холмы, как их можно было увидеть с крыши Притчард-хауз. В Лондонских галереях сэр Эндрю не выставлялся – не имел, по его словам, ни малейшего желания, – а в Блетчли-менор и окрестных деревнях творения Притчарда покупали охотно, тем более что сэр Эндрю, если и продавал одну-две картины (видимо, из тех, что ему самому по каким-то причинам не нравились), то брал чисто символическую цену, а пейзажи были очень даже неплохими.

Леди Элизабет и сэр Эндрю были счастливы, со временем сплетни по поводу странного сожительства прекратились, а приходский священник, патер Морган, вначале настойчиво предлагавший хозяину поместья зарегистрировать отношения и венчаться, как положено христианину, оставил свои попытки наставить сэра Эндрю на путь истинный – к Лиззи за помощью он, впрочем, ни разу не обратился, полагая ее дар не вполне божественным, но, в то же время, и не бесовским, потому что даже такой праведник, как патер Морган, не мог найти темных сторон в личности Лиззи, девушка буквально излучала свет, и все, что она делала, было светло, ясно и угодно Богу.

* * *

– Почему ты все-таки думаешь, что дело здесь нечисто? – спросил старший инспектор. – Есть основания не доверять словам сэра Эндрю?

– Налить тебе виски? – спросил Кервуд. – Или ты предпочитаешь портер?

– Я предпочитаю, – заявил Бронсон, – чтобы ты не тянул время. Почему ты не хочешь ответить на вопрос?

– Я не то чтобы… Ну, хорошо. Во-первых, Элизабет никогда не покидала деревни, понимаешь? За все эти годы она ни разу не была в Лондоне или хотя бы в Бистер-менор. И вдруг уехала, да так, что никто не знал. И еще. Последнюю неделю леди Элизабет была… честно скажу: сам не видел, это только разговоры… так вот, миссис Берджсон и миссис Фергюссон, а еще механик Мэтью, он чинил водопровод у Притчардов… они утверждают, что видели леди Элизабет заплаканной. Раньше такого не бывало, она выглядела счастливой женщиной. А сэр Эндрю был сам не свой – по словам миссис Фергюссон, между ними пробежала черная кошка, все, мол, кончается, любовь – тем более, а они жили как бы в грехе… Я терпеть не могу сплетен, но это, по-видимому, можно считать доказанным: что-то между леди Элизабет и сэром Эндрю произошло. И тут она исчезает, а он отказывается отвечать на вопросы.

– Отказывается? Он сказал: леди Элизабет у подруги в Эдинбурге. Есть основания не верить?

– Я потому и просил тебя… Ярд может навести справки. Я ведь даже имени неожиданной подруги не знаю. Поездом леди Элизабет не уезжала – это точно. В Бистер-менор есть автобусная станция, можно уехать в Бирмингем. Я был там – никто в Бистер-менор леди Элизабет не видел, ее запомнили бы даже те, кто не был с ней лично знаком. А больше некуда.

– Ты подозреваешь, что сер Эндрю с леди Элизабет поссорились, и он – в порыве гнева или обдуманно – убил женщину? А тело закопал?

– Не знаю, что и думать, – пробормотал Стефан. – Все, что было в моих силах, я сделал. Результат – нуль.

* * *

– Входите, господа, – приветливо сказал сэр Эндрю, отступив в сторону и пропустив гостей в ярко освещенный холл, посреди которого стоял круглый стол из тех, какие были модны в викторианские времена, а может, и в более ранние. На стенах висели картины в тяжелых рамах, и Бронсон подумал, что именно рамы составляют главную ценность. Живописцем сэр Эндрю был неважным – на полотне, висевшем в простенке между двумя огромными, выходившими в сад, окнами изображен был тот самый сад, который можно было увидеть в любое из окон, сквозь которые художник, видимо, и смотрел, когда наносил кистью смелые мазки. Узнать пейзаж можно было, но не более того – пухлые деревья больше походили на кусты-переростки, а видневшийся вдалеке пруд напоминал огромную лужу. На других картинах – поменьше – изображены были различные интерьеры с непременными столом и креслом на переднем плане.

– Это, – усмехнувшись, сказал сэр Эндрю, – мои творческие потуги. Мазня, – он пренебрежительно махнул рукой. – Садитесь, господа, сейчас Сэнди принесет портера, и мы поговорим по душам, ведь, как я понимаю, вы пришли ко мне не для того, чтобы нанести визит вежливости.

– Это мой старый друг Майкл Бронсон, – представил старшего инспектора Кервуд, – я пригласил его к себе на уик-энд…

– Да, да, – подхватил сэр Эндрю, – так получилось – случайно, конечно, – что ваш старый друг, дорогой Стефан, работает в Скотланд-Ярде в должности старшего инспектора и когда-то был вашим непосредственным начальником…

– Что не помешало нам, – продолжил Бронсон, – остаться друзьями.

Они разместились за столом – хозяин в старом, но дорогом, судя по обивке, кресле, а гости на не очень удобных стульях с высокими резными спинками. Вошла Сэнди – женщина лет шестидесяти, полнота которой выглядела так же естественно, как грузность сэра Фальстафа или худоба Шерлока Холмса – и поставила на стол три пивные бутылки и три большие кружки.

– Спасибо, Сэнди, – поблагодарил сэр Эндрю. – Ты можешь идти, то есть, я имею в виду – идти домой, я тут с гостями сам расправлюсь.

– Хорошо, хозяин, – пробормотала женщина и вышла, не бросив на посетителей даже единственного взгляда – как смотрела на сэра Эндрю, так и продолжала смотреть, пятясь из комнаты.

– Звучит зловеще, – сказал Кервуд, наливая себе пива. – Если вам, сэр Эндрю, не очень приятно наше общество, то…

– Бросьте, Стефан, – хозяин налил пива сначала в кружку Бронсона, а потом в свою, но пить не стал, держал кружку в обеих руках и переводил взгляд с одного гостя на другого. Взгляд сэра Эндрю был ясным, умным, и еще Бронсон ощутил в нем невысказанную, а может, и невысказываемую в принципе боль – так смотрит большой породистый пес, несправедливо наказанный хозяином.

– Вы же знаете, – продолжал сэр Эндрю, – я всегда рад видеть вас у себя. И вас, старший инспектор, чем бы ни было вызвано ваше посещение.

– Желанием познакомиться, – объяснил Бронсон, – и ничем больше.

– Да-да, – пробормотал сэр Эндрю и отхлебнул наконец из кружки. – Я знаю, какие по деревне ходят разговоры. О Лиззи, я имею в виду. Люди… Они привыкли к тому, что Лиззи всегда поможет, у Мюрреев позавчера сын упал с забора, милейший наш доктор вправил парнишке сустав, но боль все равно сильная, старый Генри пришел ко мне… то есть, к Лиззи, конечно, все уже привыкли, что она… И очень сокрушался, что Лиззи нет дома, у него на лице было написано: уехала, как же, врешь, старый мерин, не могла она уехать, потому что…

Он допил пиво, налил из бутылки еще – медленно, чтобы пена не поднималась пышной шапкой, а ложилась плотным одеялом.

– Потому что… – не выдержал Бронсон.

– Потому что, – спокойно сказал сэр Эндрю, – за четыре года, что Лиззи прожила со мной, она ни разу не выезжала дальше дома Карверов, что на окраине со стороны дороги на Бистер-менор. И желания такого у нее не было. А люди привыкают. Вы-то наверняка знаете, старший инспектор, как быстро привыкают люди к определенным вещам.

– Миссис Сигленд, – сказал Кервуд, – уверяет, что леди Элизабет не получила ни одного письма из Эдинбурга. Ни одного – в последнее время тоже.

– Значит, – заключил сэр Эндрю, – подруги не существует в природе, и никуда Лиззи не уезжала, а лежит где-то в моем саду под землей…

– Мы ничего такого не думаем! – запротестовал Кервуд и в волнении едва не опрокинул кружку.

– Знаете, – задумчиво проговорил сэр Эндрю, – чтобы прекратить кривотолки… Почему бы вам, господа, не обыскать мой сад? Садовник поддерживает у меня полный порядок, и если там есть свежевыкопанная… – он так и не решился произнести слово «могила», сделал красноречивую паузу и продолжил чуть изменившимся голосом, – то вы безусловно это заметите.

– Мы не собираемся… – начал Кервуд, но сэр Эндрю прервал его:

– Я даже настаиваю на этом, господа. Слухи… Как это… противно! Я… я обожаю Лиззи, вы понимаете меня?

Он поднялся и отошел к одному из выходивших в сад окон. Возможно, сэра Эндрю душили слезы – голос его стал напряженным и приглушенным, он говорил, не глядя на гостей, фразы накатывали одна на другую, как волны на берег, перекрываясь и пенясь. Бронсон старался не упустить не только ни одного слова, но и интонации, движения сэра Эндрю. Старший инспектор чувствовал: не в словах, произнесенных вслух, откроется правда об этом человеке и женщине, которую тот наверняка любил больше жизни, не в словах, а, возможно, в незаметном для самого сэра Эндрю жесте, движении – даже не руки или головы, а невидимом душевном движении, которое в чем-нибудь отразится: в интонации или тембре голоса.

– Когда она приехала… я увидел ее… Представьте себе восход солнца, раннее утро, вы стоите у окна и смотрите на холмы, все серое, и кажется, что будет серым всегда, но вдруг из-за холма – вон там, где дерево на вершине, – вырывается яркий зеленый луч, и все вспыхивает в вашей душе, а за зеленым лучом появляются желтый и оранжевый, и вы не видите солнца, хотя оно взошло – вы видите то, что скрыто, вас не ослепляет свет, вы… нет, это я о себе говорю, все было серым в моей жизни, и появилась она, нас многие осуждают, да что я говорю – нас осуждают все за то, что мы с Лиззи живем в грехе, но это не грех, господа, это счастье, а счастье вне времени и пространства, оно само по себе, и если его зафиксировать на бумаге в присутствии свидетелей, оно исчезает, как зеленый луч, если его сфотографировать, я пытался, не сфотографировать, конечно, на пластинке все равно не видно изумрудной зелени и, уж тем более, ощущения счастья, я пытался нарисовать, но все равно…

Бронсон кашлянул, и монолог сэра Эндрю прервался на полуслове.

– Да, – сказал он, повернувшись к гостям, – все так и было, господа.

– Жаль, – проговорил Бронсон, допив свой портер и промакнув усы лежавшей на столе салфеткой с вышитой монограммой «EP» в углу. – Жаль, – повторил он, – что мое пребывание в Блетчли-менор столь кратковременно и в воскресенье вечером мне придется вернуться в Лондон. Леди Элизабет, видимо, возвратится из Эдинбурга позднее?

– Позднее, – сказал сэр Эндрю, и что-то послышалось в его голосе такое, отчего старшему инспектору захотелось пожалеть этого высокого, уверенного в себе мужчину. Ощущение было странным и мимолетным, в следующее мгновение Бронсон подумал о том, что Притчард так и не ответил на по сути прямой вопрос. Настаивать на ответе Бронсон не считал возможным, он и так едва ли не перешел границы приличий.

– Вы все время проводите в деревне? – спросил он, меняя тему разговора. – Видите ли, я сугубо городской житель, и мне кажется, что здесь можно замечательно отдохнуть денек-другой, может, даже неделю или месяц, но жить здесь… для этого нужно иметь особый склад характера, я правильно понимаю?

– Наверно, – вяло согласился сэр Эндрю. – Пожалуй, я принесу еще портера, у меня в подвале немалые запасы. И соленых хлебцов, если вы не возражаете?

* * *

– Иногда мне кажется, – говорил старший инспектор, возвращаясь с Кервудом от сэра Эндрю час спустя, после еще пары выпитых бутылок холодного пива, тарелки съеденных хлебцов и довольно унылого разговора о погоде и сельском хозяйстве, перемежавшегося вспышками странного волнения, охватывавшего хозяина дома всякий раз, когда разговор так или иначе подбирался к теме, интересовавшей Бронсона, – иногда мне кажется, что желание людей знать правду опаснее самой правды, какой бы она ни была.

– Ты имеешь в виду, Майк, желание сельчан узнать, куда исчезла прекрасная Элизабет? – немного заплетающимся голосом спросил Кервуд и едва не упал, поскользнувшись на спуске.

– Именно, – сердито сказал Бронсон, поддержав приятеля за локоть. – Скорее всего, женщина действительно куда-то уехала. Может, в Эдинбург, может, нет. Честно говоря, я сомневаюсь, что леди Элизабет отправилась именно в Эдинбург. Возможно – в другое место, и сэр Эндрю не желает говорить, куда именно. Может быть, она его бросила – молодая женщина, из столицы, я недаром сказал, что жизнь в деревне утомительна для городского жителя… В общем, возможны варианты, но что делает общественное мнение? Предполагает самое худшее: убийство. Не зная, что произошло на самом деле, люди начинают третировать подозреваемого, а он, не желая полоскать на людях свое грязное белье, впадает в меланхолию, нервничает, едва речь хотя бы обиняком заходит о подозрениях сельчан…

– Да! – воскликнул Стефан, споткнувшись на этот раз о порог собственного дома. – Да! Обоснованных подозрениях, Майк! В последнее время они…

– Не надо, – торопливо сказал старший инспектор, – не надо перечислять аргументы, я это слышал уже десять раз. Они не стоят и выеденного яйца. Давай-ка лучше посидим на пороге, посмотрим на закат, в Лондоне такой красоты не увидишь…

Бронсон опустился на каменную ступеньку и потянул Кервуда за штанину. Закат действительно был великолепен, солнце скрылось за леском и выглядывало из-за крон, будто красное лицо деревенского пьяницы. Мгновение – и день погас, небо на западе еще оставалось багровым, а подсвеченные снизу облака, казалось, погружались в небесную пучину, потому что не могли, охваченные пожаром, удержаться на быстро темневшей поверхности океана.

– Иди, Стефан, – сказал старший инспектор, – я же вижу – закат тебе надоел, как лекарство, которое принимаешь каждый день. А я посижу, выкурю сигарету.

– Приготовлю ужин, – пробормотал Стефан и пошел в дом. В прихожей он обо что-то споткнулся, хлопнула дверь в гостиную, зажегся свет, из-за чего темнота на улице сгустилась еще сильнее.

Бронсон достал из кармана пачку сигарет и коробок спичек, но закуривать не стал, сидел неподвижно, прислушиваясь к чему-то, происходившему, возможно, в его собственном воображении.

– Присаживайтесь, сэр Эндрю, – сказал он тихим голосом, когда багрянец облаков погас окончательно. – Трудно разговаривать, не видя собеседника.

От изгороди отделилась тень, и сэр Эндрю, кряхтя, опустился на ступеньку рядом со старшим инспектором.

– Вы видели, как я шел за вами? – спросил он.

– Нет, – признался Бронсон. – Я видел, что кто-то стоит за изгородью, и подумал: кто бы это мог быть?

– Дедукция, – хмыкнул сэр Эндрю. – Надеюсь, вы не станете использовать возможности Скотланд-Ярда, чтобы найти в Эдинбурге…

– Нет, – повторил старший инспектор. – Во-первых, я не имею на это права, а во-вторых, в этом нет ни малейшего смысла. Леди Элизабет не покидала деревню, верно?

– Почему вы так решили? Неужели болтовни миссис Барден, продающей билеты на станции, достаточно, чтобы сделать такой вывод?

– Нет, – еще раз сказал Бронсон. – Я не очень доверяю свидетелям, тем более в наших деревнях, где каждый видит не глазами, а воображением, и где один свидетель всегда поддержит другого, если состоит с ним в родственных отношениях или живет на одной улице.

– Но тогда…

– Будем считать это интуицией, – прервал Бронсон начатую фразу. – Вы бы не отпустили леди Элизабет одну – даже к подруге в Эдинбург. Это так, или я ничего не понимаю в человеческих характерах и в том, что мне рассказали мой друг Стефан, да и вы сами, сэр.

– Но если она…

– И если леди Элизабет не покидала деревни, – продолжал Бронсон, делая вид, что не замечает возраставшего волнения собеседника, – то, понятное дело, люди начинают спрашивать друг друга: куда она могла подеваться? Ответ представляется им очевидным…

– И это самое ужасное, – глухим голосом проговорил сэр Эндрю. – Вот чего я совершенно не могу понять! Я… Я просто не…

– Не нужно так волноваться, – мягко сказал старший инспектор. – Разрешите, я продолжу вместо вас… Вы живете здесь много лет, всех знаете, и все вас уважают. Миссис Элизабет Притчард…

– Мы не венчались…

– Миссис Притчард, – Бронсон положил ладонь на колено сэра Эндрю и слегка сдавил, предлагая помолчать, – ее тоже все любили и были ей благодарны за то, что она делала. Почему же, когда она… скажем так, перестала появляться на людях, а вы объявили о ее отъезде, все решили, что дело нечисто?

– Я…

– Так я вам скажу! – воскликнул Бронсон. – Вы не такой, как все они, вот что. А это не прощают. Даже если вы – или ваша супруга – помогаете людям, если они не могут без вас обойтись… Особенно, если не могут…

– Это ужасно! – прошептал сэр Эндрю. – Я думал, вы скажете что-то другое… Ваш опыт… То, о чем вы говорите, я понимаю и сам. Так тяжело… Послушайте…

– Да, – напомнил о себе Бронсон некоторое время спустя, потому что сэр Эндрю надолго замолчал, в деревне зажглись огни, фонари на столбах, стоявших по обе стороны центральной улицы, осветили фасады нескольких домов, а остальные давали о себе знать тусклыми прямоугольниками окон.

– Вы собираетесь проводить официальное расследование? – выдавил сэр Эндрю.

– Я здесь в гостях, – сказал Бронсон. – Никто в Ярд официально не обращался, если вы это имеете в виду. Но если с леди Элизабет действительно все в порядке и вы одним своим словом можете заткнуть рты недоброжелателям…