Роза в уплату
– Отец мой… договор… он же будет нарушен, если не принести розу…
– Розу вручат, – сказал Радульфус. – Плата будет внесена. Эту заботу я теперь снимаю с твоих плеч. Убирай свой алтарь и не думай больше о том, кто и как будет выполнять сию обязанность.
– Отец мой, что мне еще сделать для очищения души? – отважился спросить Эльюрик, сотрясаемый последними приступами дрожи.
– Покаяние будет благотворно для тебя, – произнес аббат чуть-чуть устало. – Однако берегись, не требуй себе излишне тяжкого наказания. Ты далеко не святой, все мы таковы, но ты и не завзятый грешник, и не будешь им никогда, дитя мое.
– Господи упаси! – прошептал перепуганный Эльюрик.
– Вот именно, сохрани нас Господь от ненужных рассуждений о своих добродетелях и проступках, – сухо произнес аббат. – На все Божья воля, без нее не случится ничего – ни похвального, ни предосудительного. А для успокоения души пойди и исповедуйся, но сделай это, как я сказал, сдержанно и скажи своему духовнику, что ты был у меня и получил мое благословение и что я освободил тебя от обязанности, которая оказалась тебе не по силам. А потом выполняй назначенную епитимью и остерегайся требовать серьезного наказания.
Брат Эльюрик вышел от аббата на дрожащих ногах, опустошенный, чувства его притупились, он только страшился, что такое состояние долго не продлится. Радости не было, но не было и боли. С ним обошлись по-доброму. Он шел к аббату, надеясь, что его освободят от жестокого испытания – оказаться вблизи этой женщины – и тем будет положен конец его му́кам… а теперь эта пустота у него внутри – как сказано в Библии: готовый принять жильцов чисто убранный дом, отчаянно жаждущий, чтобы в нем поселились, а кто – ангелы или черти – все равно.
Эльюрик поступил, как ему велел аббат. Пока он был послушником, его исповедовал брат Жером, тень и уши приора Роберта, и от Жерома он мог ожидать серьезного наказания, которого жаждала его измученная душа. Но теперь ему надлежало обратиться к субприору Ричарду, а Ричард был известен своим благодушием и стремлением (как по доброте душевной, так и по собственной лени) утешать провинившихся. Эльюрик постарался выполнить наказ аббата – не щадить себя, но и не возводить на себя обвинений в том, чего не совершал даже в мыслях. Когда все было закончено, назначено покаяние и дано отпущение, Эльюрик продолжал стоять на коленях, закрыв глаза и сдвинув брови, словно от боли.
– Что-нибудь еще? – спросил Ричард.
– Нет, отец мой… О том, что было, больше сказать нечего… но я боюсь… – Оцепенение стало проходить, и внутри у Эльюрика появилась легкая боль, говорившая, что пустой дом не долго останется нежилым. – Я сделаю все, чтобы изгнать саму память об этом недозволенном чувстве, но я не уверен… не уверен! А если мне не удастся? Я боюсь собственного сердца…
– Сын мой, если твое сердце подведет тебя, ты должен обратиться к единственному источнику силы и сострадания и молиться о помощи, и Господь не оставит тебя. Ты служишь алтарю Пресвятой Девы, а она – сама чистота. К кому же еще обращаться за милостью?
Действительно, к кому еще! Однако милость – это не река, в которую человек может погрузиться по собственному желанию, это родник, который то бьет и играет, то пересыхает и замирает. Эльюрик исполнял покаяние: опустившись на колени на каменный пол, он заново убирал алтарь и полузадыхающимся страстным шепотом произносил слова молитвы.
Закончив работу, он не встал с колен, каждым нервом, каждой жилкой своего тела продолжая умолять о мире и покое. Ему следовало бы радоваться: он получил защиту, его освободили от угрозы смертного греха. Никогда больше не увидит он лица Джудит Перл, не услышит ее голоса, не вдохнет слабого аромата, исходившего от ее платья. Он думал, что, избавившись от искушения, избавится и от мук. Теперь он понял, что глубоко ошибался.
Ломая руки от раздиравшей его боли, Эльюрик неистово, беззвучно молился Пресвятой Деве, верным слугой которой он был и которая одна могла поддержать его теперь. Однако когда он открыл глаза и посмотрел на золотые язычки пламени свечей, то в их сиянии увидел перед собой женское лицо, так безумно притягивающее его взгляд.
Он ни от чего не освободился, он лишь отверг необыкновенное блаженство, причинив этим себе невыносимую боль, и теперь все, что у него оставалось, – это его бесплодная непорочность, жестокая необходимость выполнять обет, чего бы то ни стоило. Он – человек долга, он сдержит данное слово.
Но никогда больше не увидит ее.
Кадфаэль возвращался из города, желая успеть к повечерию. Его вкусно накормили, напоили, он был очень доволен тем, как провел вечер, хотя, естественно, огорчился, что три, а то и все четыре месяца не увидит Элин и своего крестника Жиля. На зиму Хью, конечно, привезет их обратно в город, но к этому времени мальчик вырастет так, что его будет не узнать, ведь ему вот-вот исполнится три года. Ладно, пусть лучше они проведут жаркие месяцы на севере, в Мэзбери, в тишине и покое скромного поместья Хью, чем на переполненных народом улицах Шрусбери, где легче легкого подцепить какую-нибудь заразу. Не надо ворчать, что они уезжают, как бы ему ни было скучно без них.
Когда Кадфаэль переходил мост, наступили уже теплые ранние сумерки с их мягкой приятной меланхолией, как нельзя лучше отвечающей настроению монаха. Он прошел мимо того места, где к самому тракту подступали деревья и кусты, спускавшиеся к заросшему берегу реки, к садам Гайи – главным садам аббатства, проследовал мимо оставшегося справа тихого мельничного пруда, блеснувшего серебром, и свернул к воротам аббатства. Привратник сидел у входа в свое жилище, дышал свежим воздухом и наслаждался вечерней прохладой, одновременно выполняя свои обязанности.
– Вот наконец и ты! – промолвил он, когда Кадфаэль вошел в открытую калитку. – Опять был в гостях! Хотел бы и я иметь крестника в городе!
– У меня позволение, – произнес Кадфаэль миролюбиво.
– Случалось, что ты не мог этого сказать, да еще с таким самодовольством! Нет-нет, я знаю, что сегодня вечером тебя отпустили, и вернулся ты вовремя. Но тебя ждет еще одно дело: отец аббат хочет, чтобы ты зашел к нему. «Сразу, как только вернется» – так он сказал.
– Так он сказал, правда? – переспросил Кадфаэль, удивленно подняв брови. – А в чем дело? В такой час? Случилось что-нибудь неожиданное?
– Насколько я знаю – нет, в обители не было никакого шума, все тихо, как сама ночь. Просто зовет, как обычно. За братом Ансельмом тоже послали, – добавил привратник мирно. – А зачем – не сказали. Иди-ка скорее, там и узнаешь.
Кадфаэль, не споря, быстрым шагом двинулся через большой двор к покоям аббата. Брат Ансельм, регент хора, уже был там, он удобно устроился на резной скамье, стоявшей у обшитой деревянными панелями стены. Ничто не предвещало тревожных новостей: и аббат, и регент держали в руках бокалы с вином. Как только Кадфаэль доложил о своем появлении, ему немедленно предложили такой же бокал. Ансельм подвинулся на скамье, давая место другу. Регент, являвшийся и главным хранителем библиотеки, рассеянный человек, на десять лет моложе Кадфаэля, казался немного не от мира сего, если дело шло не о том, к чему он испытывал привязанность. Однако он весьма живо относился ко всему, что касалось книг, и был тонким знатоком музыки и инструментов, из которых ее извлекали, и прежде всего лучшего из них – человеческого голоса.
Голубые глаза Ансельма, глядевшие из-под темных кустистых бровей и шапки косматых каштановых волос, были близорукими, однако они почти ничего не упускали из того, что происходило вокруг, и склонны были с терпимостью взирать на проступки, совершаемые человеческими существами, особенно если эти существа были молоды.
– Я послал за вами, – произнес аббат Радульфус после того, как дверь в комнату плотно закрыли, чтобы никто не мог подслушать их разговор, – потому что случилась одна вещь, которую я предпочел бы не выносить завтра на собрание капитула. Конечно, это станет известно еще одному человеку, но он услышит об этом на исповеди, а тайна исповеди священна. В остальном мне бы хотелось, чтобы все осталось между нами. У вас обоих, когда вы пришли в монастырь, был долгий опыт мирской жизни, и вы поймете причины, которыми я руководствуюсь. Кроме того, вы оба являетесь свидетелями в договоре, по которому мы получили дом в Форгейте от вдовы Перл. Я просил Ансельма принести с собой эту грамоту.
– Она здесь, – сказал брат Ансельм, расправляя лист пергамента у себя на коленях.
– Прекрасно! Итак, дело заключается вот в чем. Сегодня после полудня ко мне пришел брат Эльюрик, хранитель алтаря Пресвятой Девы. На убранство и уход за этим алтарем идут доходы от дома, подаренного нам вдовой Перл, поэтому казалось естественным, что именно брат Эльюрик каждый год приносит этой женщине условленную плату. Однако он просил освободить его от этой обязанности. По причине, которую я должен был предвидеть. Ведь никто не будет отрицать, что госпожа Перл привлекательная женщина, а брат Эльюрик молод, совершенно неопытен и легко уязвим. Он говорит, и я склонен верить ему, что они никогда не обменялись ни одним неподобающим словом или жестом и что у него никогда не возникало похотливых мыслей на ее счет. Однако он просил избавить его от дальнейших встреч, потому что он мучается и боится впасть в искушение.
«Крайне осторожно подобранные слова, плохо передающие страдания брата Эльюрика, – подумал Кадфаэль. – Однако, слава Богу, несчастье, кажется, удалось вовремя предотвратить. Юноша получил то, о чем просил».
– И его просьба удовлетворена, – произнес Ансельм скорее утвердительно, чем вопросительно.
– Да, удовлетворена. Наше дело – учить молодых, как бороться с мирскими и плотскими искушениями, но в наши обязанности не входит подвергать их таким искушениям. Я виню себя, что не обратил достаточного внимания на то, как было поставлено дело, и не предусмотрел последствий. Эльюрик был очень взволнован, однако я верю ему, когда он говорит, что не согрешил даже в мыслях. Я освободил его от этой обязанности. Но я не хочу, чтобы о его суровом испытании стало известно братии. В любом случае ему придется нелегко, пусть же, по крайней мере, ведают о том лишь немногие. Он не должен даже знать, что я доверил эту тайну вам.
– Он не узнает, – твердо сказал Кадфаэль.
– Ну вот. После того как я спас одно спотыкающееся дитя от адского огня, мне бы не хотелось подвергать той же опасности другое, столь же неподготовленное, – заявил аббат Радульфус. – Я не могу поручить отнести розу юноше, такому же, как Эльюрик. А если я назначу для этого пожилого человека, такого как ты, Кадфаэль, или ты, Ансельм, все сразу поймут, что́ это означает, и несчастье брата Эльюрика станет предметом слухов и сплетен. О, будьте уверены, я прекрасно знаю, что никакие обеты молчания не удержат злые языки и новость распространится повсюду, как вьюнок. Нет, это нужно обставить как изменение образа действий, на которое Церковь вынуждена пойти по серьезным причинам. Поэтому я и попросил принести договор. Его содержание я помню, но как оно выражено дословно – забыл. Посмотрим, какие тут кроются возможности. Прочти, пожалуйста, вслух, Ансельм.
Ансельм развернул пергамент и прочел своим ласкающим слух голосом, переливами которого всегда наслаждались присутствующие на литургии:
– «Да будет известно всем, в настоящем и будущем, что я, Джудит, дочь Ричарда Вестье и вдова Эдреда Перла, находясь полностью в здравом уме и твердой памяти, передаю Богу и алтарю Пресвятой Девы Марии в церкви монастыря в Шрусбери мой дом в Форгейте, который находится между оградой аббатства и усадьбой кузнеца Томаса, вместе с садом и полем, примыкающим к нему, за ежегодную плату в виде одной розы с белого розового куста, который растет у северной стены. Роза должна вручаться мне, Джудит, в течение всей моей жизни в день перенесения мощей святой Уинифред. Подписано при свидетелях: от аббатства – брат Ансельм, регент хора; брат Кадфаэль; от города – Джон Раддок, Николас с Меола, Генри Вайль».
– Отлично! – глубоко вздохнув, с удовлетворением промолвил аббат, когда Ансельм опустил лист на обтянутые рясой колени. – Итак, здесь не указывается, кто должен вручать розу, а только то, что она должна быть принесена в уплату в определенный день и отдана в руки дарительнице. Значит, мы можем освободить брата Эльюрика, не уточняя причины, и поручить отнести розу кому-нибудь другому. Ограничений нет, любой может сделать это от имени аббатства.
– Истинно так, – согласился Ансельм. – Но если ты, отец, собираешься исключить всех молодых, опасаясь ввести их в искушение, и всех нас, пожилых, чтобы не навлечь на брата Эльюрика подозрения в лучшем случае в слабости, а в худшем – в неправедном поведении, то, быть может, следует поискать среди мирян? Одного из конюхов, например?
– Допустим, – согласился Радульфус. – Однако это может показаться несколько неуместным. Мне бы не хотелось, чтобы наша благодарность этой госпоже выглядела преуменьшенной, равно как и наше уважение к тому, какой вид платы она выбрала. Для нее эта роза значит многое, и мы должны, мы обязаны отнестись к этому с надлежащей серьезностью. Я хотел бы выслушать ваше мнение.
– Роза из ее сада, с того самого куста, за которым вдова Перл ухаживала, который она растила вместе с мужем, – медленно и раздумчиво произнес Кадфаэль. – У дома сейчас есть наниматель, вдовец, достойный человек и хороший мастер. Он заботится о кусте, подрезает и подкармливает его все время, как поселился там. Почему бы не попросить его вручить розу? Никаких кружных путей, никаких посредников, прямо с куста – женщине? Куст принадлежит дому, она подарила нам и то и другое, и, стало быть, вместе с розой она получит благословение дома, и не нужно будет ничего говорить.
Кадфаэль сам не знал, что заставило его предложить такой выход. Может быть, выпитое вечером у Хью вино, к которому прибавилось вино аббата, а все вместе было сдобрено воспоминанием об оставшейся в городе дружной и счастливой семье, где излучаемое супружеской четой тепло, столь же священное, как и монашеские обеты, было свидетельством благого предназначения человечества. Как бы то ни было, речь шла о встрече мужчины и женщины. Пример Эльюрика показал, что эта встреча может иметь определенное значение и лучше, если послом обители будет взрослый человек, уже познавший, что такое женщина, любовь, брак и утрата.
– Хорошая мысль, – поддержал Ансельм после короткого раздумья. – Если это будет мирянин, то лучше всего – наниматель дома. Ведь он тоже пожинает плоды щедрого дара. Ему очень удобно здесь, его прежнее жилище было слишком тесным и находилось слишком далеко от города.
– И ты думаешь, он согласится? – спросил аббат.
– Мы можем поговорить с ним, – сказал Кадфаэль. – Он уже делал какую-то работу для этой женщины, они знакомы. А чем больше он общается с жителями города, тем лучше пойдет его торговля. Мне кажется, он не будет возражать.
– Тогда завтра я пошлю Виталиса поговорить с ним, – заключил аббат с удовлетворением. – И это затруднение, сколь бы мало оно ни было, счастливо разрешится.
Глава третья
Брат Виталис так долго жил среди документов, хроник и грамот, что уже ничто не могло его удивить и ничто, написанное на пергаменте, не вызывало у него любопытства. Поручения аббата он выполнял в точности, но не проявлял к ним никакого интереса. Он слово в слово передал просьбу аббата бронзовых дел мастеру Найаллу, получил ожидаемое согласие, довел его до сведения аббата и тут же забыл лицо нанимателя дома. Ни одного слова из документов, прошедших через его руки, Виталис не забывал, годы могли только слегка затуманить их в его голове, но лица мирян, которых он не видел прежде и, возможно, никогда больше не увидит, совершенно стирались у него из памяти – совсем как слова, которые он осторожно соскабливал с листа пергамента, освобождая место для нового текста.
– Бронзовых дел мастер охотно согласился, – доложил брат Виталис аббату. – Он обещает все точно выполнить.
Виталис даже не поинтересовался, почему некая обязанность была переложена с члена братии на мирского посредника. Он счел даже, что такое изменение более соответствует приличиям, поскольку дарителем была женщина.
– Вот и хорошо, – произнес довольный аббат и выбросил это дело из головы. Оно было закончено.
Найалл, оставшись один, несколько минут постоял, глядя вслед удаляющемуся посетителю. На верстаке лежало почти готовое блюдо, рядом с ним – чекан и деревянный молоток. Осталось нанести узор лишь на небольшой кусок борта, и тогда можно будет приняться за тонкий кожаный поясок, лежащий на полке в ожидании своей очереди. Надо будет сделать отливку, потом отковать из нее пряжку, а уж потом вычеканить на ней красивый рисунок, приготовить яркие эмалевые смеси для заполнения насечек. С тех пор как Джудит Перл принесла пояс, Найалл трижды разворачивал его, пропускал сквозь пальцы, как будто лаская, и внимательно разглядывал, как выполнены бронзовые розетки. Он сделает для Джудит красивую вещицу, пусть маленькую и незначительную, пусть это просто предмет обихода, часть одежды – Джудит станет носить его. Пояс будет обнимать ее талию, такую стройную, даже слишком стройную, а пряжка окажется против ее чрева, которое зачало лишь раз и, увы, выкинуло плод, оставив женщину жить в постоянной горькой печали.
Не сегодня, а завтра вечером, когда свет начнет меркнуть и делать тонкую работу станет невозможно, он запрет дом и отправится пешком за Меол, в крохотную деревушку Палли. В этом небольшом маноре Мортимеров работал муж сестры Найалла, Джон Стьюри, и там росла маленькая дочка Найалла среди неугомонных детей Сесили, которые очень любили сестренку и радостно носились вместе с ней по двору, пугая наседок с выводком и поросят. У него, Найалла, не все было отнято, как у Джудит. Маленькая дочка служила ему большим утешением. Найалл жалел бездетных людей, а больше всего тех, кто потерял ребенка, не доносив, и кто не мог зачать снова. Ребенок Джудит поспешил уйти вслед за отцом, а женщине оставалось лишь медленно, одиноко следовать назначенным ей судьбою путем.
Найалл не питал никаких пустых надежд относительно Джудит. Она мало знала его, не выражала желания узнать поближе и, похоже, вообще не думала о нем. Она со всеми мужчинами вела себя спокойно и вежливо, ни к кому не проявляя особого внимания. Это он знал, понимал и безоговорочно принимал. Однако судьба, милорд аббат и некая монашеская щепетильность в отношениях с женщинами сделали так, что по крайней мере один раз в году он будет видеть ее, будет приходить к ней домой и вручать ей розу как положенную плату. Он обменяется с ней несколькими словами, увидит перед собой ее лицо, и она тоже увидит его, пусть на несколько минут.
Найалл оставил работу и вышел в сад, окруженный высокой стеной. Там были фруктовые деревья, грядки с овощами, а с одной стороны – узкая цветочная клумба, заросшая сорняками, среди которых все же мелькали яркие, разноцветные головки. У северной стены рос куст белых роз, он был высокий, в рост человека, и цеплялся за камни дюжиной длинных, усеянных шипами веток. Только семь недель назад Найалл подстриг его, но каждый год куст давал сильные молодые побеги. Это был старый куст, его омертвевшие ветви обрубали много раз, и внизу ствол его стал толстым, узловатым и очень крепким, почти как у дерева. Сейчас он был весь усыпан белоснежными полураскрывшимися бутонами. Цветы на нем никогда не были очень крупными, но они отличались чистой белизной и дивно пахли. Когда наступит день перенесения мощей святой Уинифред, роз будет достаточно и он выберет для Джудит лучшую.
Она должна получить самую красивую. А увидит он Джудит даже раньше, ведь она придет забирать пояс. Найалл с удовольствием вернулся к работе, обдумывая, как будет делать новую пряжку, когда закончит украшать блюдо для кухни провоста.
Семья Вестье занимала в городе видный дом в начале улицы Мэрдол, спускавшейся с холма к западному мосту. Прямоугольное строение с широкими окнами выходящей на улицу лавки, за которой вглубь длинной чередой тянулись зал и помещения поменьше, с большим двором и конюшней. В этом продолговатом доме под крепкой крышей помимо жилых комнат для членов семьи вполне хватало места и для просторных сухих кладовых, и для мастерской, где работали девушки, которые чесали и трепали выкрашенную шерсть. Кроме того, в отдельном помещении были установлены три ткацких станка, да еще в длинном зале могли усесться полдюжины прях. Остальные трудились у себя дома, так же как и пять живших в городе ткачей. Вестье были самыми богатыми и известными суконщиками в Шрусбери.
Только окрашивание шерсти и скатывание готовой материи были отданы в опытные руки Годфри Фуллера, его красильня и сукновальня с рамами стояли у самой реки, под стеной замка.
К этому времени, как и каждую весну, первые кипы шерсти были уже куплены, рассортированы и отосланы в окраску, а в положенный день их доставил обратно в дом Джудит Перл сам Годфри. Войдя в дом, он, похоже, вовсе не торопился перейти к делу, хотя был известен как человек, для которого время – деньги, а деньги он очень любил. И еще он любил власть. Он наслаждался тем, что был одним из самых богатых членов городской гильдии, и всегда искал способ расширить свое дело. Как утверждали ходившие по городу слухи, он имел виды на состояние вдовы Перл, почти такое же значительное, как его собственное, и никогда не упускал случая указать на выгоду, которую можно будет извлечь, если брачные узы соединят оба капитала.
Когда он вошел, Джудит вздохнула, однако учтиво предложила Годфри освежающее питье и в который раз вынуждена была терпеливо выслушать его доводы, которые имели лишь одно достоинство: они ничуть не походили на любовное ухаживание. Его слова были подсказаны здравым смыслом, а не чувствами. Впрочем, он говорил верные вещи. Его дело и ее, соединенные вместе, если их и в дальнейшем вести так же успешно, как они велись до настоящего времени, могут стать серьезной силой не только в городе, но и в графстве. Джудит окажется в выигрыше, по крайней мере станет куда как богаче, и он тоже. Да и как мужчина не так уж он и плох: все еще видный, высокий, энергичный, ладный, с густой седой шевелюрой и решительным лицом, хотя ему уже исполнилось пятьдесят. А если он ценит деньги, то ценит также приятную глазу наружность, изысканность и позаботится, хотя бы славы ради, чтобы жена его щеголяла в нарядах, каких не сыщешь ни у одной другой женщины в графстве.
– Ну-ну! – произнес Годфри Фуллер, видя досаду Джудит и принимая ее без обиды. – Я умею ждать, госпожа, и я не из тех, кто легко сдается или меняет свои взгляды. Ты сама поймешь, что я прав, и я не боюсь соперничества молодых вертопрахов, которым нечего предложить, кроме своей смазливой физиономии. Да, мое лицо немолодо, оно неплохо послужило мне, и я всегда готов поставить на него против их мордашек. У тебя хватит здравого смысла, милочка, не выбирать парня только за то, что он красив и ловко сидит на лошади. Подумай хорошенько, что мы сможем сделать, если все суконное дело будет в наших руках – от овцы с ее шерстью до готовой материи на прилавке и платья на заказчике.
– Я думала об этом, – ответила Джудит, – но не намерена снова выходить замуж, мастер Фуллер.
– Намерения могут измениться, – заявил Годфри решительно и поднялся, собираясь уходить.
Подчиняясь необходимости, Джудит протянула ему на прощание руку, которую он поднес к губам.
– Твои тоже? – спросила Джудит с легкой улыбкой.
– Мои намерения не изменятся. Если изменятся твои, то вот он я. Я жду.
С этим Годфри удалился, таким же быстрым шагом, как пришел. Похоже было, что его терпению и настойчивости нет конца, однако пятьдесят лет – возраст, плохо подходящий для долгого ожидания. Скоро ей придется что-то предпринять в отношении Годфри Фуллера, а что можно противопоставить его самоуверенности, кроме того, что уже испробовано? Так что ж, снова отражать его наскоки и отказывать ему с тем же постоянством, с каким он предлагал ей выйти за него замуж? Джудит не менее, чем Годфри Фуллер, была воспитана в сознании того, что должна заботиться о деле и о тех, кто трудится на его благо, и не могла представить себе, что отдаст окрашивание и валяние сукна другому хозяину.
Тетя Агата Кольер, которая сидела тут же, чуть в стороне, и шила, откусила нитку и произнесла сладким голосом, как будто обращалась к избалованному ребенку, – так иногда она разговаривала с племянницей, благодаря доброте и заботам которой жила в полном достатке:
– Ты никогда не отделаешься от него, если будешь так учтива. Он принимает это как поощрение.
– Он имеет право высказать свое мнение, – ответила Джудит безразличным тоном, – и прекрасно знает, что думаю об этом я. Сколько бы он ни предлагал, я могу каждый раз отказывать.
– Ах, душенька, верю, что можешь. Не годится он тебе в мужья. И ни один из этих молодых людей, о которых он говорил, тоже не годится. Ведь ты знаешь, что нет в мире второго для той, что познала радость с первым. Уж лучше продолжать свой путь в одиночестве! Я все еще горюю по своему мужу, хотя он давно умер, – проговорила тетка со вздохом, качая головой и вытирая легко набежавшую слезу, как она делала тысячу раз с тех пор, как стала жить в этом доме, смотреть за кладовыми и бельем и привела сюда своего сына, чтобы тот помогал Джудит вести дело. – Если бы не мой мальчик, который был мал и не мог позаботиться о себе, я бы ушла в монастырь в тот же год, как умер Уилл. В монастыре охотники за богатством не будут докучать женщине. Там ей будет спокойно, да-да.