Манифест неприкаянного
На первый взгляд она ничем не отличалась от соседок по улице, что занимались абсолютно теми же вещами. Иногда я путался, в какой именно из восемнадцати домов я зашел в этот раз, ведь видимые мною картины в чуть измененных декорациях были чересчур схожими меж собой. Но в этой женщине дремало нечто не свойственное здешним местам, я почувствовал это еще при первом визите в ее дом – временами она выбивалась из общей программы: могла нервно отбросить от себя корзину с бельем, или же остановиться на полпути по лестнице, ведущей в коридор со спальными комнатами, смотря в одну точку, пока по ее лицу пробегала еле заметная боль. Не физического характера, нет, скорее ближе к молчаливой скорби. Подобное можно увидеть на физиономии старика на смертном одре, что прожил чересчур счастливую жизнь. Предчувствуя близость конца, он без устали будет уверять окружающих, насколько ему гордо от пройденной им дороги, со всеми допущенными ошибками и достигнутыми успехами. Но в мгновение, когда смерть и вправду подходит к его кровати, глядит холодным взглядом в медленно затухающие глаза своей жертвы из бесконечно пополняющегося списка, смертник осознает – как бы загодя он не готовился к этому происшествию, он все равно не готов терять все нажитое взамен беспросветной неизвестности, за границей которой огромен шанс встретить зияющее ничто. Будь у него силы, он бы попытался скатиться с постели и отползти в сторону дверного проема, стараясь не подпустить к себе неясный силуэт, что с каждой секундой уменьшает расстояние меж ними. Но все тщетно – сумрачной фигуре известно, что более он не сможет скрыться от нее, его дряхлое тело играет ей на руку. Единственное, на что хватает старика перед тем, как его груди коснется явившийся жнец – это та самая молчаливая скорбь, за секунду проходящая вспышкой по его лицу, прежде чем оно придет к виду, вызывающему глубинное отторжение у все еще живых существ.
Зная расписание, я дожидался ее появления в гостевом зале. Она появилась в срок, взяв в руки метелку для пыли и начав ежедневную уборку. Я подошел к ней вплотную, надеясь в очередной раз поймать хозяйку на нарушении местных поведенческих норм. Женщина скрутила губы трубочкой и что-то насвистывала себе под нос, переходя от полки к полке. Я ступал следом. Закончив с гостиной, она переместилась на кухню, затем мы поднялись по лестнице на второй этаж – ни единого сбоя, каждое движение являло собой идеал отточенности, достигнутый за годы бесконечной рутины. Лишь перед входом в супружескую спальню ею, как мне показалось, овладела нервная улыбка, но велика вероятность, что я выдал желаемое за действительное.
Поправив одеяло на постели, матерь семейства протерла комод и стоящие на нем статуэтки, после чего застыла на месте, пристально вглядевшись в свое отражение в зеркале трюмо. Оставив пипидастр на кровати, женщина подошла к туалетному столику и выдвинула его шкаф. Достав из него деревянную коробку, она присела на стул и, словно страшась своего постыдного поступка, положила ладонь на крышку шкатулки, не решаясь открыть ее. Выйдя из непродолжительного оцепенения, она, захватив с собой ларец, вышла из спальни и спустилась на первый этаж. Теперь я пятился спиной, так как хотел видеть ее лицо, ловить мельчайшие подергивания мимических мышц и пробегающие эмоции. Никаких изменений – она все также продолжала насвистывать себе под нос, но я понимал – сегодня произошло нечто, что поделило ее жизнь на до и после.
Разместившись за обеденным столом, женщина открыла шкатулку и высыпала ее содержимое на скатерть: фотографии студенческой поры, различные украшения и пожелтевшие конверты. Положив ящичек на свои ноги, его владелица взяла один из конвертов, достала из него лист и начала быстро пробегать по нему глазами.
«Синичка, я пишу тебе с трепетом, страшась услышать твоего отказа. Ты была права, я ничтожен, я не достоин такой девушки, как ты, я постоянно думаю лишь о себе. Если бы ты меня простила, то…»
Я не успел дочитать написанного – женщина скомкала бумагу и бросила ее на пол, предпочтя ей следующее письмо.
«Синичка, ты не представляешь, как я рад, что тебе выдалась такая возможность и ты получила то, о чем долго мечтала – место в театре имени…»
Та же судьба – сообщение из прошлого отправилось вслед за своим собратом.
«Несмотря на то, что из-за моей командировки нас разделяют сотни километров, я готов кричать от того, что ты ответила «да», синичка. Прямо сейчас…»
«Получил твое письмо, синичка. Ты ведь знаешь, что мои рабочие поездки закончатся ровно тогда, когда я получу повышение, а пока…»
«Ну какой театр, сначала нужно встать на ног…»
«Через год я сменю долж…»
«Беременность – это чудо, выбрось из головы эти чудовищные мысли, я уверен, что ты будешь отличной матерью, равно как…»
«Пару месяцев – и я буду работать в городе, я присмотрел нам дом, он находи…»
На столе остался последний конверт, отличающихся от прочих тем, что на нем присутствовал выведенный ручкой крестик. Вытряхнув из него бумагу в свою ладонь, адресат принялся читать написанное на ней, но на этот раз куда медленнее и вдумчивее, благодаря чему с текстом удалось ознакомиться и мне.
«Дорогая, думаю, это последнее письмо, что я тебе отправлю – сегодня подтвердилось, что я иду на повышение. Четвертого апреля я возвращаюсь, на этот раз с концами. Мы наконец-таки сможем обустроить полноценный быт, дом, судя по фотографиям, прелестный. Что по вопросу театра – дорогая, ты ведь должна понимать, сколько прошло времени. Сейчас ты нужнее в доме, рядом с малышами. Забота – это то, что от тебя требуется в первую очередь, я удивлен, что мне приходится об этом говорить, ведь эта мысль сама собой разумеющаяся. Не все мечты исполняются, но у нас получилось претворить хотя бы часть из них, разве ты так не считаешь?»
В ее руке начался легкий тремор, бумага задрожала и выпала из пальцев, приземлившись на паркет. Крепко схватив себя за запястье, женщина попыталась унять одолевшую ее конечность дрожь, но она становилась все явственнее, постепенно переходя на весь стан. Ее лицо стало хмуро и трудночитаемо – будто бы кто-то выключил над ней лампу, от чего резкие черты потеряли свою былую выразительность. Прикрыв веки, она замерла.
Я рассчитывал на слезы. Их не следовало. Вместо плача она тяжело сглатывала слюну, не шевеля ни единым членом. Что происходило в ее голове этот момент? Что она чувствовала? Ответы на эти вопросы наверняка ускользнут от меня, их недоступность для моего понимания успела стать обыденностью.
Я обошел стол кругом, рассматривая лежащие на нем драгоценности. Серьги с янтарем и александритами, ожерелья с рубинами и сапфирами и масса других безвкусных безделушек. Мой взгляд зацепился за единственный предмет коллекции, выделяющийся на фоне дутой роскоши своей скромной красотой – миниатюрная брошь из бисера в форме синички.
Будто почувствовав мой взгляд на украшении, женщина вышла из состояния ступора, взяла ювелирное изделие кончиками двух пальцев и убрала его в карман домашних брюк. Переместив шкатулку со своих ног на столешницу, она отправилась в гостиную и включила телевизор, опустившись на диван. Короткий бунт окончен, столь въевшееся в нее амплуа покровительницы домашнего хозяйства вновь одержало верх.
Мне захотелось уйти – вряд ли сегодня я увижу в этом доме нечто новое. Проходя по коридору, ведущему к входной двери, я остановился, вспомнив про синицу. Мой вывод был ошибочен.
Я вернулся в комнату и присел на соседнюю от домохозяйки подушку на диване. Она пребывала в полном спокойствии, ее взгляд был устремлен на экран телевизора, по которому транслировалась очередная серия безликого романтического сериала. Кадры сменялись друг за другом, но ее глазные яблоки оставались недвижимыми.
Телепрограмма окончилась, оповещая об этом зрителей ускоренным бегом титров. Вновь за работу – мать семейства отправилась в сторону подвала. Я же прошел на кухню, зная, что ее следующей длительной точкой назначения станет место возле разделочного стола. Так и произошло – закончив с делами в подвале, она прошла в нескольких сантиметрах от меня, сняла кухонный фартук с крючка и, продев его на себя через голову, принялась доставать продукты из холодильника.
Дальнейшие события ничем не отличались от того, что я видел раз за разом, посещая это поместье семейного счастья. Я наблюдал за ее гимнастикой, за тем, как вода из лейки душа стекает по ее волосам, пока она проходится по спине мочалкой. За тем, как она орудует бритвенным станком по своим отекшим ногам. За ее расслабленным чтением одной и той же книги, так как она не смогла найти лишней минуты, чтобы доехать до книжного и купить обновку для своей библиотеки. Единственное, что явно противоречило обыденному ходу – бликующий камнями в свете люстры бардак на обеденном столе, что так и продолжал лежать на скатерти.
Я не верил, что она осмелится переступить через себя. Оставить все как есть, наплевав на выработанные годами традиции. Да, она отличалась от прочих в округе, но сомнительно, что ей хватит духу пойти на столь радикальный протест.
Словно услышав мои мысли и расценив их как брошенный вызов, женщина отложила книгу и прошла на кухню, отключив таймер на духовом шкафе. Не снимая фартука, она отправилась на второй этаж и остановилась возле двери, за которой располагался кабинет ее мужа, в котором он проводил большую часть своих выходных за составлением бесконечных рабочих графиков и таблиц. Сбросив с ног тапочки, супруга вошла внутрь владений ее благоверного и принялась открывать шкафы и ящики, выбрасывая их наполнение прочь – в основном им являлись сшитые друг с другом степлером листы. Остановилась она лишь в момент, когда под ее руку попалась шариковая ручка. Крепко сжав ее в руке, женщина покинула кабинет и, ускорив свой шаг, вернулась к обеденному столу. Подобрав с пола прежде выроненный из рук лист, она положила его на стол, крепко прижала одной ладонью к скатерти, а второй сделала широкий росчерк из двух слов, перекрывший собою предыдущее послание.
«Твою часть»
Она закрыла глаза и несколько раз тяжело выдохнула, после чего вновь начала насвистывать себе под нос, вернувшись к домашним обязанностям: надела прихватки, достала противень с запеченной курицей, обложенной дольками картофеля, морковью и цуккини, и принялась за разделывание основной части блюда ножом.
Закончив, женщина оглядела окружающие ее декорации. Расплывшись в улыбке, она пододвинула к себе стул, встала на его шенилловое сидение, после чего вспорхнула на обеденную скатерть, разбрасывая босыми ногами свои сокровища. Со стороны это походило на экстаз дикого зверя, за долгое время впервые выпущенное из своего заточения на свободу. Ее лицо, по началу имеющее истеричный оттенок, постепенно пришло к виду полного умиротворения – будто ей требовалось время снова научиться выражать эмоции, вновь обрести умение улыбаться и ощущать себя живым существом.
Следующие события произошли сиюсекундно – крутясь на месте, она сняла с себя фартук, повязала один из его концов на шее, другой же закинула на рожок люстры. Немного простояв с прикрытыми веками, женщина достала брошь из кармана и на ощупь прикрепила ее к футболке на своей груди. Привстав на носки, она закрепила крепкий узел на металле. Мгновение – и ее ступни оторвались от полетевшей наземь столешницы, на что тело отозвалось судорожными конвульсиями.
Сопротивление удавке не продлилось более нескольких секунд, но в самом конце, за миг до перелома шеи мне показалось, что наши взгляды встретили друг друга. Я готов поклясться, что перед тем, как в освободившейся от домового гнета навеки угас огонь жизни, она смогла узреть меня как физический объект. Несмотря на мой внешний вид, я не заметил в ее зеницах страха – конечности женщины заходились в ужасном спазматическом танце, но глаза выражали спокойствие, она будто бы все это время подозревала, что сегодняшний день она провела не в одиночестве, и во многом ее решение об освобождении из авиария было продиктовано именно этим фактором. Впервые за долгие годы она почувствовала чье-то – пускай и незримое – присутствие, которое для нее было сродни поддержке, благодаря чему в ней пробудилась решимость к действию.
Я не знаю, сколько прошло времени до возвращения лишившейся одного члена семьи. Я сидел на стуле у опрокинутого стола, наблюдая за медленным покачиванием лодыжек на уровне глазниц моего маскарона. Первыми развернувшуюся картину увидели дети. Я не мог услышать их криков, но лица малышей выражали испуг, граничащий с шоком – тот, что был поменьше, подошел к своей матери и начал подергивать ее за ногу, в надежде разбудить ее и сказать, что сюрприз не удался. Когда в кухню вошел глава семейства, он молча отправил сыновей по своим комнатам, а сам принялся обзванивать экстренные службы, удалившись с домашним телефоном вслед за детьми на второй этаж.
Единственное, что он сделал до прибытия полиции – это несколько ударов по зеркалу туалетного столика в ныне его единоличной спальне. Ни одной слезы. Хорошая мина при плохой игре? Или надобности скрывать разрывающую сердце горечь от утраты близкого не существовало по причине ее сознательного отсутствия?
*
Я навещал этот дом еще несколько раз. На третий визит вся мелкая утварь была разложена по коробкам, а мебель оказалась накрыта прозрачными пакетами. На четвертый дом пустовал – отец и двое сыновей покинули райские угодья, лишившись своего места и освободив его для новой ячейки общества, отлично вписавшейся в нынешний темп жизни. Сейчас, сидя на диване в гостиной, я наблюдал за очередной домохозяйкой, что читала тонкую книгу, оставленную предыдущими владельцами.
Мною не было замечено ни одного лишнего движения или заминки, за которыми бы стояли мысли, выходящие за пределы графика ведения домохозяйства и мелкого перечня доступных здешним жительницам развлечений.
V
Я – вуайерист, не знающий, что такое стыд и чувство такта.
Поезд метрополитена следовал по линии. Я прошел в конец вагона и присел на одно из кресел возле девушки в меховых наушниках – перед тем, как спуститься в метро, она не забывала надеть на голову своих извечных соратников по путешествиям одними и теми же маршрутами.
До того, как свершить сделку с Бафометом, я был хорошо знаком с ней. Мой последний и единственный друг.
Ее звали Августиной. До того, как я лишился возраста и перестал существовать в календарных циклах, я был старше ее на три года. Мне невдомек, сколько лет прошло с роковой ночи, но с тех пор жизнь Августины нисколько не изменилась – сколько бы раз я не проведывал ее, она могла оказаться лишь в трех местах: дома, на работе, или же в общественном транспорте, находясь в пути меж этих двух координат.
Вагон затормозил и распахнул свои двери на пустующей станции. Августина выпорхнула с линолеума на красный гранит подземки и засеменила в сторону эскалатора, стараясь держаться как можно дальше от нескольких зевак, стоящих в ожидании прибытия нужного поезда – она всегда была нелюдимой, но став одной из шестеренок в ремесле дарования плотских наслаждений, ее былая нелюбовь преобразилась в откровенную ненависть к двуногим – в особенности к особям мужского пола. Издержки профессии.
Свой путь она начинала с самых низов борделя – в небольшой комнатке без внутреннего санузла, больше напоминающей кабинку для допроса и пыток, нежели уголок для соития. Постепенно ей удалось дослужиться до третьего этажа – в публичном доме эти места предназначались для лучших работниц, зарекомендовавших себя перед мадам Келли – такой псевдоним носила владелица заведения. Их убранство уже больше походило на фешенебельные апартаменты: двуспальные кровати вместо кушеток, картины в багетах, панно, туалетные столики с трельяжами, графины с водой и вином, ширмы для переодеваний, гардеробы с необходимым инвентарем и всевозможными комплектами нижнего белья из самых дорогих тканей. Каждая девушка с третьего этажа могла запросить внутреннюю перестановку и новое оформление лично для себя – мадам Келли была только за, она любила подчеркивать индивидуальность своих первостатейных «дочерей», ведь, получив знаменитое в кругах завсегдатаев имя, именно они становились основным лакомством для представителей элиты этого города, а соответственно и приносили большую часть дохода публичному дому.
Несмотря на то, что Августина зарабатывала хорошие деньги, она старалась экономить на всем: такси только в экстренных случаях недоступности общественного транспорта, отказ от увеселительного досуга в ресторанах и съем квартиры в самом дешевом микрорайоне, в котором она проживала с момента, как переехала в этот город из своих родных пенатов. Ей казалось, что рано или поздно она накопит достаточное состояние, при котором надобность зарабатывать канет в лету благодаря ежемесячным процентам с банковских счетов, после чего она навсегда завяжет со столь нелюбимой занятостью и сможет зажить жизнью, которую она любила воображать в своей голове перед тем, как уснуть.
Мне довелось услышать утопию Августины лишь единожды. Это произошло в ночь, когда мы вдвоем пережидали разразившийся на улице ливень в ее рабочем кабинете – последний клиент ушел прямо перед тем, как я зашел в главный зал дома терпимости. За несколько часов до этого Августина позвонила мне и попросила прийти с какой-нибудь книгой и почитать вслух – она любила мой голос, он действовал на нее успокаивающе, а его прослушивание было одним из способов прийти ей в норму после проведения сеансов с вызывающими у нее рвотные позывы посетителями.
Я читал роман ее любимого автора, пока она лежала на кровати и разглядывала расписанный разноцветными бабочками потолок – в публичном доме ее именовали Психеей, а перед клиентами она неизменно появлялась с крыльями бабочки на худощавой спине, не снимая их даже в момент близости. Это был ее фирменный образ, таковой имелся у каждой девушки на втором и третьем этажах. Ее лучшая подруга, что находилась за соседней стеной, носила прозвище «Черная вдова» – самая успешная сотрудница борделя, ее псевдоним был обусловлен умением влюблять в себя и обдирать до нитки каждого мужчину, что попадался в ее цепкие руки, и делать это так, что они с удовольствием приходили и на следующий день, постепенно влезая в долги и кредиты. Меня же Августина в шутку называла Эросом благодаря тому, что я всегда наведывался к ней в вечерние часы.
Послышались легкие удары капель по стеклам окна. Через несколько минут они переросли в настойчивую дробь. Я продолжал декламирование прозы. Августина, поднявшись с постели, подошла к окну, после чего попросила взять меня паузу и покинула комнату. Вернулась она вместе с мадам Келли, несущей свежее постельное белье – Августина решила, что вместе со мной она сможет перебороть свое отвращение и переночевать в борделе. Сменив постель, девушка залезла под одеяло и попросила меня продолжить чтение.
Остановился я в момент, когда до моих ушей донесся мягкий голос, нотки в котором выдавали, что его владелица находится на самом крою пропасти, в которую ее вот-вот затянет, а выбраться из нее она сможет только с первыми лучами солнца.
Августина исповедовалась. Я внимательно слушал ее рассказы о близких, о матери, что бросила ее в возрасте, когда она не могла толком и говорить. О детдоме, о первой любви, что разбила ей сердце вдребезги. О том, как сложно ей давался переезд, о первых месяцах работы в борделе и о том, как она благодарна мадам Келли, что взяла ее под свою опеку и заменила ей кровную мать. О ее страхах вернуться к нищенскому существованию, о том, что ей боязно от того, что, как ей кажется, она начинает влюбляться в меня.
Ее речь становилась все менее разборчивой, с каждым произнесенным словом сон подступал все ближе и ближе. Я отложил книгу и пересел на край кровати, на котором, свесив руку, лежала Августина. Закончив со своей биографией, она подошла к главному – тому, ради чего она влачит свою нынешнюю жизнь и так печется о сбережениях. Это была мечта о загородном доме вдали от грязи больших городов. Он бы находился на лесной опушке, каждое утро она могла бы прогуливаться по тропинкам, вслушиваясь в трели птиц, рассматривая густую листву дубов, и наслаждаться уединением с природой. У дома она возвела бы небольшой сад с цветами, куда слетались бы шмели, пчелы и бабочки, радуя ее своим пестрым видом. Но главное – она смогла бы отдаться тому, чем горела с тех пор, как себя знает – живописи. На ее полотнах не было бы ни людей, ни возведенных ими градов. Лишь чистота естества и его обитателей, а особливо – бабочек.
Последнее она произнесла несколько раз подряд, перед тем как полностью отдаться сну. Я же в ту ночь так и не смог сомкнуть глаз. На следующий день я заключил сделку, и с тех пор Августина уже никогда более не встречала моего силуэта во владениях мадам Келли.
Мы проходили узкими переулками, резко перетекающими один из другого. Причина – сотрудницам публичного дома было запрещено заходить в здание через главные двери, для них существовал лишь черный вход, дабы посетители не смогли застать их вне образов. Августина сняла наушники и повесила их на шею, временами оглядываясь через плечо – это действие, со временем доведенное до безусловного рефлекса, не было повлечено страхом или стыдом, что кто-то сможет увидеть ее в пути в столь нетривиальное место, ведь о его наличествовании в городе знали лишь те, кто либо уже входил, либо готовился присоединиться к клиентуре заведения. Для непосвященных оно оставалось бывшим зоологическим музеем, выкупленным и переоборудованным под свои нужды богатой вдовой, которая первым делом обнесла свои имения высоким кованым забором. Нет, излишняя осмотрительность Августины была вселена в нее мадам Келли, что учила своих девушек быть осмотрительными и не привести за собой хвоста в виде полицейских-моралистов, составляющих малую часть стражей правопорядка, что отказались в пику коллегам за малый процент выручки борделя обеспечивать ему спокойное теневое существование.
У ограждения Августину встретило двое из четверых дородных мужчин, находящихся во внутреннем дворе и охраняющих территорию от непрошенных гостей. Один из них кивнул в знак приветствия и без лишних слов пропустил девушку внутрь.
Черный вход вел в кладовую, заваленную различными тряпками, метлами, ведрами и горшками. Из нее – в продолговатый тусклый коридор, чьи стены по обе стороны были усеяны дверьми с нанесенными на них женскими именами. Несколько комнат не имели опознавательных знаков – эти помещения были отведены для ватерклозетов и умывален. В начале прохода находилось углубление в стене, в котором находилась лестница наверх, а в конце прохода – маятниковые двери, через иллюминаторы которых пробивался теплый свет. Там располагалась приемная для гостей. Августина направилась к лестничному маршу, я же пошел по направлению к главному залу.
Львиная доля пространства фойе была занята креслами со стоящими подле них журнальными столиками. На кожаных сидениях молча сидели мужчины, убивающие время ожидания чтением газет, распитием кофе или же курением сигарет. Большинство из них были схожи меж собой – средних лет, в деловых костюмах и с обручальными кольцами на безымянных пальцах.
У противоположной стены от главных дверей располагалась административная стойка, на которой лежали каталоги с перечнем работающих здесь девушек. Каждой отводилась одна страница, на которой присутствовали фотография, псевдоним, список предоставляемых услуг и антропометрические показатели. Также отдельным пунктом шли индивидуальные особенности, вроде родинок, тату или шрамов.
Была здесь и небольшая игровая зона, состоящая из нескольких слот-машин – многие из опробовавших их уходили, даже не выполнив своей первичной цели посещения, а в последующие визиты остерегались игровых автоматов как огня. Но был и отдельный небольшой пласт посетителей. Прямо сейчас у однорукого бандита стоял один из его представителей – юноша, импульсивно дергающий рычаг. Они не походили на местный контингент – слишком молоды, слишком бедно одеты и сверх меры завороженные табло, раз за разом выдающим проигрышные комбинации.
Августина рассказывала, что мадам Келли называет их «бедными мальчиками-залетчиками», и в ней даже теплилось сочувствие к ним, но бизнес есть бизнес. Чаще всего они узнают о заведении через своих более старших коллег в офисах, заявляются в него со смехотворными суммами, которых не хватает даже на девушку с первого этажа, после чего в них зарождается надежда, что им удастся поднять куш при помощи автоматов, так удачно расположившихся прямо в приемной. Более того, во многих зарождается идея, что им не придется довольствоваться жалким вариантом в лице неумелых жриц любви, а выигрыша хватит на оплату лучших представительниц борделя. Эта мысль подкреплялась подсадными игроками в зале, что раз в день, заприметив новичков, на их глазах срывали джекпот благодаря умело разыгранному трюку, секрет которого был до очевидного прост – монеты со специальным гуртом. Других способов получить победного сочетания из пяти клубник попросту не существовало по техническим причинам. Конец же всех любителей легкой наживы оказывался идентичен – приобретенная лудомания и полное обнищание.