Культурная практика приказа
Об условиях возможности морального решения
Если есть представители культуры, способные совершать моральный выбор, не раздумывая о непосредственной и конвертируемой «окупаемости» самоотдачи и самопожертвования, и если есть среда, в которой высоко оценивается совестливость человека (прежде всего, крупного военачальника и командира), то у культуры есть будущее. Стихия – всегда вызов, но выдержать его можно при предъявлении «здесь и сейчас» силы духа, представленного сложными метафорическим конструктами и речевыми формулами, сложными образцам поведения в критической ситуации, сложными и неукоснительными формами табуирования и дисциплинирования, и способностью к самоотдаче. Самопожертвование (и подчеркнем здесь момент доброй воли, своевольного решения) в интересах общего блага и общего дела, самоотдача – это концентрированная форма личного ответа, и упрощения (банализация, примитивизация, симуляция или имитация) в культуре, ориентация на потребление и голый расчет, ведут к исчезновению личностей, способных к возвышенному, немотивированному выгодой и прибылью Подвигу, – людей, движимых высшими устремлениями. В отличие от хорошо оплачиваемых дублеров, которые девальвируют образ Героя в культуре.
Борьба за воображаемое, которая характерна для собственных политик медиа, властно замещающих наше непосредственное общение и репрессирующих наше самосознание, ведет к «забвению бытия» (как всякая техника, согласно Хайдеггеру), к разрушению сложного многоуровнего и многопланового символического пространства, самой среды морального выбора. Если честь как раствор скрепляет традиционный воинский союз, то в случае отсутствия такой общей среды-чести, (как в случае ЧВК), мы имеем дело с сознанием вне воинской культуры, то есть с сознанием, регулируемым конкуренцией и рынком услуг. Военная культура – это конгломерат из множества практик, множества горизонтальных и вертикальных связей, множества символов и памятных прецедентов, множества личностей (которых называют героями, ветеранами, образцами). В ситуации, когда всякая процедура идентификации ставится под вопрос (спросим себя, например, обладают ли ЧВК российского происхождения русской воинской культурой), в этой ситуации компенсаторным образом следовало бы переосмыслить и переопределить базовые признаки культуры Воинского союза, чтобы найти новые способы ее самоучреждения и развития.
Сегодняшний вызов культуре военного мышления состоит в том, что мы погружены в настоящее медиа, – в сиюминутное воспроизводство медиасцены. Если человек Средневековья мыслил вечностью как временем жизни души, а человек Просвещения мыслил бесконечностью природы и ее мощи, то политики медиа обесценивают все то, что вне их актуального бытия. Подобно тому, как герои Тарантино в фильме «Однажды в Голливуде» полностью поглощены миром Голливуда и вне этого мира для них ничего нет – ни Италии с ее классическим искусством, ни политической жизни, ни глобальных проблем или проблем науки, – есть только медиасцена и жизнь на ней. Это античный театр наоборот: не зрители очищаются в нем душой, дистанцированно глядя на трагическую игру возвышенных чувств и произвол судьбы, а все стали актерами своих собственных пьес, безо всякой дистанции и безо всякого стороннего суждения, выраженного Хором, и развертывается все это без пространственных или временных ограничений (без амфитеатра и без кулис, без Пролога, перипетии и без Эксода). Вечное настоящее, вечное дление онлайн в режиме зрелища («Общество спектакля» Ги Дебора). И это проблема отсутствия самой среды морального решения. Ее заменила цифровая среда, с ее нуль-размерностью цифры, непрерывной мультипликацией и самозаполнением цифровой пустоты.
Воинская культура держится не только единоначалием как принципом управления, но и добровольным принятием приоритета общего блага, общей славы над личным корыстным интересом, общих ценностей коллективной славы и личной чести. И как раз очень важно формировать и поддерживать эту среду чести, в которой принято стыдиться распущенности, малодушия, безропотного рабского подчинения в том числе «законам рынка и конкуренции», как и коррумпированной покорности, несамостоятельности в решениях, необразованности, трусости, лени, подлости. Важно то, что понятие чести форматируется внутри конкретного воинского братства, то есть его невозможно навязать извне, как невозможно извне отнять честь принадлежности к воинскому Союзу. Честь – это культурное достояние, его нужно беречь как основу идентификации и условие слаженности боевых действий. Опасно, когда образец традиционного понимания «чести» подменяется имиджем «чести», в том числе транслируемыми медиасюжетами (кино, компьютерные игры) вполне привлекательной самурайской чести или чести протестантского индивидуализированного Героя («лидера»). Воинский союз может найти опору в себе, в своих исторических образцах совместного сплоченного действования, что наполняет бытие каждого человека смыслом. И «поддержка в строю», как компонента коллективной чести – означает удержать другого как часть себя. Именно морская традиция с ее равенством всех членов экипажа перед лицом смерти (особенно в случае подплава) без конкуренции, соперничества, ревности, – предполагает равенство и в готовности к самопожертвованию. «Военный флот с его сложной организацией и интенсивной сосредоточенностью силы есть пробный камень для культурности обладающего им народа….Дикие народы отличаются неспособностью оценить такую отвлеченную величину как человеческую работу, а особенно умственную. Деньги и материал им кажутся несравненно ценнее. Сам труд оценивается не по качеству, а по количеству. Готовы вознаградить лишь тяжесть усилия и его продолжительность. Об оценке труда по его значению для окружающих и по его влиянию на исход дела малоразвитые люди понятия не имеют», – пишет в 1908 г. вице-адмирал А.А.Ливен в знаменитом труде «Дух и дисциплина нашего флота».
Русское слово «честь» происходит от слова «часть», и это не только часть добычи, а еще и сопричастность общему делу и общей славе. Девальвация Поступка и деградация Слова происходят в ситуации постправды, заданной медиасредой как высокоскоростным универсальным пространством, ведь способность к поступку зреет в душе медленно. Одновременно в медиасреде само Слово теряет свой особый сакральный характер, слова ничего не значат и в слова никто не вдумывается: важен только мгновенный эффект.
Интересным и удивительным фактом было для меня свидетельство о бриге «Меркурий» тогдашними «архаичными» СМИ (газетной эпохи), оно обеими противоборствующими сторонами признавалось в качестве славного действия (14 (26) мая 1829 года): «Мы не могли принудить его сдаться, – писал один из турецких офицеров. – Он сражался, отступая и маневрируя, со всем военным искусством, так, что мы, стыдно признаться, прекратили сражение, между тем как он, торжествуя, продолжал свой путь… Если древние и новые летописи являют нам опыты храбрости, то сей затмит все прочие, и свидетельство о нем заслуживает быть начертанным золотыми буквами в храме славы. Капитан сей был Казарский, а имя брига – «Меркурий». Контр-адмирал Истомин о моряках «Меркурия» писал так: «Такого самоотвержения, такой геройской стойкости пусть ищут в других нациях со свечой…» Позднее в журнале «Современник», основанном Александром Пушкиным в 1836 году, было отмечено: «Предпочитая явную смерть бесчестию плена, командир брига с твердостью выдержал трехчасовое сражение со своими исполинскими противниками и, наконец, заставил их удалиться. Поражение турок в нравственном отношении было полное и совершенное». Трудно представить сегодняшнее «нравственное поражение», каким бы оно могло быть?
Современные возможности технической и технологической симуляции, динамично и многократно воспроизводящей подобия, когда сконструированный имидж приобретают силу массового воздействия, определяя восприятие, чувствование и мышление, ведут к утрате уникальности личного решения. Зрелищный и игровой цифровой образ, массово и легко повторяемый, позволяет на уровне воображения присвоить традиционные модели, служившие культурной матрицей и предполагающие длительное формирование, пестование, культвирование и усердное практикование лучших качеств, присущих, например, нашей флотской традиции: сплоченность, воинское товарищество, подчинение личных стремлений общим, единство концентрированной воли к победе и иерархию, доверие военноначальнику и неукоснительное исполнение приказа, аскетическую дисциплину и самоотверженность. Тем не менее, смеем надеться, что постепенно вырабатывается и иммунитет к цифровому образу и его фикциям, к поверхностному демонстративному имиджу. Ведь на флоте всегда было сопротивление формализму, плац-парадности и очковтирательству, некомпетентности, которая могла обернуться общей гибелью.
Завершая, подчеркнем еще раз, что нравственное чувство и моральный выбор невозможны вне самой живой и животворящей культурной среды, вне живого духа – в нашем случае военной культуры. Перформативная культурная практика может исполняться только на сцене, созданной актуальным воинским союзом. Понятия эти – «честь», «воинское братство», «воинская слава», и стоящие за ними всегда прецедентные проявления личного решения, – являются сложными культурными конгломератами. Этот культурный конгломерат не есть нечто простое и ясное как день, не усваивается мгновенно и дистанционно, но связан с жертвой эгоистическими интересами. Потому на такой весьма сложный морального качества поступок способен человек далеко не по умолчанию. Как пишет генерал-майор Е.И.Мартынов в 1899 г.: «Каждый народ, в известную эпоху, имеет свой политический идеал… Если мы видим народ, который не имеет более никаких политических целей впереди, которому нечего желать и не за что бороться, то мы можем быть уверены, что он уже выполнил свою роль в истории, что он клонится к упадку, находится в периоде вырождения» [6].
Ссылки:
1. Беньямин В. Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости. – М.: Медиум, 1996. – 240 с.
2. Бердяев Н. А. Религия воскрешения («Философия общего дела» Н. Ф. Федорова) // Грёзы о Земле и небе. СПб., 1995. С. 163—213.
3. Гумилёв Л.. От Руси до России / Л.Н. Гумилев. – Москва: Издательство АСТ, 2016. – 364 с.
4. Ливен А.А. Дух и дисциплина нашего флота. – С.Петербург: Военная типография императрицы Екатерины Великой. 1914. – 47 с.
5. Федоров Н.Ф. Вопрос о братстве, или родстве, о причинах небратского, неродственного, т.е. немирного, состояния мира и о средствах к восстановлению родства записка от неученых к ученым, духовным и светским, к верующим и неверующим. // Федоров Н.Ф. Собрание сочинений в 4-ех томах. Т.1. М.: Изд. Группа «Прогресс», 1995.
6. «…хорошо забытое старое»/Сб.статей. Е.И.Мартынов, А.А.Свечин, С.Ф.Ахромеев. М., 1991. – 192 с. (Из истории отечественной военной мысли).
7. Шмитт К. Номос Земли. – М.: Владимир Даль, 2008. – 672 с.
8. Бубнов А.Д. Командующий флотом в сражении. 1918.
9. Немитц А.В. Очерки по истории русско-японской войны. Лекции, читанные в Николаевской мор.академии в 1909–1912 гг. Т. 1–2. СПб, 1912.
Часть II. Мир медиа
§ 1. Медиа-война и медиа-политика: проблема разграничения
1«Законы созревания книг в душах их авторов, быть может, не менее таинственны, нежели законы произрастания трюфелей на благоуханных перигорских равнинах», – пишет Бальзак в XIX веке. Но в XXI веке, в мире господства социальных и медиа- технологий, таинственность следовало бы признать только за трюфелями. Подобным же образом обстоит, по всей видимости, со знаменитой формулой Клаузевица о соотношении войны и политики. В современной гибридной войне, включающей в себя все направления воздействия, вовлекающей все наличные силы, использующей все доступные средства и способы (прямые и косвенные, симметричные и асимметричные, вооруженную борьбу регулярными силами наряду с иррегулярными формированиями), придется оставить только одно из двух: политику, превратившуюся в войну, или войну, забывшую идеи Просвещения о главенстве политики. Об утрате с таким трудом учреждавшейся границы между этими понятиями свидетельствует уже сам язык современных политиков, отринувший примиряющий тон великодушия, забывший уверения в миролюбии и доброй воле. Тем временем война, как и трюфели, по-прежнему сохраняет свою иррациональную природу, тогда как рациональная, по замыслу Клаузевица, политика превращается в технологию, воинственную по своему существу, если вспомнить Хайдеггера [1]. И музы умолкают, и право становится безголосым. Inter arma silent leges.
Легкости в снятии классического разграничения между войной и политикой, способствовало массовое распространение таких терминов как «информационная война», «медиавойна», «кибервойна» и «информационное насилие», не уравновешенное, соответственно, учреждением таких терминов как «информационное согласие», «медианейтралитет», «правовое регулирование киберсферы», «формирование информационных договоренностей», «контроль в сфере информационно-технологического воздействия», «медиаэкология». Духи войны, отозвавшись на свои имена, пришли в неистовство в новой цифровой сфере, не будучи стреножены здравым рассудком и не сдерживаемы политической волей. Политика отстала от технологий. И вот уже неограниченная ничем медиавойна как разыгравшееся воображение (известно ведь, кого рождает сон разума) дополняется в своей экспансии другими видами воинственных действий, ставшими совершенно естественным ее продолжением: санкционная война, энергетическая, экономическая, консциентальная война, войны исторической памяти и пр., – ряд ничем не ограничен, если размываются границы между политикой и войной. Всякая политика отныне уже становится войной, поскольку погружена в дискурсивное поле «стратегического лидерства» и «борьбы суверенитетов».
То, чему искало меру и ограничительную рамку Просвещение в лице Клаузевица, – война как неразумная стихия, – становится перверсивной реальностью в мире цифровых технологий. Что можно сказать о современной гибридной войне, гидре и химере одновременно, – асимметричной, бессубъектной, повсеместно иррегулярной, силами неопределенных в своем правовом статусе ЧВК? В ней устрашает серая зона вседозволенности, усиленная скоростью, дополненная технологиями искусственного интеллекта, сопровождаемая неограниченным манипулированием в медиасреде. И эта вседозволенность – не продолжение политики («разумного управления благородного правителя»), это сама политика, явленная в бессилии разума. Неэффективным стало само различение между политикой и войной. У нас есть только война в разных формах: символической, экономической, информационной. В глобальной цифровой деревне понятие политического врага как фиксированной антагонистической фигуры теряет смысл, все становятся друг другу конкурентами и противниками. Политика в контексте дигитализации разума перестает быть традиционной политикой, становясь имиджевой, сценически батальной, потерявшим пределы баттлом. Таково неизбежное влияние воинственных по своей сути (медиа)технологий, воздействующих на нас самих.
Итак, если политика перестала быть рассудочной, под вопросом оказалась ее рациональность, восторжествовала стихия войны, поскольку разум более неспособен сдерживать природные силы разрушения, то, возможно, встречное движение стратегии навстречу политике могло бы остановить воинственность последней. Новая медиарациональность сбивает с толку политический разум, но не прагматизм военных.
2Второй вопрос состоит в том, что стало с человеком как политическим животным, что с ним происходит не как с атомарным индивидом и не как с видом, а как с политическим существом, наделенным политической волей и политическим правом? Возможен ли Zoon politikon в ситуации постправды? Если под вопросом оказалась способность разума к овладению и удержанию внутренней стихии медиамира, затопившей все разграничительные столбы, то вызывает сомнение способность к встрече с другим и к солидаризации автономных воль. Автономность личности как условие политической культуры связана не с усвоенным «кодом», как гарантированным, детерминированным процессом развертывания в человеке наперед заданного, но личность как лик и ипостась предполагает политическую свободу – зазор, предоставляемый культурной практикой. Как обстоит с этим в ситуации постправды, исключающей определенность ориентиров?
Перед лицом аналогового мира человек искал меру в себе самом: определял порядок, выстраивал иерархии и приоритеты. Отмеряя и фрагментируя, цифровой разум лишает нас возможности стать самим себе мерой. Можно было бы говорить о разрушительности «цифры»: все человеческое обнуляет цифра, ибо всем овладевает, наделяя своим равнодушным шифром. Перед лицом дигитализации как господства универсальной единицы человек теряет нить времени, – нить Ариадны или нить веретена Пенелопы. Время со всеми его странными свертками (возвращениями, воскрешениями и перебоями), – превратилось в линейку потребления, в киловатт/часы и километро/минуты. Пенелопа разучилась задумчиво распускать ковер, а мы больше не слышим вопросов, требующих путеводной нити. Под вопросом в мире цифры оказывается сам animal rationale, ибо он лишний в тотально измеримом мире, где данные и расчет «перекрыли» его: «гигантизм как качество количественного», – называет это Хайдеггер в «Черных тетрадях» [6, с. 494.]. Хотя моральный выбор совершается всегда вопреки принятым меркам и стереотипам, вопреки универсально объяснимым мотивам, однако иррациональное исчисление еще нужно обосновать в мире «цифры».
Медиавойна уже давно преуспела в борьбе за воображаемое: визуальные образы, агитационное искусство манипуляции словами и концептами. В этом смысле в медиасреде мы имеем дело с обезличенной конвергенцией всех жанров: «на войне как на войне». Театром военных действий, на котором происходит столкновение символических сил, становится наша способность воображения. А риск поражения в случае имиджевых войн сводится при «полной безопасности» тела к полному подчинению воли. Точность выбора образа, меткость его попадания в ожидаемое и желаемое, массовость воздействия – определяют победу над коллективным воображаемым.
Медиасреда как результат невидимой работы медиа, встроенных в нас самих, определяется двумя соприсутствующими полюсами: производство и потребление контента. Сегодняшний политический лидер – актер на сцене в глобальной медиадеревне. Если воспользоваться формулировкой социолога А.Ф.Филиппов, которую он использует для характеристики гоббсовского государства: «Авторы потеряли контроль над актером» [2], – то в современном глобальном медиапространстве невозможно различать актера и автора, все сливается в единый хор глобальной деревни. В отличие от субъект-объектных отношений времен Клаузевица, медиареальность игнорирует оппозиции классической рациональности и, в первую очередь, четкость деления на реальную часть и мнимую – воображаемую, вымышленную, виртуальную. Кажется, мы уже не можем выделить, в чем состоит иррациональность иррационального. Все позволено.
Новые средства коммуникации порождают новую конфигурацию человека политического, отличительной чертой которого является трансграничность, – присутствие одновременно и везде. Гениальное сочетание разнородных позиций без намека на противоречие. Противоречие – удел голой экзистенции, но не мира медиа.
3Государственное политическое руководство, тем не менее, следует, насколько возможно четко, отличать от военного командования. Введение этого различения необходимо для того, чтобы в стихии медиавойны сохранить момент рационального обоснования и оправданного решения, чтобы не дать возобладать духам войны и ненависти. Перекидывая мост между войной и политикой, Клаузевиц тем самым рационализирует войну. Конечно, он хочет «просвещенной» войны, не безобразной резни с духами войны и жаждой крови, не бесславных ублюдков, мстящих и фанатичных. Он санкционирует войну просвещенную, рациональную. Хотя кто такую в реальности видел? Тем не менее, сегодня линии разграничения войны и политики должны быть пересмотрены и заново учреждены в правовом и даже концептуальном аспектах27, в моральном ключе, учитывая безграничную, всеобщую и массовую, стихию цифровой формы разума.
Соединяя войну с политикой, Клаузевиц дьявольски оправдывает ее. Кант указывает в «Вечном мире» на то, что «война дурна тем, что больше создает злых людей, чем уничтожает их» [3]. Ницше, хотя и прославляет воинственность и дерзость человека, но не оправдывает войны. Оправдание войны аморально. Вражда, хотя и неизбежна по Гераклиту, может быть для некоторых даже увлекательна (состязательность, агон, конкуренция), но она не может быть оправдана. Медиавражда должна быть также при всей ее неизбежности осуждена. Медиавойна должна обрести свои границы. Этого пока нет.
Проблема сегодня уже давно не в фейках и их эмоциональных разоблачениях, – к ситуации постправды мы уже привыкли, к переприсваиванию истины и перекодированию событий, не говоря уже о властном форматировании новостной повестки и вместе с ней образа мышления и чувствования. Но стирается само различие между образом, словом, событием, – все становится пустым знаком для производства нужного эффекта на потребительскую аудиторию; только производство и потреблением имеют свой бессмысленный смысл. Стирание границы между войной и политикой выражается в едином медиапространстве в неразличимости слова и дела. В тотальной медиа-сетевой среде само Слово теряет свой особый твердый как камень или сакральный характер, в том числе слово политика, чиновника. По сетям разбегаются только импульсы возбуждения, но не смыслы. Например, какова цена высказывания, если уполномоченное лицо-актор выступает с заявлениями в соцсетях? Выступая как частное лицо, он обесценивает сам смысл «политического». Граница размывается, Слово всего лишь цифровое оружие в ряду других. В слова никто не вдумываются, важен только их мгновенный эффект. Что тогда происходит с особым (сакрализованным) словом Документа, Устава. Присяги, обета, молитвы? Политический статус уполномоченного ответственного лица теряется вместе с утратой в глобальной медиасреде значимости и права на особое (сакральное, окончательное) Слово.
Итак, глобальная медиа-сетевая деревня находит выражение в том, что нет больше локальной политики с множеством ее интересов и множеством направлений, а есть собственные политики медиа; нет уникального топоса со своей культурой, а есть только единое медиапространство с всеобщей сетевой мобилизацией. И тогда третий вопрос состоит в том, возможно ли вообще суверенное решение, если нет возможности принять решение о чрезвычайной ситуации: ни в смысле уникального политического решения (в отсутствии четких политических субъектов и в отсутствии рационализации войны), ни в смысле полномочного в ситуации глобальной медиавойны (всех против всех на единой территории цифровой деревни). Гоббс пишет о правопорядке, заданном авторитетом: «Autoritas, non veritas facit legem» [5]. Но в медиамире нет единого авторитета, также как нет единственной истины. Множественность правит. В таком мире предстоит научиться самостоятельно и ситуативно (без самочинного произвола) учреждать границы порядка.
Клаузевиц выделяет истинную природу войны, которая является крайней степень насилия, требует высшей интенсивности и сосредоточения воли. Однако предупреждает, что не следует питать иллюзий: «Так и надо смотреть на войну; было бы бесполезно, даже неразумно из-за отвращения к суровости ее стихии упускать из виду ее природные свойства (кровопролитие и насилие). Если войны цивилизованных народов гораздо менее жестоки и разрушительны, чем войны диких народов, то это обусловливается как уровнем общественного состояния, на котором находятся воюющие государства, так и их взаимными отношениями. Война исходит из этого общественного состояния государств и их взаимоотношений, ими она обусловливается, ими она ограничивается и умеряется. Но все это не относится к подлинной сути войны и притекает в войну извне. Введение принципа ограничения и умеренности в философию самой войны представляет полнейший абсурд» [4]. Именно принимая во внимание его сущностную трактовку войны, сегодня следовало бы говорить о стирании границы между войной и политикой с опасением, поскольку политика в ситуации медиасреды утрачивает способность «ограничивать и умерять» кровожадную стихию войны, а, напротив, сама становится эскалацией и насилием, беспределом и стихией безмерного и без-образного. Вместо того, чтобы учреждать и сохранять международный правопорядок и его регулятивы, политика пала под натиском собственных политик медиа (подробнее о них в гл.3 части III). Заявления о повсеместной фейковости и ситуации постправды утверждают не просто господство лжи и дезинформации, но исключают само представление о доброй воле и об обязанности (хотя бы в качестве мотива, как у Канта сформулирован категорический императив) быть честным вопреки голому расчету цифрового разума. Цивилизованность еще не гарантирует меньшей жестокости и разрушительности, большей гуманности войны. Только введение морального основания может обеспечить возможность различать войну и политику.