Встретить сегодня священнослужителей можно и вне пределов монастырей и храмов. По молодости лет у него нет бороды, да и одет – в обычный современный костюм, но под пиджаком – довольно большой медный крест, а на голове – скуфья, из-под которой сзади торчит перетянутый резинкой хвостик. Его лицо отличается спокойным выражением добрых карих глаз. Наверное, будет в приходе пользоваться любовью… На коленях – черный кейс и куртка. Налегке едет. Возможно, недавно окончил духовную семинарию… Он достаёт из кармана четки, как только садится, и перебирает их. Молится… Слева от него, у окна – худенькая, моложавая блондинка, лет сорока пяти с книжкой в руках! Кто сегодня в автобусах читает?! И что? Когда закрывает её, мне удаётся рассмотреть имя О. С. Дейнеки. Психологией предпринимательства интересуется. Зачем она, «психея» – то есть душа, этому делу? Будут ли эти двое общаться?
А молодых-то среди нас больше!
За лобовым стеклом стелется и струится последними миражами бабьего лета серая дорога. Одни бросают на неё мимолётные взгляды, другие глазеют без отрыва, как на огонь или воду. По её правилам будет дальше строиться наш общий кусок жизни…
глава 3 Путь до границы
Старый, но удобный туристический автобус усердно выполняет свою работу без вздохов и хрипов. Раньше таких не было. Особенно – в провинции – «бывший в употреблении» – куплен за границей. В Болгарии – что ли? Нерусские слова кириллицей на стеклах. Унижа-а -ет. Элита пересела на иномарки. И мы – тоже. Даже не перекрасили. А зачем нам свои автобусы? Добудем чего-нибудь из земли – уголь там, металл, нефть – продадим – остальное купим. Старье? Зависимость от импорта! Ой, ну не смешите меня – всё равно лучше, чем дребезжащие, неудобные ПАЗики. … Всегда была зависимость… Помните, от чего?
Над дверями, на кожухе дверного механизма число «сорок девять» и слово не по-русски. Это столько мест в автобусе. А вот строгое объявление – уже по-русски: «Не курить, не сорить, (и главное!) – не материться!». (Чтобы мы, видя все это позорище, продолжали оставаться покорными.) Как тут не заматеришься?! Осмыслив, ругнёшься. А низзя – а!
Октябрь две тысячи восьмого. Девяностые давно завершились экономическим Чернобылем. Страшное потрясение для выросших в огромной, строившей коммунизм державе. Тогда происходили открытия и закрытия границ, бурное размножение бомжей, олигархов, лукавых правителей, воров и бандитов, грубое проветривание и выветривание душ и мозгов.
Лакированный коммунизм стал казаться раем: к прошлому негативу примешалась изрядная порция нового – «перестроечного». В газетах, на экранах и на площадях советское сперва ругали. Но как-то нелогично выходило: от «совка» отказались, а живем, как собаки или волки! Политики начали и новое время хвалить, и прошлое оправдывать, воруя, клевеща, лицемеря, грабя – всё хитрее, исподтишка.
А перед простым человеком – вопросы: чем жить и на что надеяться.
Время двигалось без видимых перемен, а тоталитарное государство шагнуло в новое тысячелетие – другим.
На наших глазах всё поменялось с логикой – до… наоборот. При этом трудно определить, какое оно. Одно лежит на поверхности – у нас нет ни эфемерного, ни спланированного будущего! Ни политики, ни социологи, ни экономисты – никто не может его описать. Не – о- пре – де – ли – мое – вот такая черта. Даже тот факт, что половине населения материально стало легче, почти не утешает. Миграционные процессы не уменьшаются —
все «полюбили» дороги! Переезжай в любую точку мира.
Наш маршрут – через Шемонаиху. До неё полтораста километров, а ехать часа два с половиной. Оттуда рукой подать до таможенных постов.
Выбираясь из города, впечатляемся рекламами, вывесками, огромными билбордами (не обойтись без иностранного слова.), где вся информация представлена на двух – даже трёх – языках, сперва на государственном, потом – на русском. А как же? Титульная нация! Тоже примета независимости. Третий – английский – вне конкуренции.
«Оськемен» – взметнулось над терминалом Усть – Каменогорского аэропорта. Это даже не калькированный перевод – просторечие. Государственному языку оказывается всемерная поддержка – предстоят реформы: обсуждается переход на латиницу, в газетах печатают нововведённые казахские слова – международные термины переводят. А как перевести названия химических элементов, болезней, философскую лексику? В СМИ по этому поводу идёт постоянно полемика. Национальное самолюбие «борется» с языковой глобализацией… Теперь, что не явление – то обязательно всемирное! За него… никто… не отвечает – заметьте!
Усть-Каменогорск, например, давно занесён в списки городов глобального загрязнения. Его любят и вместе с ним страдают индустриальными болезнями все триста тысяч жителей, национальный состав которых мимикрирует – уезжают немцы, татары, чеченцы, но больше всего – русские. Покидая его, возвращаются сюда сердцем. Хороший, добрый старый город, почти родственник.
Цинк, свинец, бериллий, медь – всё это он выдаёт в международных масштабах. Выбросы отходов видны невооружённым глазом и ощутимы на вкус. Корпуса раковых пятиэтажек полны страждущих – но это почти обязательное сооружение современных промышленных центров по всему Земному Шару.
На выезде нас властно притягивает к себе осень. Она помогает подавить беспокойство.
Начало октября. Зелени уже почти не осталось. Зато какое буйство красок последней листвы! Больше всего желтого. Осень как бы доказывает, что этот цвет теперь главный, что он лучший, что он прекрасен. Всегда что-то должно быть главным – такой у жизни закон! И ты, человек, нащупаешь главное – не растеряешься.
Мелькают вырвавшиеся на простор солнечные клены, развесистые ивы. Багровеют черемухи, редкие рябины демонстрируют спелые гроздья- фейерверки, брызги застывших искр. Закроешь глаза – а они не исчезают.
На ближних косогорах стоят врезанные в синеву неба тонкие березы на неразметенных коврах опавших листьев, березы-девчонки. Но есть и осанистые, толстоствольные боярыни – постарше.
Там и тут на дальних склонах гор пёстрые на пожухлом фоне багрово – жёлтые пятна.
Вблизи дороги этот праздник выглядит совсем неряшливо – засохшая, перепутанная дождями и ветром трава, среди которой иногда торчат стойкие стебли цикория, потемневшие, лишенные своих синих цветков.
Узкая двухполоска, по которой мы движемся, не единожды пережила издевательства «ямочного» ремонта.
– Пристегните ремни и втяните животы – от заворота кишок! О душе не беспокойтесь – вытрясет. Щас будет тренажер для космонавтов, – неожиданно гаркнул мужской голос.
Некоторые оглянулись на шутника пренебрежительно:
– Подумаешь! Сами знаем…
Оказалось – это мужчина средних лет, в небрежно надетой серой шляпе, из-под которой торчит густая шевелюра, и сидит он прямо за мной.
Но кончится же плохая дорога, и под колеса ляжет, хоть и не сразу от границы, ровная российская трасса.
В Шемонаихе пассажиры начинают отзваниваться – боятся, что скоро сотовая связь прервётся. Малявки и то с бабушками поговорили. Моя соседка перочинным ножом отрезает от яблока кусочек, отправляет в рот и посасывает. Меры снова приняты. Пока всё нормально.
Над кабиной шофёра засветился монитор… Начинается фильм про бандитов. Смотрю, не включая мозгов. Надоело! Втянешься – не оторвёшься! Лучше – в окно!
глава 4 Таможни
Холмы. А на них – камень да песок. Песчано-каменистая почва проглядывает сквозь седой покров редкой полыни. Цветущий и щедрый Восточный Казахстан позади. И в этом бедном устье каменных гор поражает вдруг возникшая деревенька Михайловка, пыльная, заросшая по брови бурьяном и – безгласная. Чем тут люди живы? Да сколько их? Человек сто?
В этой пыли и полыни – поодаль – небольшое стадо коров… Они ее что – едят?! И горькое же, наверно, молоко?!
Грустно. Вспоминаю рассказы наших туристов, побывавших в «европах». Их поражает контраст между нашей сельской жизнью и зарубежной. Мы, мол, скудны, нищи и неприглядны.
Я им возражала: «Зато природа у нас роскошная». Ага. Вот она – роскошь. Да и население редкое. Климат жёсткий… резко – континентальный.
Нет. Есть и веселые места… Не здесь. Не здесь…
Пейзаж для границы – в самый раз.
Преодолеваем две таможни – казахстанскую и российскую, недавно обустроенные заново. Пересекая зону раздела ночью, заметила как-то пограничников с автоматами. Где-то они сегодня скрываются. Не видать! Общаются на обеих с нами – по-русски. На каждой теряем по часу. Это еще быстро – зеленая улица в обход частников и дальнобойщиков. Те застрянут.
Хорошо помогают своими подсказками расторопные шоферы – тезки. Старший – Николай, коренастый, крепкий, уверенный. И молодой, Коля, – лет двадцати пяти, ответственный и потому сосредоточенно-серьёзный.
На российской стороне запомнился наркоконтроль с собакой, добавленный к обычному досмотру. Ведём себя тихо, вопросов не задаём – по совету Николая. Тот остряк, что шутил насчет качества дорог, выказывает в конце обхода, резкое недоверие:
– И что – эта дворняжка может что-то найти? Не смешите меня!
Некоторые посмотрели на него с ненавистью. Знают, чем грозят такие укольчики – продержат сейчас из-за него всю группу несколько часов! «Ну, и дурак!»
«Дворняжка» молчит, только уселась и стала чесать задней лапой за ухом, а глядит с юмором (мол, ты – не первый…, Фома-неверный). Понимаю: собаке плевать, о чем говорят, но впечатление было такое, будто сама сейчас ответит. Таможенник же нахмурился:
– Ладно. Потеряем десять минут… Пойдем, покажем.
Остряк ушёл с ними, а вернулся удовлетворённый:
– Мне! Самому! Дали спрятать! Куда хочешь, говорят. В четыре пакета завернул. Ведь нашла, кабыздошина! Можно ей мяска дать?
– Мне дай, – хмуро сказал проводник, – нельзя,… чтобы чужим пахло.
Их, видимо, достали уже такие недоверчивые граждане. Но этот чуть нас не втянул в происшествие!
Из всех, кто прошёл проверку, заполнил декларации и стоял в ожидании разрешения на посадку, отреагировала моя соседка:
