Воробей под святой кровлей

Однако Кадфаэль не дал ему долго предаваться этим переживаниям:

– Мне нужна вода, чистое полотно, мазь из тысячелистника и клевера и добрый бокал вина. Давай-ка быстренько, одна нога здесь – другая там! Да засвети на всякий случай лампу в сарайчике – нам может понадобиться еще что-нибудь.

Брат Освин выхватил свечку из светильника и ринулся выполнять поручение с таким воодушевлением, что свеча только чудом не погасла, когда он выскочил на улицу. Однако ночь была безветренная, и пламя снова выровнялось. Освин припустил бегом через двор в сторону сада, а следом за ним вилась ленточка дыма.

– Разожги жаровню! – крикнул ему вдогонку брат Кадфаэль, услышав, как стучат зубы у его подопечного.

Побывав на волосок от смерти, всякий на его месте мог выдохнуться, словно проколотый пузырь, тем более этот юноша, который и без того был хил и слаб – в чем только еще душа держалась. Кадфаэль успел вовремя подхватить его, иначе он шлепнулся бы, как пустой мешок, на каменный пол.

– Держись! Вот так!.. Пойдем потихонечку туда, на скамейку!

Кадфаэль без труда поддерживал повисшее на нем худенькое мальчишеское тельце. Он хотел увести юношу от алтаря в глубь церкви. Там не так гуляли сквозняки. Но костлявые пальцы, намертво вцепившиеся в край алтарного покрова, не хотели разжиматься. Кадфаэль чувствовал, как напряглись в его объятиях хрупкие плечи.

– Если я его выпущу, они убьют меня…

– Не бойся! Пока у меня есть руки и голос, ничего не случится, – сказал Кадфаэль. – Наш аббат взял тебя под свою защиту, нынче ночью они уже ничего не предпримут. Отпусти покров и пойдем в хор. Уж поверь мне, там тоже есть святые мощи, и посильнее этих!

Грязные пальцы с обкусанными черными ногтями неохотно разжались, и вихрастая льняная голова поникла, уткнувшись в плечо Кадфаэлю. Кадфаэль дотащил его до хора и уложил там на первую скамью – она была самой удобной из всех, так как принадлежала приору Роберту. Незваный гость с удовольствием расположился на новом месте. Его по-прежнему била дрожь, но он опустился на скамью со вздохом облегчения и затих, как зверек в норке.

– Они-таки загнали тебя в угол, – приговаривал Кадфаэль, поудобнее устраивая парнишку на скамейке. – Хорошо хоть, что ты заскочил куда надо. Аббат Радульфус ни за что тебя не выдаст, не беспокойся! Здесь ты можешь отдышаться, на ближайшее время у тебя есть убежище и крыша над головой. Не падай духом! Люди, которые набросились на тебя, словно свора собак, на самом деле не так страшны, как тебе кажется, и, когда хмель из них выветрится, они остынут и успокоятся. Уж я-то их знаю!

– Они хотели убить меня! – сказал беглец, трясясь от страха.

С этим было трудно спорить. Хотели! И убили бы, если бы он попался им в руки за порогом церкви. Чуткое ухо склонившегося к нему Кадфаэля уловило в звонком возгласе юноши растерянность и недоумение. Мальчишка совсем ослабел от пережитого ужаса, и первые слова, которые он произнес после испытанного потрясения, говорили о том, что он совершенно не понимает, за что на него напали. То же самое, наверное, чувствует лисица, которая, как и он, не ведая за собой вины, услышит вдруг лай гончих псов.

Вернулся брат Освин с бутылкой вина и горшочком мази в заплечной сумке, под мышкой у него была зажата скатка чистого полотна, а в руках он тащил таз с водой. Зажженную свечу Освин, как видно, оставил у входа, прилепив ее к скамье, – там мерцал слабый трепещущий огонек. Монах был полон рвения и неукротимой жажды деятельности, такой разгоряченный, что темно-русые кудряшки на его голове топорщились вокруг тонзуры. Освин поставил таз, положил рядом полотно и склонился над пареньком, готовый помогать Кадфаэлю, который при свете свечей начал осмотр больного.

– Беда не велика, – сказал Кадфаэль. – Радуйся, что у тебя все кости целы! Тебе перепало немало пинков и колотушек, и я не сомневаюсь, что на тебе сейчас живого места нет от синяков и ссадин, но этой беде можно помочь. Наклони сюда голову! Вот так, хорошо. Какой толстый рубец тянется от виска через всю щеку! Это, как видно, след от дубинки. Держи голову так, не двигайся!

Белокурая голова послушно доверилась его рукам. Удар дубинки оставил кровоточащую ссадину на левой скуле и рассек висок, льняные волосы слиплись от засохшей крови. Кадфаэль принялся промывать рану, осторожно освобождая спутанные пряди; юноша вздрагивал от прикосновения холодной воды, грязная короста понемногу сходила. Это была не самая свежая из его ран. Вытерев мокрой тряпочкой лоб, щеки и подбородок беглеца, Кадфаэль смог наконец разглядеть худое юное лицо с тонкими и чистыми чертами.

– Как тебя звать, дитя мое? – спросил Кадфаэль.

– Лиливин, – ответил юноша, робко заглядывая ему в глаза.

– Ты, значит, саксонец? Впрочем, у тебя и глаза, и волосы саксонца. Где ты родился? Ты ведь не здешний.

– Почем мне знать? – равнодушно отозвался юноша. – В какой-нибудь канаве, где меня и бросили. Помню только, как меня учили кувыркаться, едва я начал ходить.

Парнишка был в таком состоянии, что уже не пытался за себя постоять; скорее всего, ему было не до вранья. Самое удобное время, чтобы вызнать у него все, что он может рассказать!

– Так вот как ты жил! Бродя по дорогам, кувыркаясь на потеху зрителям, зарабатывая на пропитание фокусами и пением? Нелегкая жизнь! Эдак больше, пожалуй, заработаешь тумаков, чем ласковых слов. И так с самого детства?

Кадфаэль догадывался, какую школу надо было пройти, чтобы научиться таким вывертам, на которые захочет глазеть ярмарочная толпа. Существуют разные способы больно наказать ребенка, не нанося вреда гибкости растущего тела.

– А теперь ты остался один? Те люди, которые подобрали тебя в канаве и научили тому, что им было надобно, бросили тебя?

– Я удрал от них еще подростком, – ответил юноша робким усталым голосом. – Для трех бродячих актеров мальчишка, которого они получили даром, был удачной находкой, они вытрясли из меня все, что могли. В благодарность я получал одни пинки и затрещины. Теперь я работаю сам на себя.

– И продолжаешь заниматься тем же ремеслом?

– Другого я не знаю. Зато уж это знаю хорошо, – сказал Лиливин. Неожиданно он гордо вскинул голову, перестал вздрагивать, хотя едкая примочка, которой Кадфаэль промывал ему ссадину на щеке, больно щипала открытую рану.

– Так вот почему ты очутился вчера вечером в доме Уолтера Аурифабера! – спокойно продолжил беседу Кадфаэль, заворачивая ему рукав, из-под которого показалась худая, жилистая рука с длинным шрамом от пореза. – Тебя позвали развлекать гостей на свадьбе его сына.

Ярко-синий глаз исподлобья глянул на Кадфаэля:

– Вы их знаете?

– В городе найдется немного людей, которых бы я не знал. Я многих там пользую как лекарь, и в их числе почтенную матушку Аурифабера. Да, я действительно знаю этот дом. Но я как-то запамятовал, что золотых дел мастер вчера справлял свадьбу своего сына.

Хорошо зная эту семью, Кадфаэль нисколько не удивился, что, даже желая пустить пыль в глаза соседям, они не раскошелились на менестрелей из тех, каких приглашают к себе знатные люди, а вот нанять нищего бродячего жонглера[2], который без особой надежды забрел в город попытать своего бедняцкого счастья, было вполне в их духе. Тем более что он оказался лучшим мастером своего дела, чем можно было предположить, судя по его наружности. Таким образом они по дешевке заполучили хорошую музыку и развлечение.

– Итак, ты услышал про свадьбу и нанялся к хозяевам, чтобы развлекать гостей. Что же там такое случилось, из-за чего веселый пир завершился столь мрачно? Подай-ка мне кусочек полотна, Освин, и посвети мне немного поближе!

– Они пообещали мне заплатить три пенни за вечер, – сказал Лиливин, который снова задрожал уже не столько от холода и страха, сколько от возмущения. – Обещали и обманули! Я был не виноват! Я старался играть и петь как можно лучше и показал все свои фокусы. Дом был полон народу, все были пьяные и еле держались на ногах, они совсем затолкали меня! А жонглеру нужно место, где развернуться! Я не виноват, что кувшин разбился! Кто-то из молодых парней сунулся мне под руку и хотел перехватить у меня мячик, когда я жонглировал, он сбил меня с ног, и кувшин упал со стола и разбился. А она… старуха, мать хозяина, как заорет на меня, как огреет палкой!

– Так это она сделала? – сочувственно спросил Кадфаэль, дотрагиваясь до повязки, которую наложил на лоб жонглера.

– Она! Набросилась на меня, как ведьма, и кричала, что эта вещь стоит больше денег, чем я заработаю, и стала говорить, что я должен за нее заплатить. А в ответ на мои жалобы она только швырнула мне один пенни и велела гнать меня со двора.

«Как же иначе!» – сочувственно подумал Кадфаэль.

Для старухи это было точно острый нож в сердце – увидеть, как разбилась дорогая вещь. Она тряслась над каждым грошом, и только трепетная забота о собственной душе была ее единственной слабостью, на которую она не жалела никаких денег. Пожертвования на украшение алтарей рекой текли от нее в аббатство, поэтому приор Роберт осмотрительно одаривал ее дружбой.

Артиста выдворили, конечно, без всякой учтивости, ибо гости к тому часу вовсю разгулялись и стали буйны.

– Когда же это случилось? За час до полуночи?

– Раньше. Еще никто из гостей не уходил. Меня вышвырнули за дверь и обратно не пускали. – У молодого жонглера был уже богатый опыт такого рода, не раз он оказывался совершенно беззащитным и беспомощным. Упавшим голосом он закончил: – Я даже не смог забрать свои шарики. Они все пропали.

– Итак, тебя выгнали за ворота в холодную ночь. Но как же случилось, что за тобой погнались? – Худая рука, которую аккуратно бинтовал Кадфаэль, дернулась в бессильной ярости. – Тише, дитя мое! Вот так, хорошо! Я хочу как следует перевязать этот порез, он срастется без следа, если ты будешь держать руку спокойно. Так что же ты сделал?

– Поплелся прочь, – с горечью сказал Лиливин. – А что мне было делать? Сторож выпустил меня через калитку в городских воротах, я перешел через мост и спрятался в кустах на этом берегу. Я решил переждать до утра, а там идти в Личфилд. Если подняться от реки по тропинке, попадаешь в лесок, мимо которого идет дорога в ваше аббатство, я пробрался туда, нашел себе удобное местечко и улегся в траву, чтобы переспать ночь.

Но, как видно, обида за свою беспомощность все еще кипела в нем и жгла ему душу, если все, что он рассказал, было правдой. Давняя привычка к несправедливому обращению и унижениям – плохое утешение для человеческого сердца.

– Но как же получилось, что через час они вдруг всей толпой с криками помчались тебя ловить, вопя, что ты вор и убийца?

– Видит Бог, – воскликнул юноша, задрожав всем телом, – я, как и вы, ничего не понимаю! Я уже засыпал, как вдруг слышу топот и вой на мосту. Я и не догадывался, что они пришли по мою душу, пока они не ворвались в Форгейт. Да и кто бы не испугался на моем месте, будь он хоть трижды не виноват? А потом я расслышал, что они орут про убийство, и что, мол, они убийце покажут, и что убийца – нищий бродяжка. Они готовы были разорвать меня в клочья. В лесочке они растянулись цепью и начали шастать по кустам, тут я и пустился бежать, дай Бог ноги, а то бы они меня непременно нашли. И тогда вся орава кинулась за мной по пятам. Они уже хватали меня за волосы, когда я влетел в дверь церкви. Но пусть Бог меня накажет, если я знаю, в чем они меня подозревают! А если я соврал, умереть мне на этом месте!

Кадфаэль кончил бинтовать его руку и натянул на повязку драный рукав.

– По словам молодого Даниэля, отца его, кажется, ударили по голове и очистили его сундук с драгоценностями. Невеселое окончание свадебного пира! А как я понял из твоего рассказа, все это, наверное, случилось после того, как тебя выгнали из дома, не заплатив за работу. В таком случае неудивительно, если в поисках преступника они в первую очередь вспомнили о тебе, тем более что ты ушел обиженный.

– Клянусь вам, – страстно возразил молодой человек, – мастер был цел и невредим, когда я его видел в последний раз! При мне никаких драк не было, и, кроме меня, никто не пострадал, все веселились, выпивали и пели песни. А что случилось после, о том я знаю не больше вашего. Я ушел со двора – что толку было там оставаться? Поверьте мне, ради Бога, святой отец! Не трогал я ни хозяина дома, ни его денег!

– Раз так, значит, правда в конце концов откроется, – твердо ответил Кадфаэль. – А до тех пор ты здесь в безопасности. Тебе остается уповать на правый суд и на аббата Радульфуса. Расскажи им все так, как ты сейчас рассказал мне. Главное, у нас в запасе есть время, а правда всегда выйдет наружу. Ты слышал, что сказал отец-настоятель: эту ночь оставайся спать в церкви, а завтра, если они придут к разумному соглашению, ты сможешь передвигаться в пределах аббатства.

Дотронувшись до Лиливина, Кадфаэль понял, что тот еще не оправился от страха: кожа была холодной, и парнишка весь трясся, словно в ознобе.

– Освин, – бодро позвал Кадфаэль своего помощника, – сбегай-ка в кладовую и принеси мне парочку одеял, а затем разогрей на жаровне хорошую порцию вина. Да не забудь приправить его специями! Нашего гостя надо как-то согреть.

Освин, который все время с похвальным старанием держал язык за зубами, хотя так и стрелял глазами, разглядывая пришельца, в порыве усердия бегом пустился выполнять приказание. Лиливин проводил его настороженным взглядом, а затем так же настороженно стал следить за Кадфаэлем. Впрочем, ничего удивительного не было в том, что он ни к кому не испытывал доверия.

– Вы меня не бросите? Они еще непременно наведаются к дверям до рассвета.

– Я тебя не брошу, не беспокойся, пожалуйста! – успокоил его Кадфаэль и тут же мысленно признался себе, что совету его трудновато следовать, особенно в положении Лиливина. Однако, напившись пряного пунша, он, по крайней мере, заснет.

Вернулся Освин с разгоревшимся от беготни и угольного жара лицом и принес два толстых грубых одеяла, в которые благодарно укутался Лиливин. Пряное вино он выпил с удовольствием. На его худом разбитом лице выступил слабый румянец.

– Ступай-ка, дружок, спать, – сказал Кадфаэль, провожая Освина к дверям, ведущим в спальные помещения. – До утра можно не беспокоиться, а там будет видно.

Брат Освин с любопытством оглянулся на закутанного в одеяла юношу, уместившегося в уголке просторной приорской скамьи, и шепотом спросил:

– Как ты думаешь, неужели он и правда убил человека?

– Подождем, дитя мое, – ответил со вздохом Кадфаэль. – Надо сперва узнать толком, что случилось на подворье Уолтера Аурифабера. Сомневаюсь, что там вообще кого-то убили. Подвыпив, кто-нибудь мог пустить в ход кулаки. Возможно, кто-то кому-то расквасил нос, кто-нибудь сдуру поднял крик, другие его подхватили. Ложись спать, утро вечера мудренее!

«Да и мне тоже остается только ждать утра, а там будет видно», – подумал Кадфаэль, провожая взглядом удаляющегося Освина.

Сомнения сомнениями, однако же не все его громкоголосые обвинители были пьяны. Было очевидно, что в доме Аурифабера произошло какое-то из ряда вон выходящее событие, столь внезапно прервавшее свадебное торжество. А что, если Уолтер Аурифабер и впрямь был кем-то убит, а его сокровища похищены? Неужели этим несчастным существом, которое свернулось в клубок под одеялами и не может уснуть от страха, хотя у него глаза уже смыкаются от хмельного питья? Хватило бы у него духу на это даже после горькой обиды? Да и по силам ли ему было управиться с таким делом, если бы он и осмелился? Ясно было только то, что, если он совершил грабеж, у него было очень мало времени, чтобы спрятать награбленное в темноте в малознакомом городе. Под его рваненькой пестрой одежонкой с трудом удалось бы схоронить один пенни, который ему кинула старая госпожа, а о том, чтобы спрятать на себе содержимое сундука, нечего было и думать.

Когда брат Кадфаэль, стараясь не шуметь, осторожно приблизился к скамье, смеженные веки жонглера тотчас же распахнулись и он испуганно посмотрел на своего опекуна широко раскрытыми синими глазами.

– Не пугайся, это я! Никто, кроме меня, не потревожит тебя этой ночью. Если ты хочешь знать мое имя, меня зовут Кадфаэль. А тебя – Лиливин?

Это имя удивительно подходило для бродячего актера – такого юного, одинокого и, несмотря на бедность, гордого тем, что он в совершенстве владеет своим ремеслом. Ведь он гимнаст, акробат, плясун, музыкант, и, хотя жизнь у него совсем нелегкая, он умеет повеселить на славу других.

– Сколько тебе лет, Лиливин?

Полусонный, он боялся по-настоящему уснуть и казался сейчас совсем ребенком. Он лежал на скамье, спеленатый, точно младенец, который разрумянился и утешился, согревшись в теплой постельке.

На вопрос Кадфаэля он не мог дать ответа. Нахмурив светлые брови, он ответил наугад:

– Думаю, что мне уже минуло двадцать. Может быть, и больше. Бродячие актеры могли приуменьшить мои годы – детям больше подают.

Должно быть, так и было. Лиливин был хрупкого сложения, тонок в кости и невысок. Возможно, ему стукнуло года двадцать два, но никак не больше.

– А теперь, Лиливин, поспи, если сможешь. Во сне горе проходит и болячки заживают, так что тебе сон пойдет на пользу. Ты можешь не беспокоиться, я тебя посторожу.

Кадфаэль сел на скамью аббата и снял нагар со свечей, чтобы лучше видеть своего подопечного. Они умолкли, и вместе с молчанием в церкви воцарилась благостная тишина. Пускай за стенами храма в ночи затаилась тревога, но каменные своды над хором укрыли их, словно заботливые ладони, оберегая хрупкий и мимолетный покой. Кадфаэль удивился, увидев через некоторое время, когда Лиливин, казалось бы, давно успокоился, две крупные слезы, выкатившиеся из-под его закрытых век. Они медленно сползли по впалым щекам и капнули на одеяло.

– Что случилось? О чем ты печалишься? – спросил Кадфаэль, ибо прежде юноша только дрожал, горячо доказывая свою невиновность, но не плакал.

– Моя скрипка! Она была при мне, когда я прятался в кустах. Я ношу ее в сумке через плечо. А когда они меня вспугнули – сам не знаю, как это случилось, – наверное, ветка зацепилась за ремешок и сорвала сумку с моего плеча. А я не решился остановиться, чтобы поискать ее в потемках. А теперь я не могу отсюда выйти! Пропала моя скрипка!

– В кустах возле моста на этом берегу реки, сразу, как перейдешь через дорогу? – Горе бродячего музыканта было понятно Кадфаэлю. – Тебе действительно нельзя пока отсюда выходить. Но я-то могу выйти. Я поищу ее. Твои преследователи не стали бы шарить по кустам после того, как увидели тебя. Твоя скрипка, наверное, так и лежит там, и ничего ей не сделалось. Спи спокойно и перестань горевать, – сказал Кадфаэль. – Тебе еще рано отчаиваться. Отчаиваться вообще никогда не надо, – прибавил он бодрым голосом. – Помни об этом и крепись!

Синий глаз широко раскрылся, уставившись на Кадфаэля удивленно и пристально, и, прежде чем Лиливин отвел его, Кадфаэль увидел, как мелькнуло в синеве отраженное пламя свечи. После этого настала тишина. Кадфаэль поудобнее уселся на скамье аббата, приготовившись к ночному бдению. Он собирался разбудить незваного гостя перед тем, как начнется первая утренняя служба, и перевести его в какой-нибудь укромный уголок, иначе приор Роберт смертельно обидится, если увидит, что его почетное место занято. А до этого часа оставалось только поручить Лиливина заботам святых заступников и уповать на Божий промысел, ибо помочь ему было не в силах смертного человека.

Едва забрезжил рассвет и из темноты проступили первые краски погожего майского дня, как в замочной мастерской уже проснулся Гриффин, мальчишка, которого оставляли там за ночного сторожа; поднявшись с соломенного тюфяка, он отправился за водой к колодцу, который находился на заднем дворе. Гриффин всегда вставал раньше всех и первым выходил на двор, в котором хозяйничали две семьи; к приходу подмастерья, который жил в двух кварталах от этого дома, Гриффин успевал растопить очаг и все приготовить к началу работы. Гриффин нисколько не удивился, что сегодня никто еще не вставал: после вчерашнего празднества все жильцы легли поздно, поэтому им было невмоготу спозаранку приниматься за работу. Гриффин не был в числе приглашенных, но госпожа Сюзанна послала ему со служанкой Раннильт угощение – тарелку мясного бульона, ломоть хлеба, кусочек сладкого пирога да кружку разведенного эля. Гриффин сытно поел и уснул так крепко, что проспал ночной переполох.

Гриффину было тринадцать лет, его мать была простая служанка, а отец – захожий лудильщик. Это был рослый миловидный парнишка покладистого нрава, у него были хорошие руки, только вот разума Бог не дал. Его хозяин Болдуин Печ похвалялся своей добротой, говоря, что из милости приютил убогого мальчонку, однако на самом деле Гриффин, хоть и не блистал умом, был хорошим работником и с лихвой оправдывал все затраты хозяина на свое содержание.

Вместительная деревянная бадья с побитыми и выщербленными за время долгой службы краями показалась из глубины колодца, сверкая под косыми лучами утреннего солнца. Гриффин наполнил водой два ведра и только было собрался опрокинуть бадью обратно в колодец, как вдруг внутри нее что-то блеснуло серебром, что-то, застрявшее в щели между двух досок. Гриффин поставил бадью на край каменного колодца, нагнулся и вытащил блестящую кругляшку. Зажав ее двумя пальцами, он стряхнул приставший клочок синей материи и стал разглядывать предмет, который лежал у него на ладони. Это был блестящий серебряный кружок, на котором было вычеканено лицо и какие-то непонятные значки. Гриффин не знал, что это буквы. На оборотной стороне он увидел крестик, окруженный круглой каймой, и там тоже были непонятные значки. Гриффин пришел в восхищение. Он унес свою добычу в мастерскую, и, когда Болдуин Печ, злой и мутноглазый, наконец появился там, пробудившись ото сна, мальчик гордо вручил ему свою находку: все добро в доме было хозяйское.

Замочных дел мастер вытаращил глаза и просветлел, точно у него внутри зажглась лампа, глаза сразу заблестели, и голова чудесным образом прояснилась. Он повертел находку в руке, внимательно осмотрел с обеих сторон, затем, подняв голову, заглянул в лицо мальчику со странной заговорщицкой усмешкой и осторожно спросил:

– Где ты это нашел, малец? Ты ее кому-нибудь показывал?

– Нет, хозяин, сразу принес вам. Она была в бадье, что висит в колодце, – ответил Гриффин и рассказал, как кружок там застрял в щелке.

– Молодец, хорошо! И не надо никому рассказывать, что у меня есть такая вещица. Так, значит, она застряла в щелке? – задумчиво продолжал Болдуин, любовно разглядывая свое сокровище. – Ты славный малый! Молодчина! Правильно сделал, что сразу принес ее мне. Для меня эта вещь – большая ценность. Очень большая ценность! – Он весь расплылся в довольной улыбке, а Гриффин тоже улыбался, глядя на него, и гордился собой. – После обеда я дам тебе сластей, я кое-что припас от вчерашнего пира. Уж я тебя награжу за хорошую службу, за мной не пропадет!