Я потерял дар речи. За последние месяцы я стучался в множество дверей, рассылал резюме, писал и звонил – и все безуспешно. И вдруг мне предлагают самую настоящую работу с рекомендациями от самого настоящего легендарного героя! Я, заикаясь, поблагодарил. Едва мы оказались снаружи, я поцеловал Энджи и, прыгая от радости, потащил ее на плайю. По дороге едва не врезался в парня на пыльном сегвее, отделанном полосатым, как зебра, искусственным мехом. Тот ухмыльнулся и помахал.
* * *
В следующий раз мы увидели Машу и Зеба лишь в последнюю, субботнюю, ночь, когда произошло сожжение храма.
Накануне был сожжен и сам Человек, и это было упоительно-безумно. Сотни огненных танцоров исполняли точно выверенные маневры, десятки тысяч фестивальщиков сидели рядами на плайе и оглушительными воплями встречали каждый взрыв, каждый огненный шар, каждое грибовидное облако пламени, вырывавшееся из пирамиды, на которой стоял Человек. А когда он рухнул, ответом был тысячеголосый рев, рейнджеры разомкнули оцепление, и мы ринулись навстречу пламени, каждый помогал тому, кто был рядом. Мир еще не видел такого вежливого столпотворения. Внезапно у меня в памяти вспыхнула давка у входа в метро в тот день, когда взорвался мост Бэй-Бридж. Вонь потных тел, обезумевший гвалт. До чего ужасно было чувствовать, что под напором людской массы ты вынужден наступать на тех, кто упал. В той давке кто-то пырнул Дэррила ножом, и с этой раны начались все наши кошмарные приключения.
Нынешняя толпа вела себя совсем по-другому, но мои внутренности этого не понимали, они в панике кувыркались в животе, ноги превратились в кисель, и я стал медленно оседать на гипсовую землю. По лицу хлынули слезы, душа словно покинула меня и воспарила над моим бренным телом. Энджи подхватила меня, попыталась удержать, торопливо зашептала на ухо что-то ласковое, успокаивающее. Другие останавливались, предлагали помощь, одна рослая женщина стала направлять людской поток в стороны, невысокий старичок сильными руками подхватил меня под мышки и одним рывком поставил на ноги.
Душа вернулась в тело, ноги снова обрели твердость, я смахнул слезы.
– Простите, – твердил я. – Простите.
От стыда мне хотелось выкопать в плайе норку и забиться в нее. Но никто из тех, кто остановился помочь, не выказал ни малейшего удивления. Женщина показала дорогу к ближайшему медицинскому лагерю, старичок обнял меня и велел не париться.
Энджи ничего не сказала, лишь держала меня под руку. Она знала, что в толпе мне часто делается не по себе, и знала, что я не люблю об этом говорить. Мы пробрались к костру, я немного поглядел на него и снова побрел на плайю – к празднеству, танцам, забвению. Напомнил себе, что я влюблен, что здесь, на Burning Man, рядом со мной любимая девушка, а дома, в Сан-Франциско, ждет работа, и мысленно давал себе пинка всякий раз, когда в голову опять начинали лезть дурные мысли.
Сожжение храма проходило совсем по-другому. Мы пришли туда сильно заранее, расселись около фасада и стали смотреть, как заходящее солнце окрашивает белые стены храма сначала в оранжевый цвет, потом в красный, потом в фиолетовый. Затем вспыхнули прожектора, и стены снова стали ослепительно-белыми. Подул ветер, и зашуршали бесчисленные бумажные некрологи, разложенные на полках и развешенные на стенах.
Вокруг нас сидели тысячи, десятки тысяч людей, но никто не издавал ни звука. Закрыв глаза, я мог бы легко представить, что нахожусь один среди бескрайней пустыни, наедине с храмом, со всеми хранящимися в нем воспоминаниями, прощаниями, горестями. Вернулось чувство, которое я испытал, медитируя, когда пытался очистить свой разум, погрузиться в настоящее и отбросить все, что мешает сосредоточиться. Храм оказывал на меня странное воздействие: я мгновенно успокаивался, умолкали голоса, наперебой галдящие в голове. Я не верю ни в духов, ни в призраков, ни в богов и не считаю, что храм наделен сверхъестественной силой, нет, его влияние было абсолютно естественным, он наполнял меня печалью, надеждой, спокойствием и каким-то образом сглаживал острые углы моей натуры.
И в этих чувствах я был не одинок. Все мы сидели, смотрели на храм, люди переговаривались вполголоса, как в музее, тихо шептались, будто в церкви. Время растянулось до бесконечности. Иногда я, кажется, впадал в дремоту. А временами словно чувствовал каждую клеточку, каждый волосок на своем теле. Энджи погладила меня по спине, я тихонько стиснул ей колено. Обвел взглядом лица сидевших вокруг. Одни хранили спокойствие, другие тихо плакали, третьи улыбались в глубоком удовлетворении. Ветер шевелил мой шарф.
Тут-то я их и заметил. В трех рядах позади нас, взявшись за руки, сидели Маша и Зеб. В первый миг я их еле узнал, потому что Маша положила голову Зебу на плечо, на лице отражалась печаль, и это придавало ей крайне беззащитный вид, полную противоположность привычной маске сердитого, дерзкого нетерпения. Я отвел глаза, не успев встретиться с ней взглядами, чувствуя себя незваным гостем, вторгшимся в ее глубоко личную тайну.
Я повернулся обратно к храму, и как раз в этот миг внутри вспыхнули первые языки пламени, затрещала паленая бумага. У меня перехватило дыхание. Из центрального атриума с ревом взметнулся огромный, в сотню метров, столб огня, такой жаркий, что я невольно отвернулся. Над толпой прокатился единый тихий вздох, и я вздохнул вместе со всеми.
Вдруг я увидел, что среди рядов кто-то идет. Крепко сложенная женщина в защитных очках, в сером костюме строгого фасона, в котором чувствовалось что-то военное, хотя никаких нашивок или погон на нем не было. В ее движениях сквозила странная напряженность, она держала у лица небольшую видеокамеру и обводила толпу взглядом сквозь нее. Люди сначала ворчали, когда она наступала на них или закрывала обзор, а потом стали высказываться громче:
– Сядьте!
– Отойдите!
– Зрительница!
Последнее замечание с явным оскорбительным оттенком было, пожалуй, самым метким, если учесть ее видеокамеру.
Я отвел взгляд, попытался выбросить ее из головы. Храм уже полыхал по всей длине, и кто-то возле меня глубоко вздохнул и басовито загудел: «Омммммммм». От этого звука у меня зажужжало в ушах. К нему присоединился еще один голос, потом еще и еще, и вот уже я тоже подхватил медитативный клич. Звук, как живой, плавал вверх и вниз в моей груди, перекатывался в голове, наполняя меня спокойствием. Именно его, этого звука, мне и не хватало. Мой голос переплетался с другими, с голосом Энджи, и мне казалось, что я вливаюсь малой частичкой в единый всеохватный разум.
Из забытья меня вывела резкая боль в ноге. Та самая дама, стоя ко мне спиной и обводя камерой бушующее пламя и бескрайнюю толпу, нечаянно наступила мне на бедро. Я раздраженно поднял глаза, с языка была готова сорваться резкая отповедь – и вдруг, приглядевшись, я словно окаменел.
Ее лицо было мне знакомо. Я никогда не смогу его забыть.
Эту даму звали Кэрри Джонстон. Еще не зная ее имени, я прозвал ее Стриженой. В последний раз мы виделись наяву в тот страшный день, когда она велела привязать меня к доске, я лежал головой вниз, и солдат, ненамного старше меня, лил мне воду на лицо. Эта пытка называлась ватербордингом и считалась имитацией казни.
Много лет это лицо преследовало меня в кошмарах, выплывало из темной глубины моих сновидений, чтобы снова и снова терзать меня, разрывать грудную клетку острыми звериными зубами, душить, натягивая на лицо плотный мешок, задавать бесконечные вопросы, на которые я не мог ответить, и жестоко бить за то, что не отвечаю.
Закрытый военный трибунал снял с нее обвинения во всякой незаконной деятельности, и ее перевели в Ирак заниматься свертыванием передовой военной базы в Тикрите. Я поставил на компьютер программу отслеживания, которая предупреждала бы меня о любом упоминании имени Кэрри Джонстон в новостях, но ни одного сообщения так и не поступило. Она словно сквозь землю провалилась.
И сейчас, увидев ее, я словно провалился в один из своих кошмаров, тех парализующих снов, когда руки и ноги перестают слушаться. Хотелось вскочить, завопить, закричать, но я только и мог что сидеть с колотящимся сердцем. Кровь оглушительно стучала в ушах, перекрывая любые другие звуки, даже всепоглощающий «Оммммммм».
А Джонстон меня даже не заметила. Весь ее вид выражал высокомерное презрение к жалким людишкам под ногами. Когда все вокруг, кто тихо, кто громко, просили ее отойти, на ее гладком лице не дрогнул ни один мускул. Она сдвинулась мимо меня еще на шаг, и я уставился ей в спину, туго обтянутую армейским кителем, напряженную, будто свернувшаяся кольцами змея, готовая к броску. Волосы были спрятаны под вязаной шапочкой такого же блеклого, линялого цвета, что и ее военный мундир, что и окружающая безжизненная пустыня. Она медленно двигалась прочь, переступая через людей, и вскоре растворилась в дымке над горизонтом.
Энджи стиснула мне руку:
– Что с тобой?
Я покачал головой и вместо ответа тоже сжал ей руку. Не собирался ей рассказывать, что передо мной только что промелькнуло самое страшное чудовище пустыни. Даже если это и вправду Джонстон, что с того? На Burning Man может приехать кто угодно: пионеры компьютерных программ, беглецы, поэты, даже вот я. И ни в каких правилах не написано, что военным преступникам вход запрещен.
– Ничего, – еле выдавил я и обвел взглядом толпу. Джонстон исчезла. Я обернулся к горящему храму и попытался вновь обрести утраченный покой.
* * *
К моменту, когда храм догорел, я уже почти убедил себя, что Джонстон мне примерещилась. Как-никак стояла ночь, и тьму разгоняли только хаотичные сполохи исполинского пожара. Лицо женщины было отчасти скрыто за видеокамерой. И видел я ее снизу, сидя на земле. В тот вечер меня посетили все призраки минувших лет, среди пляшущих языков пламени вставали лица друзей – ушедших, обманутых, спасенных. Ее лицо я видел лишь мгновение. Каковы шансы на то, что Кэрри Джонстон вдруг явится на фестиваль? Все равно что увидеть гунна Аттилу на уроке йоги. Или Дарта Вейдера с мячиком в парке. Или Мегатрона – волонтером в детской больнице. Или Лунную пони, празднующую день рождения в кафе.
Придумывая эти аналогии – и другие, гораздо более глупые, которые я не посмею вам рассказывать, – я понемногу успокоился. Мы с Энджи вместе с толпой медленно брели прочь от горящего храма. Процессия была тихая и печальная.
– Завтра домой, – сказал я.
– Исход, – подтвердила Энджи. Так называлось это событие на Burning Man, и оно обещало эпический размах – колонна из тысяч автомобилей и домов на колесах будет выезжать каждый час небольшими порциями, чтобы избежать заторов, и растянется на много миль. Мы договорились ехать вместе с Лемми, моим знакомым по Нойзбриджу, сан-францисскому хакерскому пространству, точнее сказать, технологическому клубу, где я частенько бываю. Мы с ним не очень хорошо знакомы, но знаем, где стоит его лагерь, и договорились, что в семь часов утра придем с вещами к его машине и поможем упаковаться. Встать в такую рань будет нелегко, но у меня есть секретное оружие, которое и составило мой вклад в фестивальную экономику подарков, – кофе холодной заварки.
Вы наверняка пили горячий кофе, и в руках опытного мастера этот напиток имеет изумительный вкус. Но беда в том, что приготовить кофе правильно – одна из самых непростых задач на свете. Даже с великолепными зернами прекрасной обжарки на замечательном оборудовании легко допустить ошибку: неправильно смолоть, чуть перегреть, немного передержать – и чашка будет полна горечи. Кофе насыщен разнообразными кислотами, и в зависимости от тонкости помола, степени обжарки, температуры, метода приготовления есть риск чрезмерно экстрагировать кислоту из зерен или перегреть, и тогда они окислятся и вы получите несъедобную бурду, какую подают в пончиковых или «Старбаксе».
Но существует и другой способ. Если заварить кофе холодной водой, вы извлечете из него только самые сладкие кислоты, самые летучие ароматы с нотками шоколада и карамели, те, которые в неблагоприятных условиях испаряются при кипении или дают кислый привкус. На первый взгляд кажется, что заварить кофе холодной водой невозможно, однако на самом деле этот способ очень прост. Только так можно приготовить чашечку (или целый кофейник) превосходного напитка.
Надо смолоть кофе – крупным помолом, с крупинками величиной примерно с морскую соль, – положить в банку, залить вдвое большим объемом воды и герметично закрыть. Сильно встряхнуть и оставить на ночь в прохладном месте. Я укладывал банку в пакет-холодильник со льдом из ледяного лагеря и для термоизоляции заворачивал всю конструкцию в пузырчатую пленку. Утром процеживаете через воронку с бумажным фильтром. Получается кофейный концентрат. Можете разбавлять его холодной водой по вкусу – лично мне нравится пропорция один к одному. Если хотите, можно добавить льда.
У холоднозаваренного кофе изумительный вкус, и главное – его невозможно испортить. Например, в эспрессо все крупинки должны быть одинакового размера, иначе горячая вода, проходящая под высоким давлением, вызовет появление трещин в прессованном брикете, и тогда часть кофе будет недоэстрагирована, а остальное переэстрагировано. Но для холодной заварки крупинки могут иметь любой размер. Не шучу, можете молоть его хоть каменным топором. А в отличие от капельного кофе, который при слишком долгом воздействии воды станет кисло-горьким, кофе холодной заварки будет с каждым часом становиться все вкуснее и вкуснее (и насыщаться кофеином!). Холодное заваривание в банке – это, пожалуй, самый простой в известной нам вселенной способ приготовления кофе, если, конечно, вы не против подождать до утра. В результате получается такой вкусный, такой крепкий кофе, какого вы еще не пробовали. Единственный недостаток – его довольно трудно очистить от гущи, но, не пожалев немного денег, вы можете приобрести различные устройства – от простой дешевой кофеварки «Тодди» до сложной, в японском стиле, капельной системы из выдувного стекла ручной выработки, похожей на прибор из лаборатории безумного ученого. Но по большому счету для приготовления чашечки превосходного реактивного топлива методом холодной заварки требуются банка с завинчивающейся крышкой, вода, кофе да что-нибудь для процеживания. В Новом Орлеане уже давным-давно готовят холодный кофе таким способом, но по непонятным причинам он не получил широкого распространения.
Всю неделю я циркулировал по плайе с большим термосом холоднозаваренного концентрата и наливал по чашечке всем желающим или нуждающимся. И каждый угостившийся был потрясен дивным ароматом. Забавно было смотреть, как человек впервые осторожненько отпивает глоток холодного кофе, потому что на вид и на запах он очень крепкий, а любители кофе давно привыкли считать, что «крепкий» равносильно «горький». Но стоит первым каплям попасть на язык, как кофейный аромат просачивается в глубину горла и заполняет синусовые полости, и ваш нос громко заявляет: «Это очень-очень крепко!» Аромат и вправду крепкий, но в нем нет ни намека на горечь. Словно кто-то взял чашку кофе и убрал из нее все, что хоть немного портит восхитительный вкус, оставив лишь чистую, мощную кофейную эссенцию, объединившую в себе все самые тонкие неуловимые ароматы: цитрус, какао, чуть-чуть кленового сиропа, наложенные на яркий, привычный кофейный вкус, который вы хорошо знаете и любите.
За неделю я обратил в культ холодного кофе не меньше дюжины человек, и единственной сложностью было помешать Энджи выпить все, что я не успел раздать. Зато утром последнего дня у нас будет огромный запас реактивного топлива – хватит и на сборы, и на Исход. Перед сожжением храма я высыпал в банку все остатки кофе, и если мы выпьем хоть половину, то организаторам Исхода придется в перерывах между волнами выпускать нас на плайю, чтобы мы, побегав кругами, выплеснули избыток энергии.
Размышляя об этом, я снял термос с пояса и встряхнул:
– Хочешь волшебного кофейного сока?
– Угу. – Энджи взяла у меня фляжку и приложилась.
– Оставь немного мне. – Я отобрал у нее фляжку и допил последние несколько глотков. После глубокого транса, испытанного при виде горящего храма, мне хотелось найти какой-нибудь лагерь с подушками и свернуться калачиком на мягкой груде, однако фестиваль близился к концу, и в эту последнюю ночь я собирался танцевать до утра, поэтому нуждался в ракетном топливе.
Опустив фляжку, я сразу заметил Машу и Зеба. Они шли рука об руку на негнущихся ногах, с каменными застывшими лицами. Во мраке ночи до них было метров пятьдесят, и поначалу мне подумалось, что после всех необычайных событий этого вечера они погрузились в состояние глубокого спокойствия. Но вскоре убедился в своей ошибке. За ними по пятам шли двое крупных мужчин в вязаных шапках, таких же, как у Кэрри Джонстон – или ее близнеца. Их лица были скрыты под серыми шарфами, хотя пыльная буря давно закончилась. Толпа слегка расступилась, и я заметил, что одеты они тоже как Кэрри Джонстон – в такие же полувоенные кители, мешковатые штаны и высокие черные ботинки. Что-то еще в них по-нехорошему цепляло глаз, и я не сразу понял, в чем дело, но потом дошло: они же темнушники – ни электролюминесцентной проволоки, ни фонариков. И, кстати, Зеб и Маша тоже погрузились в полную тьму.
Я увидел эту страшную картину лишь мельком и по большей части восстановил потом по памяти. А тогда я сразу сорвался с места, схватил Энджи за руку и потащил сквозь толпу. Эта сцена зацепила меня за живое, и, хоть я сильно недолюбливаю Машу, все равно хотел понять, чего хотят эти двое громил от нее и Зеба.
И пока мы проталкивались, глубины моего разума уже принялись сочинять правдоподобную историю, в которой все складывалось хорошо: «Это, наверное, вообще не они. У тех мужиков под одеждой спрятана ЭЛ?проволока, но они ее не включают, потому что экономят батарейки. Если я расскажу Энджи об увиденном, она меня обзовет параноиком…»
Та четверка уходила все дальше в темноту открытой плайи. От толпы кто-то отделился и пошел следом за ними. Это была Кэрри Джонстон. Мимо проехал автомобиль-мутант с огнеметом, разгонявшим ночную тьму огненными шарами, и в оранжевом свете пламени я отчетливо разглядел ее профиль. Сомнений не осталось: это точно она. Крутила головой из стороны в сторону в плавном, настороженном ритме. Точно так же в телерепортажах ведут себя охранники из спецслужб, тенью сопровождающие президента.
