Готические истории

Майкл Бэском был непреклонным материалистом. Вся вселенная представлялась ему грандиозной машиной, управляемой неколебимыми законами. Верить в призраков с его точки зрения было так же нелепо, как утверждать, будто два и два могут дать в сумме пять, а прямая способна замкнуться в окружность. Но несмотря на это Майкл испытывал своего рода научный интерес к сознанию человека, допускающего существование призраков. Оно могло бы стать предметом занимательного психологического исследования. В голове этой бледной бедняжки явно поселился какой-то сверхъестественный ужас, который можно было побороть только рациональным подходом.

«Я знаю, что должен сделать, – вдруг сказал себе Майкл Бэском. – Сегодня я сам лягу в этой комнате и докажу глупой девчонке, что ее рассказы о тени – всего лишь пустая фантазия, порожденная пугливостью и упадком духа. Унция доказательства лучше фунта споров. Я проведу ночь в ее комнате, не увижу никакой тени, и тогда она поймет, что за вредная вещь предрассудок.

Вскоре пришел Дэниэл, чтобы закрыть ставни.

– Скажи жене, чтобы постелила мне в спальне Марии, а девушке сегодня отведи одну из комнат на первом этаже, – сказал мистер Бэском.

– Сэр?

Мистер Бэском повторил свое распоряжение.

– Эта глупая девка жаловалась вам на свою комнату? – возмущенно воскликнул Скегг. – Не заслужила она, чтобы ее кормили-поили да еще такую крышу над головой давали! Ей место в работном доме.

– Не злись на бедняжку, Скегг. Она вбила себе в голову пустую фантазию, и я хочу показать ей, как глупо она себя ведет, – сказал мистер Бэском.

– И вы сами хотите спать в его… в этой комнате? – спросил дворецкий.

– Именно так.

– Что ж, – задумался Скегг, – даже если он действительно там бродит – во что я не верю – он вам родня, не думаю, что он вам навредит.

Когда Дэниел Скегг вернулся в кухню, он безжалостно выбранил бедную Марию. Бледная и молчаливая, она сидела в своем углу у очага, штопая старые серые шерстяные чулки миссис Скегг – самую грубую и жесткую броню, когда-либо вмещавшую человеческие ноги.

– Какой же надо быть привередливой неженкой, – вопрошал Дэниел, – чтобы явиться в дом благородного человека и своими бреднями да капризами заставить его променять собственную спальню на чердак.

Он объявил, что, если таково следствие образованности не по чину, то он рад, что не зашел в учении дальше чтения по слогам. С образованием для него покончено, раз к такому оно ведет.

– Мне очень жаль, – говорила, запинаясь, Мария и тихо плакала над своей работой. – Право слово, мистер Скегг, я не жаловалась. Хозяин спросил, и я сказала ему правду. Вот и все.

– Все! – гневно воскликнул мистер Скегг. – Да уж, все! Думаю, этого было довольно.

Бедняжка Мария держала язык за зубами. Ее сознание, потрясенное грубостью Дэниела, бежало прочь из этой унылой большой кухни в прошлое, к утраченному дому, в укромную маленькую гостиную, где они с отцом таким же вечером сидели у уютного камина; она со своей аккуратной коробочкой для рукоделия, он – с любимой газетой; на коврике мурлыкала обласканная кошка, на блестящей медной подставке пел чайник, чайный поднос весело намекал на приятнейшую трапезу дня.

О, эти счастливые вечера, эта прелестная близость! Неужели они ушли навсегда, и в жизни не осталось ничего, кроме грубости и неволи?

Той ночью Майкл Бэском лег спать позже обычного. У него была привычка еще долго сидеть за книгами после того, как погаснут все лампы, кроме его собственной. Скегги затихли во тьме своей мрачной спальни на первом этаже. Сегодня занятия Майкла были особенно интересными и больше напоминали увеселительное чтение, чем тяжкий труд. Он глубоко погрузился в историю загадочных людей, что обитали в швейцарских озерах, и был очень взволнован некоторыми домыслами и теориями о них.

Старые восьмидневные часы[1] на лестнице били два, когда Майкл со свечой в руке медленно поднимался в дотоле неведомую ему область верхнего этажа. Поднявшись по лестнице, он обнаружил перед собой темный узкий коридор, ведущий на север; одного вида этого коридора было достаточно, чтобы вселить ужас в суеверный разум, настолько мрачно и зловеще он выглядел.

«Бедное дитя, – подумал мистер Бэском о Марии, – этот верхний этаж и в самом деле мрачноват, а уж для молодого ума, склонного к фантазиям…»

К этому времени он уже открыл дверь в северную комнату и стоял, озираясь.

Это была просторная комната с потолком, который с одной стороны был скошен, зато с другой довольно высок; комната старомодная, полная старомодной мебели – громоздкой, массивной, неуклюжей, связанной с ушедшими днями и почившими людьми. Прямо на Майкла уставился ореховый гардероб с медными ручками, сверкавшими в темноте, точно дьявольские глаза. Была там и кровать с четырьмя столбиками, подпиленными с одной стороны под уклон потолка, отчего выглядела она уродливо и неказисто. Старое бюро красного дерева пахло секретами. Тяжелые старые стулья с плетеными сиденьями заплесневели и сильно обветшали. В комнате имелся угловой умывальник с большой раковиной и маленьким кувшином – пережиток прошлого. Пол был голый, за исключением узкой полоски ковра возле кровати.

«Вот же унылая комната», – подумал Майкл с тем же сочувствием к слабости Марии, которое только что испытал, поднявшись по лестнице.

Ему было безразлично, где спать; но, дабы удовлетворить свой интерес к озерным швейцарцам, ему пришлось ненадолго спуститься с привычных интеллектуальных высот, и, как бы очеловечившись легкостью своего вечернего чтения, он даже склонен был сострадать слабостям глупой девчонки.

Майкл улегся в кровать с намерением спать как убитый. Постель была удобной, с обилием одеял, можно сказать, роскошной, а ученый испытывал приятное утомление, обещавшее глубокий и спокойный сон.

Уснул он быстро, но через десять минут проснулся. Что за груз забот пробудил его, что за чувство всеобъемлющей тревоги, отягощавшее дух и угнетавшее сердце, что за леденящий ужас перед чудовищной и неизбежной жизненной катастрофой? Для Майкла эти ощущения были столь же новы, сколь и болезненны. Его жизнь всегда текла гладко и медлительно, и поток этот не тревожила даже легкая рябь страдания. Но в ту ночь он испытал все муки тщетного раскаяния, невыносимые сожаления о потраченной впустую жизни, боль унижения и позора, стыда, падения, предчувствие безобразной смерти, на которую он сам же себя и обрек. Такие ужасы окружали и тяготили его в комнате Энтони Бэскома.

Да, даже он, человек, считавший, что природа – как и бог, ее создавший, – не более чем безответственная и неизменная машина, управляемая законами механики, готов был признать, что лицом к лицу столкнулся с психологической загадкой. Тревога, вставшая между ним и сном, была та же, что преследовала Энтони Бэскома в последнюю ночь его жизни. Так ощущалось самоубийство, когда он лежал в этой мрачной комнате, возможно, пытаясь дать своему утомленному уму забыться последним земным сном, прежде чем отойти в неизведанный промежуточный мир, где царят тьма и покой. С тех пор и поселился в комнате этот тревожный дух. К тому месту, где страдал и погиб Энтони Бэском, вернулся не призрак его тела, не бессмысленное подобие его фигуры и одежд, но призрак его сознания, самая его сущность.

Майкл Бэском был не из тех, кто без борьбы спустился бы с высот скептицизма. Он изо всех сил пытался побороть тоску, угнетавшую его разум и чувства. Снова и снова ему удавалось заставить себя уснуть, но раз за разом он просыпался с теми же мучительными мыслями, с теми же угрызениями совести, тем же отчаянием. Ночь эта вымотала его необыкновенно: хотя Майкл говорил себе, что это горе – не его, что это бремя – просто наваждение, что совесть его чиста, фантазии были настолько яркими, что причиняли боль по-настоящему и по-настоящему же не давали ему покоя.

В окно проникла первая полоска тусклого, холодного серого света, затем наступили предрассветные сумерки, и Майкл посмотрел в угол между гардеробом и дверью.

Да, там появилась тень, и было вполне ясно, что отбрасывает ее не только гардероб – нечто смутное и бесформенное темнело на унылой коричневой стене, настолько неотчетливое и блеклое, что Майкл не мог даже предположить, что это и откуда взялось. Он решил наблюдать за тенью, пока не станет совсем светло, но утомительная ночь лишила его сил, и еще при первых проблесках зари Майкл крепко уснул, вкусив наконец блаженный бальзам спокойного сна. Когда он проснулся, зимнее солнце светило сквозь решетчатое окно, и комната утратила свою угрюмость. Она оставалась старомодной, серо-коричневой, обветшалой, но угрюмость ушла из нее вместе с тенями и мраком ночи.

Мистер Бэском проснулся свежим после крепкого сна, длившегося почти три часа. Он помнил мерзкие ощущения, исчезнувшие перед этим живительным забытьем. Однако Майкл восстановил в памяти свои чувства лишь для того, чтобы презреть их, и он презирал себя за то, что придал им значение.

«Очень вероятно, что причина всему – несварение, – сказал он себе, – или, быть может, фантазия, порожденная историей этой глупой девчонки. Мудрейшие из нас больше подвержены власти воображения, чем готовы признать. Что ж, Марии не следует спать в этой комнате. Веских причин для этого нет, и она не должна страдать в угоду старому Скеггу и его жене».

Когда Майкл оделся в своей привычной неспешной манере, он подошел к углу, где видел или вообразил тень, и внимательно осмотрел его.

С первого взгляда ничего необычного он не заметил. Не было дверцы в стене или следа на обоях, означавшего, что она там когда-то была. Не было люка в источенных червями досках. Не было темного въевшегося пятна, указующего на убийство. Не было ни малейшего намека на секрет или тайну.

Майкл взглянул на потолок. Тот тоже был вполне цел, только местами виднелись грязные пятна-пузыри от дождя. Хотя… Виднелось и кое-что другое – вещь незначительная, но с намеком на нечто зловещее, испугавшим его.

Футом ниже потолка он увидел большой железный крюк, торчавший из стены прямо над тем местом, где ему мерещилась размытая, бесформенная тень. Майкл встал на стул, чтобы осмотреть крюк и понять, если удастся, его назначение.

Крюк был старым и ржавым. Должно быть, он здесь очень давно. Кто же поместил его сюда и зачем? Это был не такой крюк, на какие вешают картины или одежду. Он находился в темном углу. Вбил ли его сам Энтони Бэском в ночь своей смерти, или же крюк уже торчал из стены – готовый сослужить ему смертельную службу?

«Если б я был суеверным, – подумал Майкл, – я бы поверил, что Энтони Бэском повесился на этом старом ржавом крюке».

– Как спалось, сэр? – спросил Дэниел, подавая хозяину завтрак.

– Превосходно, – ответил Майкл, не намеренный удовлетворять любопытство слуги.

Мысль о привидениях в Уайлдхит-Грэйндж всегда вызывала у него негодование.

– Да я уж вижу, сэр. Вы спустились так поздно, что я вообразил…

– Поздно, да! Я спал так хорошо, что проснулся позже обычного. Но, между прочим, Скегг, если этой бедняжке комната не нравится, пусть спит в другой. Нам все равно, а ей, вероятно, нет.

– Хм! – буркнул Дэниел. – Вы ведь не видели там ничего странного, да?

– Видел? Конечно, нет.

– А ей-то тогда с чего всякое видеть? Все это глупая болтовня.

– Неважно, пусть спит в другой комнате.

– На верхнем этаже другой сухой комнаты нет.

– Тогда пусть спит внизу. Ходит она тихо, будто крадется, робкая бедняжка. Она меня не потревожит.

Дэниел крякнул, и его хозяин воспринял этот звук как знак покорного согласия, но тут мистер Бэском, к несчастью, ошибался. Пресловутое ослиное упрямство – ничто по сравнению с упрямством своенравного старика, чью узколобость никогда не проницал свет учения. Дэниел уже начинал ревновать хозяина к сироте, к которой тот проявлял участливый интерес. Она была из тех кротких прилипал, что могут тайком прокрасться в сердце пожилого холостяка и свить себе там уютное гнездышко.

«Что за выходки! Где ж мы со старухой-то окажемся, если не положить конец этому безобразию?» – бормотал себе под нос Дэниел, неся поднос в кладовую.

Мария встретила его в коридоре.

– Ну, мистер Скегг, что сказал хозяин? – чуть дыша, спросила она. – Он видел что-нибудь странное в комнате?

– Нет, девчонка. Что он должен был увидеть? Сказал, что ты вела себя глупо.

– Его ничего не беспокоило? И он мирно спал там? – неуверенно сказала Мария.

– В жизни не спал лучше. Ну, не стыдно тебе?

– Да, – кротко ответила она, – мне стыдно, что я забила себе голову всякой чепухой. Если желаете, сегодня я вернусь в свою комнату, мистер Скегг, и никогда больше не стану жаловаться.

– Надеюсь, что не станешь, – отрезал Скегг, – от тебя и так хлопот не оберешься.

Мария вздохнула и принялась за работу в самой печальной тишине. День тянулся медленно, как и все прочие дни в этом безжизненном старом доме. Ученый сидел в своем кабинете, Мария беззвучно ходила из комнаты в комнату, подметая и смахивая пыль в безотрадном одиночестве. Полуденное солнце сменила послеполуденная серость, и вечер, как пагуба, сошел на унылый старый дом.

В течение дня Мария так и не встретилась с хозяином. Если бы кто-то обратил внимание на внешность девушки, то отметил бы необычайную бледность и решительный взгляд, как у человека, отважившегося пройти тяжкое испытание. Она почти ничего не съела за весь день и была загадочно тиха. Скегг и его жена отнесли это к проявлениям дурного нрава.

– Не ест, не говорит, – сказал Дэниел той, с кем делил радости. – Дуется, поди ж ты. Ну пусть дуется – ты по молодости тоже, бывало, надуешь губы, но меня тогда-то этим делом было не пронять, а уж теперь, под старость лет, и думать нечего.

Настало время идти ко сну; Мария вежливо пожелала Скеггам доброй ночи и безропотно поднялась на свой тоскливый чердак.

Наступило утро; миссис Скегг тщетно искала свою терпеливую служанку, чтобы та помогла ей приготовить завтрак.

– Сегодня девчонка спит крепко, – сказала старуха. – Пойди позови ее, Дэниел. Ступеньки не для моих бедных ног.

– Твои бедные ноги становятся на редкость бесполезными, – брюзгливо пробормотал Дэниел, отправляясь выполнять распоряжение жены.

Он постучал в дверь и позвал Марию – один, два, три, много раз, но ответа не было. Дернул дверь – она оказалась заперта. Дэниел яростно потряс дверь, похолодев от страха.

Затем он сказал себе, что девчонка над ним подшутила. Она улизнула еще до рассвета, а дверь оставила запертой, чтобы его напугать. Но нет, такого быть не могло – встав на колени и заглянув в замочную скважину, Дэниел увидел в замке ключ, который не давал разглядеть ничего внутри.

«Да там она, потешается надо мной, – сказал он себе, – но скоро я с ней поквитаюсь».

На лестнице в углу стоял тяжелый засов для оконных ставней. Его почти всегда можно было найти на полу, так как окно закрывали редко. Дэниел быстро спустился к подножью лестницы, схватил массивный брус и побежал обратно к двери.

Один удар тяжелого бруса сломал дверной замок – тот же самый, что сбил своим сильным кулаком извозчик семьдесят лет назад. Дверь распахнулась, и Дэниел зашел в комнату, назначенную им спальней для чужестранки.

Мария висела на крюке, торчащем из стены. Она умудрилась благопристойно прикрыть лицо носовым платком. Девушка повесилась за час до того, как Дэниел обнаружил ее, среди серости раннего утра. Доктор, вызванный из Холкрофта, определил время самоубийства, но никто не мог сказать, что за внезапный приступ ужаса побудил ее совершить этот отчаянный шаг или что за медленная пытка вызвала нервное перенапряжение и погубила ее рассудок. Коронерский суд вынес привычный милосердный вердикт – «временное помешательство».

Печальная судьба девушки омрачила остаток жизни Майкла Бэскома. Он бежал из Уайлдхит-Грэйндж, сочтя это место проклятым, и от Скеггов, сочтя их убийцами безобидной, невинной девушки. Майкл окончил свои дни в Оксфорде, среди единомышленников и любимых книг. Однако воспоминания о печальном лице Марии и еще более печальной ее смерти были источником неотвязной скорби. Душа его так и не вознеслась из этой глубокой тени.

Мэри Элизабет Брэддон родилась 4 октября 1835 года в Сохо в Лондоне. В 1839 году ее родители разошлись из-за неверности отца, и мать растила троих детей в одиночку. Мэри посещала несколько школ, где получила хорошее образование. Еще ребенком она написала несколько рассказов, основанных на волшебных сказках с захватывающим сюжетом, который станет отличительной чертой ее будущих произведений.

В 17 лет Брэддон переехала в Бат, где начала играть в театре, чтобы обеспечивать себя и помогать матери. Желая сохранить честь семьи, она выступала под псевдонимом Мэри Сейтон. Ее актерская карьера, продлившаяся 8 лет, в дальнейшем послужила основой для нескольких романов и рассказов. Гастролируя с труппой по Великобритании, Брэддон познакомилась с Джоном Гилби и Эдвардом Литтоном, которые впоследствии стали ее литературными менторами, и вскоре начала писать пьесы и стихи. Ее «Любовные истории Аркадии» (Loves of Arcadia) с большим успехом шли в Лондонском театре «Стрэнд».

В 1860 году, благодаря финансовой помощи Джона Гилби, Мэри смогла оставить сцену, чтобы полностью посвятить себя литературному творчеству. Гилби заказал ей стихи о Гарибальди, позднее опубликованные в сборнике «Гарибальди и другие стихотворения» (Garibaldi: and other poems, 1861). Одновременно с этим она работала над романом «Трижды мертвый» (Three Times Dead, 1860), который должен был, по задумке заказавшего его издателя, соединить в себе юмор Диккенса с захватывающим «сенсационным» сюжетом. Роман был впоследствии переработан и переиздан под названием «След змеи» (The Trail of the Serpent).

Переехав в Лондон в том же 1860 году, Брэддон начала писать детективные рассказы и истории с привидениями сразу для нескольких периодических изданий, в частности – для журнала «Долгожданный гость» (Welcome Guest), издатель которого, Джон Максвелл, впоследствии стал ее мужем. Уже в 1861 году Брэддон и Максвелл жили вместе несмотря на то, что Максвелл был женат на другой женщине, которая, по слухам, находилась в психиатрической больнице в Ирландии. Брэддон стала мачехой для его пятерых детей. Пожениться официально Мэри и Джон смогли лишь в 1874 году, когда первая миссис Максвелл умерла.

Будучи предприимчивым, но не слишком удачливым издателем, Максвелл один за другим запускал все новые журналы. На смену прогоревшему «Долгожданному гостю», пришел «Робин Гудфеллоу», и именно в там в 1861 году начал выходить роман «Тайна Леди Одли» (Lady Audley’s Secret), который принес Брэддон настоящую славу и до сих пор остается самым известным ее романом. К сожалению для Максвелла, «Робин Гудфеллоу» закрылся, не успев опубликовать финальные главы, но в 1862 году роман вышел полностью в журнале «Сикспенни Мэгэзин» (The Sixpenny Magazine).

Главная героиня Брэддон, леди Одли, из наивной добродетельной девушки постепенно превращается в хладнокровную и решительную злодейку. Этот новаторский для консервативного викторианского общества прием – сделать отрицательным персонажем женщину – и немыслимая по тем временам тема двоемужества обеспечили роману скандальную славу. После журнальной публикации книга была издана в виде трехтомника и мгновенно стала бестселлером. Подробности личной жизни Мэри и Максвелла, которые всплыли в прессе в середине 1860-х годов, не помешали, а скорее поспособствовали успеху ее сенсационных романов.

В 1866 году Брэддон вместе с Максвеллом основали журнал «Белгравия», в котором печатались романы, стихи, рассказы о путешествиях, биографии, а также эссе о моде, истории и науке. Под руководством Брэддон журнал славился прежде всего сенсационной прозой, в том числе и ее собственной.

Почти всю свою жизнь Брэддон продолжала писать как минимум по роману в год, обеспечивая себя, нередко влезавшего в долги мужа и многочисленное семейство – в период с 1862 по 1870 год она родила Максвеллу еще шестерых детей.

Пережив мужа на 20 лет, Мэри Брэддон умерла 4 февраля 1915 года в Ричмонде, ныне входящем в состав Лондона, и была похоронена на Ричмондском кладбище. Она оставила после себя богатейшее литературное наследие – около 80 романов, 5 пьес, бесчисленные рассказы и стихи. Несмотря на то, что современному читателю она известна в основном по приключениям леди Одли, сама Брэддон называла своим лучшим произведением вышедший в 1864 году роман «Жена врача» (The Doctor’s Wife), который также любил Чарльз Диккенс.

Блестящая короткая проза Брэддон сегодня менее известна, чем ее романы. Огромное количество рассказов она публиковала в журналах анонимно, установить авторство удалось далеко не для всех. Рассказ «Тень в углу» был впервые напечатан в 1879 году в журнале «Круглый год» (All the Year Round), основанном Чарльзом Диккенсом, и впоследствии вошел в четвертый опубликованный при жизни писательницы сборник ее рассказов «Цветы и сорная трава» (Flower and Weed, 1883).