Для чего он, Петруха, и вправду нужен? Что хорошего он сделал? Для чего жил эту жизнь? Чтобы болтаться бесцельно туда-сюда, топтать разочарованную в нем землю, а потом помереть где-нибудь в пути никому не нужным пустырником? Сгнившей травинкой… Но гниющая травинка дает жизнь десяти другим, а он – что же? Ходил по деревням и изгонял духов из людей, которые и не знали, что в них живут какие-то духи, из людей, которым было все равно, которым было, может быть, даже лучше, если бы он, Петруха, не прогнал из них приживал! И уж точно лучше было бы без него самим этим духам. И всему миру было бы лучше, если бы не было никакого Петрухи, а вернее сказать – миру было бы все равно…
– Уходи скорее, добрый молодец, – сказала ведьма и скривилась, – не то потонут твои косточки в чистом поле.
Петруха поднял голову – ледяные стены покрылись влагой и потихоньку таяли.
– У, лихая ведьма, – проворчал он и полез к ящику с инструментами.
Он вынул оттуда синдэ, устроился на деревянной крышке ящика и принялся достраивать струны. Ведьма с прищуром смотрела за этими приготовлениями, а когда Петруха снял с грифа смычок и заиграл что-то сосущее и протяжное, как вытекающая из раны кровь, она выпрямилась и закрыла лицо рукой.
Петруха смотрел на струны, на то, как сгибаются они, когда их трогает смычок, как они тихо поют песню света и любви, песню, вьющуюся как корни деревьев, что касаются друг друга под землей от дерева к дереву, соединяя весь лес. Мелодия поднялась тихой умиротворяющей волной и заплескалась в стенах ледяного замка, и в этих волнах были призрачные корабли, полные людей, были мелкие рыбки и гигантские осьминоги со жгучими присосками, а сверху носился ветер, что сегодня касался щеки ребенка далекого северного Ооюта, а завтра теребил волосы уставшего старика в пустыне Хазы, где даже кости поют песни. Где смерть – это жизнь, и пустошь полна неизъяснимой красоты, где скорбь неотделима от радости, а тишина от смеха…
И когда Петруха опустил бессильные руки и поднял голову, он увидел, что сидящая на троне царица стала еще прекраснее, чем прежде! Она была самим воплощением мечты о красоте, она дурманила одним своим существованием, а ее улыбка лишала дара речи.
Петруха быстро засобирался, бросил инструменты в ящик и побрел прочь из зала.
– Прощай, ведьма, – сказал он. – Прикажи слугам вывести меня из лабиринта твоих коридоров.
– Весь мир лабиринт моих коридоров, добрый молодец, – послышался позади шепот ручья. – Прощай, музыкант…
Говорят, вообще-то, что Петруха несколько лет спустя выдвинулся руководителем артели музыкантов города Сизые Озера. Он очень любил читать небылицы в отчетах музыкантов и никогда не ставил их под сомнение.
Человек с иглой в сердце
У кого под окнами круглый год розы – тот не чувствует их запаха
Ориманская пословица
Хаймаш Шади жил в те печальные времена, когда знаменитый бездарностью Пергарон Барган променял флейту на пиратскую саблю, а его небезызвестный современник Марцин Ююн сыграл на поносном свистке для короля Сенегримы, за что был выбрит с ног до головы и вывалян в пшеничной каше. В те годы в Ниме яд варили котлами, но все равно не успевали травить жаждущих трона, а принц Ракасинги женился на собственной рубашке[17 - Не ври, Чорт! Не на собственной! – прим. настоятеля].
Как и другой уроженец Хандыма, совсем никому не известный тогда музыкант по имени Сардан, Хаймаш Шади рано покинул родину и, заручившись поддержкой артели музыкантов, отправился искать пристанище на чужбине. Хаймаш Шади был мечтателем, и мечтал он найти такое королевство, такой город или хотя бы последнюю гнилую деревеньку, где не было б женщин. Потому что с раннего детства он ненавидел это вздорное племя всей душой…
Встречая крестьянок где-нибудь на тропинке, он спешно скашивал взор, гримасничал, как слабоумный, прятался за камнями и заборами. В чужих домах он надевал перчатки, а после вынужденных, по долгу службы, разговоров с женщинами спешил вымыть язык – пусть хоть в грязной луже!
В артели музыкантов много судачили о том, с чего началась эта свирепая ненависть. Те соратники по ремеслу, что знали Хаймаша Шади в лицо и хлебали с ним нимские вина, поговаривали, что в безотрадном детстве в тарелку с едой будущего музыканта села его старшая сестра. Отдохнув немного от развлечений и праздности, она встала и пошла было своей дорогой, но обернулась и заметила брата, уныло зависшего перед раздавленной кашей. «Фу, – сказала бессердечная сестра, – что ты ешь? Гадость какая!» Желчные сплетницы уверяли однако, что причина всех обид Хаймаша Шади в женском равнодушии, а сплетники, презрительно фыркая, шептали о том, что почтенный музыкант ходит в мужскую баню, но никогда не купается, а просто сидит, наблюдает и как будто получает от зрелища немалое удовольствие, короче говоря, – он беспощадный содомит.
Говорили еще, что однажды…[18 - Абзац исчеркан настоятелем. Редакции удалось восстановить его содержание, но он снова был извлечен цензурной палатой. – прим. ред.]
Десятки лет прожил Хаймаш Шади с презрением к женским чарам и прослыл музыкантом дотошным, сердитым и робким. Своим педантичным искусством он изгнал бродячего духа, поселившегося в пустой голове принца Бурхи, приструнил стаю похотливых гарпий и ездил верхом на кентавре. Больше всего в артели Хаймаша Шади ценили за ловкость в борьбе с духами домашнего скота, и музыкант, избегавший людей, достиг в своем ремесле большого мастерства.
Много лет прыгал Хаймаш Шади по кустам и канавам, завидев на дорожке женский силуэт. Много лет закрывал глаза платком, когда изгонял духов из женщин, и даже изобрел трость, с помощью которой мог щупать бесноватых дам с расстояния (впрочем, другие музыканты, люди самых распутных принципов, отнеслись к его изобретению прохладно).
Но все эти года благочестивого уныния и раздражающей чистоты были прожиты зря, потому что однажды Хаймаш Шади влюбился – и вовсе не в какую-нибудь овцу, из которой неделей ранее изгнал духа гедонизма, и не в мужчину, как на то намекали ядовитые острословы. Хаймаш Шади влюбился в женщину, влюбился самым чудовищным образом, с такой всесокрушающей страстью, которая может вывернуть наизнанку не только влюбленного горемыку, но целое королевство.
И вот как это случилось.
У одного купца захворала жена. Лекари пощупали ей руки, подергали веки, послушали дыхание и немного спустили кровь, а потом набили карманы честно заработанным золотом и, потирая ладони, покачали горестно головами – медицина бессильна, спасибо, до свидания. Отчаявшийся купец обсыпал голову песком, изорвал, как водится, бороду, а потом попросил помощи у артели музыкантов. Через неделю на пороге небольшого (но и не маленького) мещанского дома на торговой улице появился Хаймаш Шади. Со слов хозяина он понял, что женщина стала жертвой духа жадности, прозванного в артели «скупердяйчиком».
Хаймаш Шади вошел в комнату. Одержимая лежала в кровати и сосредоточенно хватала руками воздух, будто сверху на нее сыпались золотые монеты. Музыкант, оскорбленный видом нечистого создания, поспешил отвернуться, сбросил легкий жилет, уселся на стул спиной к несчастной женщине и уложил на колени тяжелый восьмиструнный гаюдун. Дерганый купец внезапно вспомнил, что ему пора в лавку – и сбежал. Артельных музыкантов побаивались. В Оримане ходили слухи, что у здорового человека от звуков артельных инструментов может скиснуть кровь. Впрочем, Хаймаш Шади, только расставивший на столике мази для струн, недолго оставался в приятном одиночестве. Минуту спустя в комнату вошла женщина, и с тех пор жизнь несчастного музыканта покатилась разбитой повозкой под откос – то ли в болото, то ли в саму преисподнюю, где счастливо поют ангелы любви!
Женщину звали Розалисанда.
Хаймаш Шади смутился и, вздрогнув, едва не порвал струну.
– Выйди вон, женщина! – воскликнул он. – Не ходи здесь и не дыши мой воздух!
– Я здесь соседка, – усмехнулась Розалисанда и нагло села на стул напротив ошеломленного музыканта. – Вы, музыканты, известный народ. Хозяин просил посмотреть, чтоб вы не заслюнявили его жену.
Край юбки соскользнул с ее ноги, обнажив смугловатое бедро. И Хаймаш Шади понял, что погиб навсегда, и живым ему больше не быть.
– Будто надо, – неуверенно огрызнулся музыкант, а сам вытаращился на ослепительные голые бедра, и что-то внутри него стало гнуться и ломаться, трещать и звать на помощь. – Лучше голову об колено разбить и отравы выпить!
– Нет ничего проще, – улыбнулась женщина. – Колени у меня есть, а где-то в кладовке найдется крысиный яд.
Хаймаш Шади засопел от недовольства, сдвинул брови и стал крутить колки гаюдуна.
– Отвернись, женщина, – потребовал музыкант. – Не виси надо мной. Из-за тебя я не могу настроить инструмент!
– Вот еще! Все знают, что к музыкантам нельзя поворачиваться спиной.
– О! – протянул Хаймаш Шади и всплеснул руками
Розалисанда насмешливо прищурилась и повернулась было к окну, но тотчас снова устремила взор на музыканта. Тот задрожал. Бедро сияло на солнце. Розалисанда взяла висевший на спинке стула жилет музыканта, повертела в руках, покачала головой и сказала что-то уничижительное. Потом положила жилет на стол, вынула откуда-то нитку с иголкой и стала пришивать почти оторвавшуюся пуговицу.
– Оставь в покое хотя бы мой рваный жилет! – взмолился Хаймаш Шади.
– Занимайся своими делами, музыкант, – отмахнулась Розалисанда, с высунутым жадно языком она вдевала нитку в иголку. – И смотри, чтобы я не нашла дырок у тебя в штанах!
Хаймаш Шади содрогнулся от сладкого страха, но куда больший ужас вызвало у него осознание, что он бы хотел, чтобы в штанах у него оказалась дырка!
Долго и растерянно Хаймаш Шади шумел гаюдуном, избегая ехидных взглядов Розалисанды, прежде чем нашел правильные ноты, прежде чем собрал их в гармоничный поток звуков и обрушил его на скрюченную духами купчиху. А потом, закончив, в тишине покосился на сидящую перед ним женщину. Та дошила пуговицы и вдруг размахнулась и изо всей силы, с пожирающей душу страстью, вонзила иголку в стол!
Вырвавшись из дома купца, Хаймаш Шади побрел, шатаясь, красно-сиреневыми улицами города и рухнул без сил на землю – где-то и почему-то. Тьма плыла перед его взором, и он подумал, что живет уже давно, но не живет еще ни разу. Он подумал, что душу его ухватили когти, сердце его прижали бедра и тычет жестокая игла. Жизнь больше не стоит проживания, а солнцу не нужно светить, если лучи его, падая на прекрасные бедра Розалисанды, не отсвечивают в глаза и душу. И Хаймаш Шади понял, что если он сейчас встанет и уйдет навсегда, то лучше бы ему сразу уйти в преисподнюю. И вот, пролежав физиономией в землю много дней, он поднялся наконец и пошел обратно.
Розалисанда открыла ему дверь и расхохоталась.
– Ты забрала мое сердце, чудовищная женщина, – заявил Хаймаш Шади. – И солнце больше не светит на меня, и ветер не дует. Дождь не идет, если каплям его не падать на твои бедра! Мне больше нет места в этом мире. Не мучь меня, кровожадная женщина, и убей сейчас же, задуши меня в объятиях своими ногами![19 - Как ни странно, эта фраза – исторический факт. Практически слово в слово ее передают летописцы Джакадере, Оримана и Хазы. – прим. ред.]
– Ого! Посмотри на ту стену, музыкант, – усмехнулась Розалисанда, и Хаймаш Шади обернулся. – Беги к ней скорее и разбейся об нее головой!
– Я не прошу у тебя многого, бесчувственная женщина, – сказал Хаймаш Шади. – Мое сердце в твоих руках. Верни его мне!
– Фу, у меня его нет, но все равно не отдам! – прыснула Розалисанда.
– Тогда убей меня насмерть!
– Вот еще, не хочу.
– Как?! – опешил Хаймаш Шади. – Иначе нельзя!
