По следам Англии. Сообщество авторов

Валерий Осипов

«Если в мире все бессмысленно, что мешает выдумать какой-то смысл.»

– Глем, уже половина девятого утра, вставай. И не забудь сходить за молоком. – Послышался мамин голос из комнаты. Сама мама в это время весело пекла на кухне пончики, а голос с важным видом прохаживался по комнатам и покрикивал то на Глем, то на её брата Марка.

Вот странное дело. Пончик, он вроде бы полный, а сам, как бублик, с дыркой внутри. Интересно, а что будет, если собрать все дырки от пончиков в одном месте? Пролезет ли в них синий кит? А чьи дырки больше, у бубликов или у пончиков? Эти вопросы клубились в голове Глем, но, чтобы не терять времени даром, она ловко поймала эти клубки, отмотала нитки нужной длины и с улыбкой, радуясь новым шнуркам, ответила:

– Не переживай, мама, мои незабудки уже расцвели. Девочкам так нравятся голубые незабудки.

Она вскочила с кровати, быстро натянула колготки, юбку, кофту. На улице было солнечно. Пробираясь через крону абрикоса, растущего под окнами, солнце отправило в комнату отряд солнечных зайчиков. Зайчики весёлой гурьбой прыгали по креслу и тумбочке. Совершенно не стесняясь ни Глем, ни маминого голоса, который украдкой заглянул в спальню и было собрался опять начать заунывную побудительную песню, да, увидел, что Глем встала, отстал.

– Марк, прогони зайцев, они съедят опять все незабудки, и тогда я точно забуду куда пошла, – крикнула сестра своему младшему брату, который делал вид, что еще дремлет на кровати.

Мамин голос воодушевился от услышанного и завёл свою привычную пластику:

– Марк, вставай, и не забудь прогнать зайцев, – затвердил он, словно заведённый. «Хоть какая-то польза от маминого голоса», – подумала Глем.

Забежала на кухню, поцеловала маму, схватила бидончик под молоко и выбежала на улицу.

– Глем, ты забыла незабудки! – крикнул Марк из комнаты, но Глем уже шла по улице.

До ближайшего молочного берега с киоском нужно было пройти через квартал пекарей. Пекари вечно тарахтели на своих мотоциклах, завозя свежий хлеб из пекарен. Мотоциклетные выхлопы хлопали, пекари хлопотали, хлопки превращались в хлопок, что белыми облачками поднимался в небо. И чем больше было облачков, тем гуще становилось небо. Потом оно проливалось вкусным молочным киселём в реку, река пенилась, а пена сбивалась у края реки. Тут-то и собирали молоко.

Глем шла в припрыжку, позвякивая бидоном. На встречу ей шла тётушка Фиш. В руках она держала корзинку полную раков, которые насвистывали незамысловатый мотив, и, по всей видимости, направлялась в рыбный ресторанчик на горе, для которого её муж каждый день отлавливал членистоногих.

– Доброе утро, тётушка Фиш, как хорошо и дружно поют ваши раки, – сказала Глем.

– Здравствуй Глем, спасибо, они очень талантливы, а куда ты спешишь? – поздоровалась в ответ тётушка.

– Мне точно надо на ту сторону Байкер-стрит, – ответила Глем, чувствуя, что ей точно туда надо, но вот зачем…

На Байкер-стрит, байкеры-пекари развозили хлеб. Глем прошмыгивала между снующих туда-сюда мотоциклов с противнями, наполненных сдобными булками, пончиками, бубликами. Иногда дырки от бубликов падали на мостовую, кучковались с дырками от пончиков, которые дома пекла мама, и создавали большие выбоины, через которые приходилось перепрыгивать.

Глем хлопала ресницами, наблюдая как хлопок вылетал из выхлопных труб байкеров и кучковался в небе, превращаясь в большие облака. Белые, словно сметана. Когда тучи становились слишком тучными они начинали рыдать навзрыд, проливая молоко на молочную реку. Глем с грустью смотрела на этот белый дождик, и никак не могла взять в толк, зачем она пришла на улицу пекарей с бидоном.

Солнце скрылось за скучными тучами. Глем села на лавочку и заплакала. Уже хотелось кушать. Марк наверняка уже съел все пончики, что испекла мама. А солнечные зайчики набедокурили в комнате.

Рядом с Глем остановился суровый байкер-пекарь, что вёз целый противень ржаного хлеба.

– Почему ты плачешь, девочка? – пробасил он на электро-басу.

– Я забыла куда шла, и уже хочу домой, к маме, – ответила Глем.

– Эх, ты, не забывай, – ответил байкер-пекарь, протягивая ей голубые незабудки, – давай я отвезу тебя домой.

– Ой, незабудки, мне же надо за молоком! – обрадовалась Глем, – а вы отвезёте меня до молочного берега?

– Отвезу, – пробасил он в первой октаве.

Глем ловко устроилась позади него, прячась под большим противнем со ржаным хлебом от начинающегося парного молочного дождика.

(Baker – пекарь (англ.), Biker – мотоциклист (англ.), Glemsom – забывчивая (датск.)

Марина Тагирова

«Время очень не любит, когда его убивают» – Льюис Кэрролл

Кир и Кира играли в дартс. Скучно было им. Они чего-то ждали и убивали время.

– Жвачка упала, – сказала Кира.

– Потому что я попадаю в центр, – гордился Кир.

Девочка запрыгнула на мягкий стульчик. Он слегка качнулся, и красные банты в русых волосах качнулись в такт, вместо минутной стрелки, которая пока остановилась. Кира вытащила изо рта жвачку жёлтого цвета, поваляла её в пальцах и тщательно приклеила в центр циферблата. Секундная стрелка, которая единственная все ещё двигалась, встала.

Девочка весело спрыгнула со стульчика, подняв многочасовую пыль на паркете, и встала рядом с мальчиком.

– Красиво, – сказал он.

– Моя жвачка в центре времени, – сказала Кира, – а значит, время можно растягивать, как жвачку.

Кир скорчил воинственную гримасу и бросил дротик. Тот с трудом пробивался сквозь остановившийся воздух, но падать на жесткий пол ему не хотелось, поэтому жвачка в центре времени зло чавкнула от грубого удара.

Хлопки в ладоши мальчика сотрясали задремавшие в невесомости, висящие на светильниках секунды. Они осыпа́лись в щели между паркетных досок. Те от такого казуса ежились, чтобы не затруднять движение.

– Ты не в самый центр попал, – сказала Кира, – смотри, – ниже и левее.

– Зато в центр времени, – бахвалился Кир.

– Жаль, что ты сломал доску для дартса, – вздохнула Кира, вытаскивая сопротивляющийся дротик из жвачки, – стекло у часов все в трещинах.

Трещины на циферблате с надеждой сверкнули, и секундная стрелка даже двинулся в сторону цифры 12. Но Кира встала в позицию. Она попадала в центр реже.

– И дротики все растерял, – добавила она и бросила.

На этот раз дротик при всем желании не смог бы дотянуться своим не слишком гибким телом до жвачки, поэтому, виновато стукнувшись о стекло, он с громким криком отчаяния упал на пол и остался смотреть с завистью и изнеможением на утекающие сквозь щели паркета секунды.

Паркет понимающе вздохнул, правда, сухо, ведь время рассыпаться в пыль ему ещё не пришло.

– Эх ты мазила, – ухмыльнулся Кир и пошёл к дротику.

– Подумаешь. Не корову проигрываю, – девочка скрестила руки на груди.

Кир наклонился, чтобы поднять дротик, и уже протянул к нему, съежившемуся от усталости, руку, как вдруг почувствовал, что шею его щекочет.

Он резко выпрямился, желая успеть поймать Киру за руку. Но девочка стояла на том же месте в тусклом старом свете торшеров с абажуром и круглыми глазами пялилась на стену.

Кир перевел взгляд и увидел, что стекло на часах осыпается мелкими осколками. Он отошёл в сторону. Дротик оттолкнулся от его ноги и закатился в угол за кресло. Там можно переждать стеклопад и избежать истязаний.

– Этим часам двести лет, – прошептала Кира.

– Ты только что убила двести лет, которые мама берегла.

– Отнесу в ремонт, – набычилась девочка, – Подумаешь, стекло.

– Они отстают, – заметил Кир, – давно уже. Лет сто.

Кира фыркнула и полезла на стульчик. Но ей стало больно от осколков. Она обиженно смахнула их на пол. Осколки цеплялись за секунды, падающие в пол, и превращались в песок.

– Возьми веник, – скомандовал Кира, – Надо убрать. Что-то пыльно.

– Вот ещё! Ты девчонка, не я

– Это сэксизм! – девочка пронзила мальчика синим глазом.

Он отразил удар голубым.

Пока их молнии зигзагами стремились друг к другу сквозь загустевающий от падающих секунд воздух, секундная стрелка обнаружила, что находиться на сквозняке. Собственно, и другие стрелки это заметят, но позже. Такая уж эта стрелка, всегда все подмечает и бежит вперёд, чтобы быть в курсе раньше других.

Но сегодня ей почти нечего отсчитывать, она стала сонной. Потому не заметила сквозняка ещё раньше, иначе Кир и Кира ощутили бы недомогание в другое время. Какое именно, трудно сказать, ведь секунды не шли друг за другом, а гурьбой устремлялись вниз.

Жвачка упала, и фонтан пыли и песка раскидал оставшиеся секунды в тёмные углы. Секундная стрелка лениво соскользнула со своего места, так лениво, что чуть не потолстела до часовой. Но куда ей.

– Ой, стрелка отвалилась, пробормотал Кира, – Надо найти.

Стрелки нигде не было видно.

– Закатилась, наверно, под кресло, – сказал Кир и наклонился, чтобы поискать, – Нету – воздух без времени тяжелел, ему было очень трудно выпрямляться.

– Что с тобой? – спросила Кира, щурясь в поисках, – как все мутно. Ай!

О ее голову стукнулась и крайне медленно от этого рассыпалась минутная стрелка. Все ее части обиженно зазвенели.

Кира схватилась за висок, ее одолела мигрень.

– Ну и вид у тебя, – хрипло смеялся Кир, опираясь коленями о последние секунды, которые ещё не просочились сквозь пол.

– На себя посмотри, – обиженно в ответ, – горбатый, как дед.

– Хорошо быть дедушкой, никуда не надо спешить, можно убивать время едой, или сном, или просто ничего неделанием, – сказал Кир и прилёг прямо на потертый в заусенцах паркет, придавив ещё немного песочка.

Кира принялась бурдеть и трогать все руками, потому что не смогла разглядеть глазами. Наконец, она, кряхтя, села в скрипучее кресло, стянула с жидких волос банты и принялась слушать, как дребезжит часовая, самая медленная, но самая сильная, стрелка.

Грохот!

Близнецы одновременно вскочили с пола, моргая сонными глазами.

– О, нет! – вскричал Кира, – она упала… стрелка…

– Что вы тут натворили? – посреди хаоса детской стояла старшая сестра, – и спите на полу среди мусора.

– Мы искали… – Кир потер глаза.

Близнецы не сговариваясь глянули на абсолютно нормальные часы. Парный выдох.

– Опять импровизированный дартс по часам? Займитесь делом. Не убивайте время напрасно!

Через полчаса комната была в идеальном состоянии.

Близнецы стояли под часами и испытывали друг друга взглядами. Наконец, они одновременно медленно сели на корточки и заглянули под кресло. Пусто!

– Это ищете? – старшая сестра стояла посреди комнаты с улыбкой на лице и стрелкой в руке.

Марина Тагирова

За решёткой на жёсткой койке сидел осуждённый на пожизненный срок. Сгорбленный, седоватый человек со стершимся возрастом.

У него за неделю притупился слух, изменилось зрение – полумрак стал роднее солнечного света, чувство голода… когда это было? Когда вообще были чувства? Даже страха не было. Чего бояться человеку уже приговоренному, хоть и всего неделю назад?

Что-то скрипнуло.

– Спроси меня, мой новый друг. Я тут же

На всё тебе придумаю ответ.

Такая вот игра.

Человек поднял голову. За прутья решётки держался… да, мужчина с длинными лохматыми космами, серым нахальным лицом и порочным, хоть и мёртвым взглядом. Одет он был на манер 18-го века, но очень истрепанный и грязный. Вот, что делает с людьми тюрьма.

– Ты кто? – едва успел спросить осуждённый.

– Я тот, кого история отвергла,

Лишь потому, что духом я поэт,

Не коммерсант и, не дай бог, учёный.

А между тем я в чувствах толк познал.

Вернее, я узнал, откуда все они берутся,

Вернее, где их нет…

Так разве ж это преступление?

Заключённый дернулся, незнакомец пытался подмигнуть.

– Так, преступление это или нет?

– Нет.

– Я знаю это. Но у тех господ

Велись какие-то дела. И все, чтобы меня

Упрятать в этот Тауэр.

Ведь я не заслужил?

Он прищурился. Глаза его мертво блеснули. Повеяло сквозняком.

– Полагаю, нет…

– Вот именно, мой друг, ведь я поэт!

Поэтов должно возвышать на этой грязной, серой массой,

От коей я так много, тем не менее,

Полезных сведений узнал.

Они должны быть благодарны!

Так?

Длинный нос незнакомца протиснулся между прутьев. Он блестел, будто от пота.

– Может быть…

– Это не ответ, мой друг, точнее!

– Видимо, да.

Заключённый что-то ощутил внутри своего полусонного разума.

– Тогда меня мог слышать каждый:

На площадях, и в скверах, и в салонах.

А кое-кто и лично, тэт-а-тэт,

Я был последним их услышанным певцом.

Ведь добр я.

Я отпускал их сразу после песен и объятий.

Тебе спою я тоже?

Незнакомец сотворил жуткую вопросительную гримасу, обнажив черно-бурые сточенные зубы.

– Давай, – пожал плечами заключённый.

В конце концов, этот псих не просочится же сквозь решётку, а другого развлечения все равно нет.

Мужчине даже не пришло в голову, что заключённые не могут одни ходить по коридору, всюду датчики движения. Хотя сейчас коридор на быстро брошенный взгляд показался ему старым.

– Жила на свете девушка, она не знала, как любить.

Я предложил ей показать любовь. Она

Смеялась. Но со мною в длинный путь

По чувствам собралась.

Я пел ей песни, я играл ей сказки.

Я целовал её уста, глаза и прочее.

Я ей дарил цветы, рассветы и закаты…

Она все это принимала, словно должное.

Потом сказала, глядя прямо мне в глаза,

Что не ко мне, – к другому ее чувства просятся.

Гость замолк, драматично схватившись за грудь и дыша как-то влажно натужно.

– Я был почти убит! Я бросился ей в ноги.

Я умолял открыть мне эти чувства.

А там уж сам я с ними разберусь

И в нужное направлю русло.

Она отпрянула, себе вцепившись в грудь,

И будто плачет. Тут-то понял я.

Она в груди запретила все чувства

(Как шлюха прячет деньги)

И держит крепче, чтобы я не отнял!

Ты думаешь, я не способен взять своё?

Вопрос прозвучал громко, сипло – кость о камень. Лицо незнакомца гулко ударилось о прутья, так что дернулось все его субтильное тело.

Заключенный только и смог кивнуть.

– Так, да иль нет, скорее отвечай!

Не мог ты разучиться говорить.

– Да,… – что-то тут было явно не так, но осуждённый не мог собрать мысли в кучу. Он не мог отвести взгляда от мельтешащей серой физиономии.

– Я бросился на грудь ее с словами,

Что где угодно в ней добуду чувства.

И вечно будут мне они принадлежать!

Она кричала очень громко, но не долго.

Я разорвал ей грудь, раздвинуть её ребра

И замер, лишь на миг. Сначала

Я подумал, это красное, что все залило мне и ей,

Потом на землю неохотно потекло,

И есть те чувства, что она таила. для другого.

Но я ошибся, потому что не почувствовал тепла в ответ,

Когда губами притянул немного капель.

Одни обида, злоба и досада.

Она уже их отдала, вдруг понял я.

Ведь даже в этой трепетной вещице,

Что из груди достал я,

Была лишь влага красная, чужая.

Незнакомец резко опустил голову и стукнулся макушкой о прутья, свистяще всхлипнул.

Заключённый вжался в угол.

– Она лежала молча – белая луна.

Я порыдал немного над своей обидой.

Потом потребовал ответа… или извинения.

Готов простить был я, смягчившись после злости.

Но ей со мною не хотелось от чего-то говорить.

Она смотрела в небо безотрывно,

Как будто бы желая улететь…

Тогда во мне вскипела ярость дико.

Не должно игнорировать поэта!

Я на лицо ей сыпал оплеухи,

Они звенели, отражаясь от земли.

Я бил её и проклинал все чувства. И над ней

Поклялся, что отыщу в любой другой

Прекраснейшее и светлейшее из них,

И силой заберу себе,

Чтоб пустоту души своей поломанной заполнить.

В душе должно быть чувство?

Отвечай!

К заключенному обратился яростный взгляд, горящий красноватым, серый рот шумно вбирал воздух

– Конечно, – пролепетал заключённый.

В его голове вскрылась историческая хроника о маньяке-убийце 18-го века. Но этого не могло быть. Его казнили в Тауэре двести лет назад. А он… Где он сам? Все выглядело старым, где-то закапало, везде завоняло тухлым.

Вкрадчивый голос у решётки:

– Они не поняли меня. Закрыли тут.

Им не известны чувства и искусство.

А я теперь всю правду знаю. Нет

На свете ни в одной груди того, что я искал.

Там только плоть ненужная и влага.

Голова незнакомца опустилась слишком низко.

– Ведь плоть не важная, поэтому её все рубят.

А может быть, они во мне искали тоже?

Он широко улыбнулся. Снял с плеч за волосы голову одной рукой, а другой залез в образовавшуюся дыру.

Губы на голове зашевелились:

– Да нет там ничего! Все вынули.

Иль по ветру всё разлетелось, когда бросили меня, вернее, нас

Под стены Тауэра мёрзнуть, становиться прахом.

Но я не успокоюсь! Пока хоть где-то в этом мире

Не отыщу любое, даже маленькое, чувство.

Могу я посмотреть

И у тебя?

Голос прозвучал очень близко. Заключённый увидел серое в кровавых пятнах лицо прямо перед собой. Тощая рука в широком грязном шёлке тянулась к нему.

*

Говорили, что он не смог смириться с приговором. А он так и не узнал, что камни той злополучной стены частично оказались в основании стен Тюрьмы Ее Величества. То ли хулиганы, то ли шутник. А может, и не люди вовсе.

Марина Тагирова

Заяц надел фрак. Подумал, и надел цилиндр. Так он похож на поэта. На культурного, воспитанного поэта. Нужно ходить размеренной походкой. И заяц пошёл по лесу, подбирая только правильные слова:

– Трава зелёная, дорожка гладкая…

Вдруг задней лапой он ударился о камень.

– Какое недоразумение! – возмутился заяц.

Он встал, отряхнулся и снова пошёл, высоко поднимая задние лапы.

– Сияет солнышко, морковка сладкая… Ай!

Дорогу перебегал мышонок, о которого заяц и споткнулся.

– Мышонок, ну, разве воспитанные звери бросаются под ноги другим воспитанным зверям? – изумился заяц.

Мышонок мигнул и хихикнул, глядя на него.

– Это ты на меня налетел! Не мудрено. С такой-то мордой.

Заяц что-то запричитал о манерах, но все же направился к лужице неподалёку. Из воды на него смотрели два красных глаза.

– Что, все поэты так выглядят? – язвил мышонок за спиной.

– Понимаешь ли, дорогой друг, эта ночь выдалась бессонной, ведь я пытался сочинить поэму. – Заяц мечтательно уставился в небо.

И вдруг понял, что кругом тихо. Мышонок исчез. Наверно, ему стало скучно. Или… Только заяц успел подумать «опасность», как из кустов выпрыгнул волк, скаля зубы.

– Засада! – завопил заяц, пулей оказавшись за толстым деревом, – Не по-волчьи это!

– Сюрприз, – сказал волк радостно, шагая к дереву, – поиграли, хватит.

Волк обогнул дерево.

Пятки зайца сверкали далеко впереди. Волк побежал.

Деревья пролетали мимо, трава колыхалась от ветра, цилиндр зайца давно летел в обратную сторону.

– Ты, волк напрасно, гонишься за мной, – говорил на бегу заяц, – Я ценен для искусства и культуры!

– Не разобьётся сердце у натуры, – послышался позади голос волка, – Ведь ты поэт бездарный, дорогой. Зато мясцо твоё, я чую, очень вкусно!

– Помилуй боже, как же это гнусно, – просипел возмущённо заяц, – Нет больше силы убегать. И как я умудрился не упасть?

– Да ты притормози, давай поговорим. Твоей усталости проблему быстро мы решим, – сказав это, волк клацнул зубами.

Но хвост зайца ускользнул в последнюю секунду.

Волк огляделся. Где-то скрипнула ветка, где-то зашуршало гнездо с птенцами. Волк припал к земле носом. Шаг, второй, третий. Глупый заяц, думал волк. Его, волка, не перехитрить и не перепоэтить! Волк остановился, и поднял морду, и посмотрел на куст смородины.

Куст посмотрел в ответ бешенными красными глазами. Волк так и сел.

– Сюрприз! – Заяц выпрыгнул из куста с радостной мордой и прутиком в лапах. Размахнулся, и волк растянулся на траве с обалделым взором.

– Мало того, что ты гоняешься за мной, так ещё и стихами говоришь! Так это ты увел этой ночью мою музу!

Заяц грозно возвышался над волком.

Тот улыбнулся, лёжа на траве и даже не пытаясь схватить зайца. Вместо этого он сказал:

– В душе спокойной все спокойно.

В ней музе интереса нет.

Когда огонь в ней и тревожно.,

Тогда рождается поэт.

Ещё замечу я серьёзно,

Что мой желудок так же пуст…

Прутик угодил в мохнатую макушку, аккурат между ушей.

– Спорим, не догонишь!

Ян Кириллов, Марина Тагирова

1975 год разделил историю группы Queen на «до» и «после». Грандиозный концерт в Гайд-парке собрал немыслимые, казалось бы, сто пятьдесят тысяч зрителей. Группу настолько полюбили во всём мире, что слава докатилась до маленькой мусульманской страны Шахестан*. Услышав о Queen, семилетний принц Раджа изъявил желание немедленно съездить в Англию, чтобы лично посмотреть концерт. Желание принца – закон. Когда Queen выступали у себя на родине, Раджа посетил концерт. Правда, поскольку билеты покупали в тот же день, достать лучшие места не удалось даже такой влиятельной особе. Пришлось наблюдать издалека.

Неделю спустя, разбирая почту, Брайан Мэй обнаружил не простое письмо от очередной фанатки, а конверт с особой гербовой печатью в виде полумесяца. Изысканным языком, хоть и с грамматическими ошибками, разочарованный фанат жаловался на то, что не увидел королеву.

– Что будем делать? – задался вопросом Брайан, когда остальные прочитали письмо.

– Настоящую королеву мы не достанем, – посетовал Роджер.

– У меня есть идея! – вскочил с места Фредди. – Дадим ещё один концерт. Попросим выделить им лучшие места.

– А что с королевой?

– Будет ему королева.

Снова Гайд-парк полон. Поклонники в нетерпеливом ожидании активно общаются и напевают полюбившиеся мелодии.

На этот раз принцу и его свите достались лучшие места. Он тоже ждал с нетерпением. Подумать только, королева, и так близко к народу. Вон ее как любят. Наконец он не вытерпел и спросил:

– Неужели, в самом деле сейчас выйдет королева?

Люди становились совершенно серьёзными, когда отвечали ему.

– Разумеется, а вы что не знали?

– Но я видел на прошлом концерте одних только мужчин!

– И тем не менее, это королева, сэр, – важно отвечал косматый юноша в косухе.

Вдруг огромная толпа на миг затаила дыхание. Барабанщик, басист, гитарист и… человек-орел. Он поднял руку, и зрители загудели «Королева».

Человек-орёл в необъятной белой накидке творил на сцене, что хотел, а огромная толпа начинала петь по мановению его руки.

А потом эти четверо исполнили длинную песнь на множестве языков. Он даже услышал знакомые слова. Британская знать известна своей образованностью.

После выступления принц потребовал аудиенции. На удивление быстро ему дали согласие. Но привели не в Букингемский дворец, а в комнату позади сцены. Вокруг носились люди.