Параллельные кривые

Иногда они встречались в постели. Прижимались друг к другу, как два смертельно уставших в поисках приветливого дома путника, и молчали. Люк разглядывал ее лицо, запоминая, как мягко ложится на щеки тень от ресниц, и как серая, похожая на пасмурное октябрьское небо радужка наливается фиолетово-сиреневым сиянием. А Софи… Что Софи? В те дни ее чувства для Люка не имели особого значения. Он упивался своей непохожестью на других, своей драмой и даже мысли не допускал, что есть на Земле кто-то несчастнее него. Для Софи, он был убежден, ничего не изменилось: он все так же влюблен, все так же верен, все так же нежен и горяч – молодость не сбросишь со счетов.

Она исчезла за несколько дней до первой годовщины аварии. Они собирались вместе сходить на тот перекресток и придумать, как жить дальше. Но вместо этого Люк, вернувшийся чуть раньше от матери – передумал оставаться ночевать, застал Софи складывающей вещи в дорожную сумку. Уже упакованный чемодан стоял возле двери. Она явно не ждала, что он вернется, и не сразу заметила его, погруженная в свои мысли. Он оперся о дверной косяк и молча наблюдал, как его прекрасная Софи прощается с комнатой, где они были так счастливы и так одиноки. Она задержалась возле комода, взяла их общую фотографию в тонкой золотистой рамке – Софи любила желтый и все его оттенки – и задумалась, словно решала, нужна ли ей в новой жизни память о неудачнике Люке. Тонкие ее пальцы чуть подрагивали. Это все-таки непросто – уходить, когда сердце остается здесь. Прежде чем она заметила его присутствие, Люк успел подумать, что зря не остался ночевать у родителей. Быть может, не застань он Софи за сборами, не было бы так больно.

– Это потому что я инвалид? – спокойным, даже слишком спокойным голосом спросил он. Жестокие слова ткнулись в ее гибкую, такую любимую спину, как ножи.

Софи медленно положила фотографию в сумку и также медленно повернулась к нему лицом. Странно, она даже не плакала, но было в ее взгляде что-то такое… Что-то совершенно незнакомое, что-то, разделившее "мы" на "я" и "ты". И Люк понял: ничего не исправить.

– Не говори ерунды, – прочитал он по губам. Софи прекрасно знала язык жестов, но не стала облегчать ему задачу. – Почему ты не у мамы?

– Не знаю, – честно признался он, – потянуло домой. А ты куда собралась?

– Люк, послушай, – Софи все же сбилась, нижняя губа предательски дрогнула и стальной взгляд наполнился фиалковым цветом. – Люк, ты слишком занят собой. И я чувствую, что мне больше нет места рядом.

– Но мы же сходим на тот перекресток? Ты обещала, – он нес совершенно неуместную чушь, но лишь потому, что не мог подобрать хоть сколько-то значимых слов.

– Не в этот раз, – Софи застегнула "молнию" на сумке и неуверенно сделала шаг навстречу.

Потом Люк много думал, был ли этот шаг попыткой остаться? Может, если бы он сгреб Софи в охапку, дал ей выплеснуть горе, зацеловал бы ее мокрые от слез глаза, может, тогда бы все было иначе? Но он просто отступил в сторону, давая ей пройти. Софи казалась невозмутимой. Она положила ключи от их квартиры на столик в прихожей и открыла дверь.

– Жюли? – Люк, конечно, не услышал этого, но физически почувствовал, как заискрил от напряжения воздух в комнате. Сейчас мать обрушится на него с упреками – она нежно любит Софи, как собственную дочь. Но Жюли словно приняла вахту: одна женщина вышла из его судьбы, другая – вернулась. Больше он никогда не встречался с Софи, но каждый год тринадцатого октября ходил на тот перекресток в надежде, что и она тоже придет. Невероятно, что в этот раз даже мысли не мелькнуло, и мама не напомнила. Наверное, так и наступает забвение – ты просто выбираешь другой маршрут.

Проживая мысленно тот день, Люк не заметил, как узкая улочка вывела его к кафе, где они с Софи до аварии часто устраивали свидания без повода. Было здорово хрустеть круассаном и болтать ни о чем. Он поспешил пройти мимо знакомых панорамных окон и вдруг боковым зрением заметил ее. Да, это точно была она! Немыслимо – после стольких лет, после тысячи раз прокрученной в голове картинки их случайной встречи, где каждый из сценариев возвращал ему любовь и способность дышать полной грудью. Но Софи была не одна. Люк остановился, подошел ближе, почти вплотную к окну и на секунду, кажется, даже услышал, как звякнули тонкие металлические браслеты на ее запястье – неужели те же самые? Софи легким движением поправила темную челку, упавшую на глаза мальчику лет десяти-одиннадцати, и что-то сказала улыбчивому мужчине, сидевшему рядом с ребенком напротив нее. Мужчина расхохотался, чуть откинув назад голову, а мальчик растерянно смотрел то на Софи, то на своего соседа по столику, и легкая улыбка тронула его губы.

Она почти не изменилась. Русая копна волос каскадом ложилась на плечи, пряди возле лица, словно высветленные солнцем, игриво пружинили вслед за каждым ее движением. Желтый газовый шарфик сполз с плеча и змеился сейчас по темной лакированной поверхности стола. Перед Софи стояла чашка с кофе, мальчик пил молочный коктейль, мужчина – чай из большой кружки. На круглой тарелке в центре столика лежали несколько круассанов. “На его месте должен быть я!”, – в голове Люка вопил и заливался слезами потери, теперь-то уже явной и бесповоротной, забытый двадцатипятилетний возлюбленный, вдруг осознавший, что двенадцать лет ожидания закончились прямо сейчас. Закончились сокрушительным провалом. И в этот момент Софи заметила его.

Так бывает только в кино. Мир по обе стороны оконного стекла словно растворился, отступил на шаг назад, и на планете не осталось никого, кроме них двоих. Глаза Софи расширились, и Люк заметил, что серый цвет разбавлен прожилками густого фиалкового – таким иногда бывает небо в предчувствии грозы. Она хотела что-то сказать, но не могла. Тогда сказал он.

– Привет. Я так рад тебя видеть.

– Привет, – он был готов читать по губам дальше, но Софи снова замолчала. Потом спохватилась и показала жестами: “Как ты живешь?”

– Я в порядке, – указательным и средним пальцами обеих рук, выпрастанными из сжатых ладоней, два раза к себе. – Живу с мамой. Гуляю.

– О, – нежного лица Софи коснулась тень легкой печали, – передавай Жюли привет.

– Как ты? Это твой сын?

Софи быстро глянула на мальчика и улыбнулась: “Да. Это Дидье, ему одиннадцать”.

– Ты вышла замуж?

– Почти, – она снова улыбнулась. – А ты женился?

– Нет. Как бы я смог?

– Мама возражает? – в глазах Софи мелькнуло странное то ли ехидство, то ли обида. Это было так непохоже на нее.

– Нет. Мама как раз за. Просто я не могу.

– Почему?

– У меня же есть ты.

Софи молчала. Эта пауза тянулась целую вечность. Люк ждал хоть каких-то слов с обреченностью приговоренного к смерти. "Ну же, ну? – мысленно молил он. – Скажи, что все это была дурацкая шутка, что ты никуда не ушла, что наша маленькая квартирка как раз ищет арендаторов, что чемодан так и стоит не разобранным, что мы должны быть вместе. Скажи же!"

– Люк, прошло двенадцать лет. Понимаешь? Лет, а не дней. И даже не недель. Все изменилось.

– Я понимаю, понимаю, – он так старался быть убедительным, что перешел почти на крик и вдобавок отчаянно жестикулировал. – Но какая разница? Мы снова встретились, мы оба здесь. Это не случайность.

– Случайностей вообще не бывает, – как-то криво усмехнулась она. – И я больше не люблю тебя. У меня есть сын и почти муж. Нет, не почти – муж. С тобой мы все давно решили.

– Решение можно изменить, – Люк из какой-то необъяснимой упертости сопротивлялся очевидному. Не мог принять простую правду – Софи его не любит. Она так легко это сказала – слова, которые он не мог услышать, вспорхнули с ее мягко очерченных губ прозрачными мотыльками и разбились об оконное стекло между ними.

Мужчина, сидевший напротив нее, встревоженно переводил взгляд с Люка на Софи и снова на Люка. Кажется, он понял. Нет, кажется, он все знал. Знал гораздо больше своего незадачливого соперника. Осторожным, но уверенным движением мужчина приобнял Дидье и словно притянул мальчика к себе, прикрыв детскую спину. Этот жест Люк считал безошибочно – блондин не собирался отдавать свою женщину и ребенка. Никому.

Только сейчас Люк взглянул на мальчика и – словно посмотрел в зеркало: темные волосы, зеленые глаза, благородный овал лица, аристократический нос. Даже аккуратная небольшая родинка на подбородке – словно Бог нечаянно обронил микроскопическую искру темного шоколада, пронося кисточку к ярко выраженным бровям. Даже родинка…

Люк пошатнулся – ноги налились ватной тяжестью. Чтобы не упасть, он инстинктивно оперся ладонью о стекло. "Моя Софи обязательно приложила бы ладошку с той стороны", – мелькнула отчаянная мысль. Эта Софи сидела неподвижно и не опускала глаз. Он видел, как фиалковые прожилки растворяются, блекнут. Ее печаль уходила, превращаясь в его боль. Теперь они точно в расчете.

– Дидье, он… – одними губами произнес Люк, мысленно умоляя Софи о пощаде. Пусть она рассмеется сейчас, всплеснет руками, превратит эту случайную встречу в шутку, в воспоминание, которое поболит и все равно отпустит однажды. Пусть она будет милосердна, пусть…

– Да, ты все правильно понял, – Софи не была жестокой, она лишь подтвердила правду, которую он и так уже знал. – Передавай привет Жюли. Скажи, что мы, как обычно, будем ждать ее в нашем кафе в четверг.

Люк не помнил, как очутился в парке, что в трех кварталах от злосчастной кофейни. Голова кружилась, желудок корчился от спазмов – почему он еще жив? Он хватал ртом воздух как выброшенная на берег рыба. Жюли, Дидье, Софи, чье внезапное исчезновение двенадцать лет назад он так и не смог себе объяснить. Вернее, объяснил – ее слабостью и малодушием. Но мама? Она все знала – Жюли встречалась со своим внуком, которому не позволила стать сыном Люка, по четвергам. Все эти годы! Она знала, как мучительна его жизнь без Софи, и никогда не говорила, где ее найти. Его мать – чудовище, гребаная Снежная королева, возомнившая себя вершителем судеб. Это она – она, а не та проклятая авария – стерла его из жизни. Она дергала за ниточки, а он как дурак, как ленивый самовлюбленный болван, позволил ей контролировать каждый свой шаг.

…Люк вернулся домой, когда над Лонжюмо разливался розовый, с золотистой корочкой по краям вечер. Небо было безмятежным. Ни звука, ни ветерка, ни планирующих в октябрьском танце листьев, которые прозрачными стежками могли бы сшить прореху в его опустошенной душе, чтобы она заново начала наполняться чувствами. Он знал, что Жюли слышит его шаги по коридору также отчетливо, как минутой ранее слышала поворот ключа в замочной скважине. Мать по обыкновению была на кухне, что-то готовила и, обернувшись на него мельком, приветливо улыбнулась.

– Я встретил Софи, – он помолчал, мысленно оценивая свою готовность к разрыву и свою зависимость от матери. – И Дидье.

Жюли окаменела. Только что она едва ли не пританцовывала у плиты, наверняка мурлыча себе под нос какую-то песенку, и вдруг напряженно замерла. Люку показалось, что даже время остановилось – вселенские незримые часы показывали Судный день. На секунду он почувствовал себя маленьким мальчиком, который все бежит и бежит навстречу маме, задыхаясь и размазывая обидные слезы по лицу, а ее силуэт все равно становится все дальше, сжимаясь до крохотной точки ослепительного света. И мальчику страшно. И хочется все отменить, лишь бы мама вернулась, лишь бы приняла в свои теплые, пахнущие зарождающимся летом объятия. Лишь бы она сказала, что все еще будет хорошо. Лишь бы не предала.

Жюли собралась, будто бы даже встряхнулась и решительно крутанулась на каблуках домашних туфель, поворачиваясь к сыну лицом.

– Как чудесно, – она явно понимала, насколько фальшивой выглядит ее улыбка, но продолжала играть роль. – Надеюсь, Дидье здоров?

– Конечно, – Люк зачем-то включился в игру, хотя ему хотелось орать и разнести эту кухню нежных пастельных оттенков в дребезги, в пыль. – У Софи тоже все хорошо. Передавала тебе привет и сказала, что ждет тебя на вашем месте в четверг. Ты ничего мне не хочешь объяснить, мама?

Жюли глупо улыбалась, но пальцы безвольно повисших вдоль тела рук чуть подрагивали. Люк понимал, что видит мать в последний раз. Его разрывало от мучительной, болезненной любви к ней, всегда такой недостижимой, – и от жестокого разочарования, внутри которого вызвали черные зерна ненависти. Одновременно ему хотелось и обнять ее, и влепить пощечину, настолько звонкую, чтобы проклятая тишина вокруг дала трещину.

– Зачем ты отняла у меня жизнь?

– Люк, милый, не говори так, – Жюли умоляюще смотрела на сына. Она тоже все понимала и сейчас старалась запомнить как можно больше – бисеринки выступившего на его высоком лбу пота, лихорадочный румянец, линию бровей, прозрачный из-за падающего через кухонное окно закатного солнца завиток ушной раковины. – Я обязана была защитить тебя.

– От чего? – взревел он, поддавшись волне горячего гнева, что окатила его с головы до ног. – От Софи? От моего сына?

– Ты не был готов. Ты был слишком слаб и раздавлен. Она все равно бы ушла, потому что ты не справился бы. Но тебе было бы больнее – ты бы уже знал о мальчике. И это разбило бы твое сердце.

Жюли несла такой бред, что Люк расхохотался. Он смеялся и смеялся, не мог остановиться. Он смеялся, пока не почувствовал, что по его лицу текут слезы. Мать шагнула к нему. Зачем? Утешить? Очень смешно.

– Не надо. Не смей! Ты уничтожила мою жизнь. Ты, только ты, – он испытывал странное удовольствия, наблюдая, как ее лицо заливает мертвенная бледность, как кривятся в извиняющейся улыбке губы.

– Люк, мы все исправим. Позволь мне… – Жюли в мольбе протянула к нему руки.

Он попятился. Шаг. Еще один. Потом резко развернулся и почти выбежал из дома, в котором он больше не мог дышать. Люк побрел по направлению к центру города, до первого отеля и, обернувшись последний раз на окно, за которым угадывалась фигура Жюли, поймал себя на страшной мысли – “Лучше бы у меня вообще не было матери”…

АЛИСИЯ

13 октября

Где-то в Испании

Даже во сне она не могла найти маму. Все бежала и бежала на какой-то смутный свет, придумав, что там, где светло, там они обязательно встретятся – и никак не могла добежать. Этот сон терзал ее каждую ночь, в самые темные часы, но ближе к рассвету таял, растворялся бледной дымкой – до следующего вечера.

– Просыпайся, просыпайся, соня, – кто-то ласково теребил ее за плечо. – Пора умываться и завтракать. Ну же, Алисия, посмотри, какое дивное утро!

Когда уже проснешься, в уютном коконе одеяла так спокойно и не страшно, что выбираться во внешний мир совершенно не хочется. Да и зачем? Алисия точно знала, как сложится этот день: унылая каша и апельсиновый сок в таком же, как у всех остальных, стакане, тягучие и скучные уроки, где сеньор Кортес будет занудно бубнить себе под нос что-то совершенно не имеющее отношения к ее жизни, паэлья на обед. Нет, конечно, сеньора Гарсиа готовит ее божественно, но – надоело. Потом еще прогулка в парке возле приюта, который она почему-то должна была называть своим домом. Хотя прогулки Алисия любила. Лучшее время дня: в траве еще путаются солнечные лучи и можно воображать, будто ты шагаешь по небесной лестнице, где каждая ступенька – блик света. А под раскидистым дубом, к которому прислонился забор, у нее, Алисии, есть собственное секретное место – уютная впадина между мощными, выпирающими из-под земли корнями, где так легко свернуться в клубочек и стать невидимкой.

– Алисия, ну хватит! – женский голос становился настойчивее. – Поднимайся!

Алисия фыркнула и вынырнула из одеяла. Со стороны она сейчас выглядела забавно – взъерошенные темные волосы, удивленно выглядывающие из-под густой челки кофейного оттенка глаза, нежно очерченный рот, готовый вот-вот улыбнуться.

– Ты такая славная, – женщина ласково потрепала девочку по голове. – Хотя и вредная. Вперед, умываться!

Алисия, недовольно сморщив нос, прошлепала босыми ногами в ванную комнату. Паола смотрела ей вслед. Почему-то именно эта девочка запала ей в душу с первого дня работы в детском приюте. Почему? Наверное, из-за того странного вопроса, которым встретила ее Алисия.

– А ты ведь могла бы быть моей мамой, – пристальный взгляд пронзил ее насквозь. – Ты уверена, что не моя мама?

– Вряд ли, – растерялась тогда Паола. – Мне ведь всего двадцать три, а тебе, кажется, лет девять-десять?

Девочка кивнула: “Почти десять”. Паола развела руками: “Значит, я никак не могу быть твоей мамой. Когда ты родилась, я была почти как ты сейчас, чуть старше”. Интерес в глазах Алисии моментально погас, будто кто-то выключил свет. “Ну ладно, – равнодушно подытожила она и наклонилась зашнуровывать кроссовок. – Тогда пойду гулять”. За целое лето, что Паола провела в приюте, она так и не привыкла к мгновенной смене настроений Алисии. Так и не разгадала, что кроется за ее молчаливой покорностью, которая нет-нет да взрывается приступами неконтролируемой ревности. Как в тот вечер, когда Паола, облепленная со всех сторон смеющимися детьми, увлеклась игрой и не заметила, что Алисия выскользнула из общей гостиной. Она нашла ее через полчаса под старым дубом. Тоненькие девичьи плечики вздрагивали – плачет. “Dios mio! – Паолу обожгло чувством вины. – Ну зачем же ты так, Алисия? Почему ты плачешь?”

– Ты! Ты предательница! – девочка резко вскочила на ноги, повернувшись к Паоле лицом. Испачканными землей ладошками она размазывала злые слезы по щекам, глаза сверкали таким гневом, что молодая женщина на секунду испугалась. Она пришла в приют волонтером – набраться педагогического опыта, понять, под силу ли ей вообще работать с детьми, – и совершенно не ожидала, что столкнется с таким ураганом, спрятанным в худеньком тельце маленькой девочки. – Ты бросила меня! Ты как мама!

Осторожно, стараясь не навредить, Паола протянула к Алисии руки – девчонка ощетинилась, заискрила злостью. “Уходи! Уходи отсюда! – она попятилась спиной, словно ища защиты у мудрого, все понимающего дерева, и вдруг оступилась, жалобно ойкнула. – Нога…” Паола успела подхватить ее, пошатнувшуюся от приступа боли, и почувствовала, как только что сжатое в пружину тело обмякло в ее руках.

– Ну все, все, – прижав к себе девочку, Паола сама едва не расплакалась. “Как мама” – что же приключилось с тобой, малышка? Когда ты разучилась верить в людей?

Ответа на этот вопрос не нашлось и спустя несколько месяцев. И сейчас Паола ждала, когда Алисия вернется в комнату, чтобы одеться к завтраку. Пока девочки не было, она аккуратно застелила постель, что было строго запрещено – детям нужна самостоятельность, достала из шкафа темно-синее платье в легкомысленных бабочках, хотя белоснежный воротничок и придавал ему строгости, и залюбовалась им. В этом платье Алисия была похожа на грустного ангела, который зачем-то спустился на Землю и, кажется, потерял дорогу домой.

– Ты же заплетешь мне косы? – голос за спиной раздался так неожиданно, что Паола вздрогнула.

– Ну скажешь тоже – косы, – женщина улыбнулась, – Ты же знаешь, они у тебя не получаются.

У Алисии были густые, тяжелые волосы чуть ниже плеч, переливались драгоценной волной темного, шоколадного цвета. А косички выходили смешные – толстенькие, как сардельки, топорщились в разные стороны. Девочка знала это, но смысл был в другом – детская душа трепетала, когда нежные пальцы Паолы, совсем как мамины, гладили ее по волосам, бережно разделяя копну пополам четким пробором, и по очереди плели косички. Сперва правую, потом левую. Жаль, это утреннее волшебство так быстро рассеивалось – раз и словно ничего не было.

– Готово, – Паола ласково провела ладонью по заплетенной девичьей голове, – можешь полюбоваться.

Алисия коротко кивнула. Больше всего ей хотелось поддаться порыву и обнять Паолу, но она уже знала, что со стороны это выглядит странно – будто она не просто воспитанница детского приюта, а Паола – не просто помощница воспитателя. Будто они сговорились сбежать в какую-то другую жизнь, где ее, Алисию, наконец-то назовут дочкой. Иногда она представляла, как будет звучать “mi novia” – девочка моя – голосом Паолы. И в ее голове звенели хрустальные нотки зарождающегося дня. Знаете, бывают такие, совершенно особенные утра, обычно в самом начале лета, когда зелень еще совсем юная, прозрачная в сиянии бесшабашного солнца, и весь мир искрится мельчайшими бисеринками росы. И ты замираешь в восхищении, не в силах сделать шаг в новый день – чтобы не разрушить совершенство момента. Наверное, похожие чувства испытала бы и Алисия, если бы нашла маму. Или кого-то, кто захочет ей стать. Но этот кто-то так и не объявлялся.

Алисия шла в столовую. Длинный коридор, вдоль которого были натыканы двери детских комнат, гудел голосами, словно растревоженный улей. Она не вслушивалась в утреннюю, похожую на чириканье воробьев, болтовню девчонок, мальчишеские победные вопли – они уже устроили догонялки – пролетали сквозь нее. Она шла, прямая, строгая, и только бабочки на подоле синего платья трепыхались возле ее колен от каждого шага. Алисии было девять лет и десять месяцев. За ней закрепилась слава странной девочки, которой не дай бог понравиться – Алисия влюблялась в людей сразу и смертельно, окружала вниманием, словно глухим забором до самого неба. С ней было больно дружить. В последние годы никто и не пытался этого делать. Воспитатели были корректны и вежливы, учителя отдавали должное ее проницательному уму, но не более того. Дети не звали играть вместе, потому что Алисия не понимала игр и их правил – она должна была побеждать. Всегда. Любой ценой. Для нее это был вопрос выживания.

– О, какая красавица к нам пожаловала, – сеньора Гарсиа будто не умела говорить простое "привет" или "доброе утро", каждый раз подбирая какие-то совершенно неуместные слова. Ее голос громыхал под потолком уютной общей столовой, как те кастрюли, что она по старинке ворочала на кухне. Сейчас в приюте, который официально назывался красивым словом “резиденция”, жили почти пятьдесят детей, готовить нужно было много.

– А есть омлет? – спросила Алисия, проигнорировав "красавицу". – И чай.

– Есть, – грозная с виду повариха так светло улыбнулась, что девочка едва сдержалась, чтобы не просиять в ответ. – Присыпать сыром? А вместо чая я тебе очень рекомендую горячий шоколад. С зефирками. Как ты любишь.

Омлет действительно был вкусным. Наверное, у Гарсиа есть какой-то секретный ингредиент, который превращает обычный завтрак в маленький праздник. Алисия каждый раз была разочарована собой – ну почему ломтик пышной яичной смеси с долькой черри зажигал ее внутреннее солнце? Всего лишь еда, которая каким-то непостижимым для детского ума образом заставляла ее зажмуриться от удовольствия и чувствовать, как внутри поднимается теплая волна радости. Видит Бог, она сопротивлялась этим приступам совершенно глупого, бессмысленного счастья – она-то знала, что нужно сохранить, не расплескав ни капельки, эти чувства для встречи с мамой, ведь только тогда она сможет начать жить. Но все равно не могла удержаться и… Проклятый омлет!

– Тебе понравилось? – сеньора Гарсиа обернулась на звук сердито поставленной возле кухонной раковины посуды. – Ну вот, даже шоколад не попробовала. Алисия, у тебя все в порядке?

Девочка уже направлялась к выходу из столовой. Прямая, напряженная, словно в любую секунду готова взорваться гневными слезами. Гарсиа покачала головой, вздохнула – сколько ни работай с детьми, переживающими одиночество и горе, к этому не привыкнешь. А про Алисию чего только не говорили: неуравновешенная, эгоистичная, злая, манипуляторша с ангельскими глазами, переезжающая из резиденции в резиденцию, потому что нигде не может прижиться. Детские коллективы отторгают ее как инородное тело. А подстраиваться, фальшивить – смысл? Алисия давно решила для себя, что правильнее держаться в стороне от людей, которые никогда не станут ей близкими, чтобы ничто не отвлекало ее от самого главного дела в жизни – ожидания мамы. Она не знала, когда это случится, но ни на секунду не сомневалась – прямо сейчас где-то женщина, которая ее родила, ищет к ней дорогу. Поэтому и нужно врезаться в память нянечек, воспитателей, директоров резиденций, чтобы они с ходу могли дать подсказки: “Ааа, это та самая девочка? Записывайте адрес”. Алисия очень старалась. Дерзила, нарушала правила, раздражала своей неразговорчивостью и неуживчивостью. И пугала, до чертиков пугала способностью моментально прикипеть к человеку, в котором вдруг чувствовала что-то созвучное, родное. В этой резиденции таким человеком стала Паола и чуть-чуть Гарсиа. Остальных для девочки с тяжелым взглядом очень красивых темных глаз не существовало.

– Алисия, тссс, Алисия, – кто-то шепотом окликнул ее, когда она уже собиралась потянуть на себя ручку массивной двери, ведущей в класс.