Лавердо

Пусть ложь сердец прикроют ложью лица.

Вильям Шекспир

Инспектируя антресоль в квартире, я наткнулся на общую сорокавосьмистраничную тетрадь в мятой выцветшей обложке. Стряхнул пыль, открыл титульную страницу. Тезисы Канта и Гегеля, рисунок с трещиной по плотине. Комок подкатил к горлу: ба-а, так это ты, свидетельница страстей полувековой давности! Эх, где ты, наша юность? Как давно ты скрылась за поворотом! – риторические вопросы потекли сами по себе. – Да и была ли ты?

Я слез со стремянки, подошел к окну. Привычный вид во двор расплылся. Может, это слезы сбили старческую оптику, может, память выстроила в ряд картинки былого, а может, просто порыв ветра сильно качнул клены Политехнического парка. Кто ответит?

Альма-матер – известная в стране как Питерский Политех, а если точнее, гидротехнический факультет вышеназванного вуза – взращивала из нас проектировщиков плотин. Однако кроме главной институт ставил перед собой и другую цель: инженер-технарь должен знать марксистско-ленинскую философию. Без нее он не сможет трудиться на совесть.

Шел семестр, когда нам разжевывали постулаты диалектического материализма. В XXI веке это понятие стало анахронизмом, но в пятидесятые годы предыдущего столетия признаться в незнании диалектики не рискнул бы ни один выпускник вуза. Что не отменяло нулевое понимание самих философских законов большинством инженеров советской державы.

Философию читал моложавый доцент лет тридцати, в мятом пиджачке и узких роговых очках, со скошенным подбородком. Та судьбоносная лекция поначалу текла по дежурному руслу: флегматично бубнил доцент, время от времени что-то чирикал мелом на доске, вяло почесывая подбородок. Слушатели скучали, большинство тихо занималось личными делами. Один студент, звали его Сеня Кашин, мирно спал. Такие «дежурные» лекции нет-нет да наводили на истинно философский вопрос: неужели всех устраивает нелепица, когда один только делает вид, что трудится, а остальные не против такой имитации? Единственное, что беспокоило участников сговора, – лишь бы их молчаливую сделку не раскусила некая третья «высокая» инстанция.

Кашин заснул так сладко, что издал явственный храпок. Сенин храп вместил и скуку, и сарказм, и равнодушие. По аудитории прокатился смешок. Доцент отдернул руку от подбородка, с недовольной миной положил мел, обтер пальцы тряпкой и степенно стал подниматься по амфитеатру. Сосед, дабы предупредить конфуз, толкнул спящего Кашина плечом, но так неудачно, что бедолага упал со скамьи в проход, ударился о ступеньки, из уха потекла кровь. Девичий визг, грохот крышек от парт, оханье – студенты повскакали с мест, кто-то взгромоздился на скамьи, чтобы лучше разглядеть происшествие.

– Извините, я тут упал, – Сеня вскочил, заморгал глазами, потер ухо. – Ой, кровь пошла.

– Коллега, если вы не высыпаетесь дома, то зачем ходить в институт? – академическим тоном спросил философ. – Храпели бы себе в радость на общежицкой койке.

– Извините, пожалуйста. На кровати, конечно, удобнее, но Валентина поставит прогул, – Кашин показал в сторону старосты потока.

– Строгая у вас староста. А такое, с разрешения сказать, присутствие – разве нельзя интерпретировать как прогул?

– Он во сне лучше запоминает, – пошутил кто-то из студентов.

– Тушка здесь – не прогул. Не придраться, – подхватил другой.

– Он на лекциях скучает, зато штудирует учебник философии по ночам, вот и не высыпается, – сострил третий.

– Что?! – доцент болезненно среагировал на последнюю шутку и, приблизившись к Сене, спросил доверительным тоном: – Вы скучаете на моих лекциях?

– Если честно, то да. Я вообще мало понимаю в философии, – последовал бесхитростный ответ. – Но, уважаемый товарищ, вы не расстраивайтесь: мне на всех занятиях скучно.

Все напряглись. Кашин в потрепанной курточке с рукой, прижатой к уху, явно не хотел обидеть преподавателя.

– Товарищ… Вы даже не запомнили, как меня зовут, – доцент закашлялся. – Идите в медпункт, у вас кровь течет.

Казалось, лекция сорвана: очки съехали на кончик носа, молодой преподаватель растерян. Но нет – философ вынул из очечника фетру, протер линзы, вернулся к доске и продолжил. Правда, голос его дрожал, мел в руках крошился.

Через неделю оба участника неприятной сцены пришли преображенные. Доцент купил новый двубортный пиджак, завязал яркий галстук. У Кашина не хватало денег на новую куртку, но он стрельнул у друзей чистую рубашку. Загодя занял место в первом ряду, достал общую сорокавосьмистраничную тетрадь с яркой обложкой, поправил ватку в ухе и приготовился конспектировать.

– Коллеги, вы, надеюсь, помните мысль Канта: не надо рассматривать другого человека как средство для достижения своих желаний? – непривычно громко начал лектор, когда все студенты расселись.

– А как его рассматривать? – вдруг вырвалось у Сени.

– Как движение к конечной цели, – философ подошел и приятельски похлопал Кашина по плечу. – Ошибок не избежать, но решения будут осмысленнее, если работаешь не только для себя, но для всего человечества.

– Ух! Для всего человечества! Это реально?

– Например, случившийся казус на предыдущей лекции навел меня на такие размышления. Я читаю вам философию не для того, чтобы сеять в ваши запудренные головки разумное-вечное. Нет. От меня этого требует кафедра. А вы ходите не внимать философские категории, которые помогут изменить мир, а чтобы получить зачет, а не прогул. Так?

– Так! – поддакнул Сеня, одновременно конспектируя Канта в свой гроссбух.

«Так!» – подумал и я.

– Вот именно! – философ продолжил в непривычной для себя манере. – Коллеги, но я хочу поговорить не о Канте, а вспомнить Гегеля с его диалектикой. Помните «гегелевскую триаду»?

– Нет.

– Тезис – антитезис – синтез. Течет себе большая, мощная река, всё спокойно – это тезис. Но нет перспективы – мало дает она пользы: рыбакам развлечение да путь для лодочников. Противоречие. И люди придумали перегородить реку, построить ГЭС. Я подумал, что вам, гидротехникам, такая аналогия будет близка. Вроде у реки появилась новая перспектива. Это антитезис. Построили. И река течет, и электричество людям дает. Это синтез. Одновременно это уже новый тезис. И у него есть свое несовершенство.

– Какое может быть несовершенство в плотине? – подал голос один из головастых студентов. – Нас учат, что наша работа приносит людям только пользу.

– Вас учат правильно, но без учета диалектики. Вот, например, вы слышали, новый проект: хотят перегородить Обь в низовьях. Построить ГЭС, чтобы обеспечить электричеством всю Западную Сибирь. Отличная идея. Но! Геологи считают, что там есть огромные залежи нефти. Водохранилище зальет миллионы квадратных километров. Где уж тут бурить? Вот и противоречие. Вот и антитезис.

– А какой может быть синтез? Надо чтобы и нефть, и ГЭС, – искренне удивился Сеня. – Я вот читал…

– Сеня, ты умеешь читать? – сострил головастый студент.

Все засмеялись, но доцент взял уже шефство над Кашиным.

– Не надо ерничать. Хороший вопрос. Это новая ситуация. Приходится человечеству искать решение. Каков будет синтез, чья точка зрения победит – будете решать вы, молодое поколение. Например, добыть нефть, построить не ГЭС, а ТЭЦ на нефти. Конечно, для жителей Западной Сибири начнется новый уклад. Надо рассчитать все плюсы и минусы. И потом вкалывать, много пахать. Всё не просто. Запомнили последовательность? Старый статус-кво, потом инновация, потом мучительная интеграция и, наконец, новый статус-кво. Точнее – это не окончательное состояние, такое чередование будет постоянно.

Сеня вывел на титульном листе тетради большими буквами «тезис – антитезис – противоречие – синтез!» и нарисовал плотину.

– Не совсем понятно.

– Чего не понятно?

– Сами себе создаем сложности. Зачем? – Сеня окончательно осмелел.

– Помните законы диамата? Противоречия ведут к изменениям. Противоречия есть всегда. Если вы сами не внесете изменения, их внесут другие. Прогресс отменить нельзя. Муки выбора. С этим-то вы сталкивались. Нынешнее положение вещей вам не нравится. Взвесили для себя – идти вправо или влево. Выбрали. Потом снова не нравится. Опять муки выбора.

– А если бы геологи не нашли нефть в Сибири – какое противоречие? Какие муки? – головастому студенту не понравилось, что солирует в разговоре дуралей Кашин. – Стоит ГЭС и работает.

– А у вас как проектировщиков разве нет дилеммы – сделать прочную плотину и экономичную – меньше затратить бетона? Ведь нужно экономить деньги народного хозяйства. Вы спроектировали по минимуму прочности и ошиблись. А после паводка вода надавила на дамбу – пошли трещины.

– Это записывать в конспект? – спросила девушка, которая визжала, она и оказалась той старостой Валентиной, которая отмечала присутствующих. – Про статус-кво вы будете спрашивать на экзамене?

– Про это вас спросит жизнь. Не я. И не только сопромат вам поможет в работе, но и философия. Не проспите эту науку.

– А я и сопромат еле-еле на тройку сдал, – посетовал Кашин.

Все опять засмеялись. Улыбнулся на этот раз и доцент.

– А как связана гегелевская триада и Сенин… случай? – осмелела и Валентина, не побоявшаяся выглядеть непонятливой.

– Например, не отмечать отсутствующих на моей лекции, – усмехнулся доцент. – Скучная лекция – так мне проще. Вам пропускать нельзя – накажут. Тезис. Но есть моя профессиональная гордость. А вам жалко зря потраченного времени – слышен храп. Антитезис. Налицо противоречие. Синтез – можно пропускать, но учить философию дома, и сдать экзамен по-любому. А я постараюсь, чтобы вам стало интересно. Через призму диалектики поймете всё, что случится с вами.

– То есть можно не ходить на лекции? – обрадовался Сеня и провел жирную трещину на рисунке плотины.

– Да.

Студенты радостно зашумели. Валентина несколько расстроилась, потеряв статус грозного вахтера.

– Да, важный нюанс! – философ зажал ладонью подбородок и продолжил почти заговорщическим голосом: – Не забудьте! После инновации грядет хаос. Обязательно будет хаос! Это любопытнейший моментец. Когда старый статус-кво сломан, а интеграция еще не началась. Тогда необходимость перемен и случайность нового пути уравниваются. Легкая пушинка перевешивает одну из чаш весов. Вдруг начинается бифуркация. Река не течет от истока к устью по прямой. А это, казалось бы, с точки зрения закона экономии энергии – самое естественное. Река петляет. Бред! Но такова реальность. И меняет русло не один раз в жизни, а постоянно. Каждый раз через случайную бифуркацию. Так и в социальных системах. Спонтанный выбор индивида может повлиять на исход тенденций общественного уровня. Вот ваш коллега случайно разбил ухо, а мы поменяем ваше мировоззрение. Бифуркация? Бифуркация.

Лекции по диалектическому материализму потекли по другой долине: стали интереснее, с примерами из мировой истории. Но посещение снизилось – в мозгах студентов свобода выбора победила философские категории. Только Сеня не пропустил ни одного занятия и стал «героем семестра». Единственный минус – доцент не успел прочесть всю программу – много времени ушло на лирические отвлечения. За что и получил, как потом доложила всезнающая Валентина, нагоняй от руководства кафедры. Вот такой получился синтез.

А у Кашина новый статус-кво оказался лучше. Говорили, что, несмотря на все старания, он на экзамене отвечал невпопад, но философ поставил ему «хорошо». Из общего человеколюбия.

В конце того семестра я умудрился сильно простудиться, сдавал сессию позже других. И попросил у Сени конспект, чтобы подготовиться к экзамену по философии. Гроссбух так и остался у меня. Прошло полстолетия. Антресоль, никому не нужная общая тетрадь, комок, подкативший к горлу, поплывший вид на парк.

Я пошел в ванную, промыл глаза. Вышибло лицо доцента, остались лишь узкие роговые очки и скошенный подбородок. Не запомнил я и фамилию (Сеня записал только имя-отчество – Михаил Иванович), но метаморфоза в лекциях сразу всплыла в памяти. Больше такие самокритичные преподаватели нам не читали. Да и вообще редко встречались на жизненном пути люди, готовые публично признать ошибки, хотя диалектика кричит, что мы сотканы из противоречий. Но кто ее понял, эту науку?

Сам Сеня – образчик парадокса. На сторонний взгляд, ущербная, хоть и незлобивая овечка в стаде, с возможностями – от земли не видно. Предел мечтаний – водитель грузовика в деревне и бутылка водки после бани по субботам. Но такой судьбе противостояла несгибаемая крепость русской провинциальной натуры. И она оказалась крепче обделенных стартовых возможностей – Сеня стал хорошим инженером.

Когда же мы с Кашиным виделись в последний раз? Кажется, это было в 2000 году. В новой столовой за Химическим корпусом. Да, точно – юбилей выпуска 1960 года.

Тогда на входе в Главное здание висела вывеска: «Санкт-Петербургский Технический Университет». Но обыватель не изменял вековой традиции и в разговорах называл наш вуз по старинке – Политех.

Большие окна столовой иллюминировали ярким светом. Выпускники надели лучшие свои гардеробы. Организовать такой банкет – дело не простое. Но комсорг (в прошлом) Павел Знаменов справился. Узнал телефоны, дважды всех обзвонил по списку, собрал деньги, договорился со столовой, закупил алкоголь. Вечеринка разгонялась. Стадия узнавания забытых лиц: «ой, ты ли это?!», «как я рад тебя видеть!», «сохранил старые гримасы, курилка!» – перешла в подбадривающе-льстивую: «хорошо выглядишь», «всё молодеешь», «всё такой же, только поседел». Подгребли опаздывающие, расселись за столами. Павел не изменившим ему зычным басом предложил выпить «за здоровье, несмотря на седьмой десяток». Ему тут же попенял Шура, душа (в прошлом) курса:

– Ну, комсорг, начал за упокой! Какое здоровье в наши-то годы! Давай выпьем за наших девушек! Они прекрасны. Как и сорок лет назад!

– Ха! Шура, лукавишь. Хочешь за здравие, а чего сам брякнул «сорок лет назад»? – парировал Павел.

– Молодец, Паша! Верно подметил. Не зря тебя звали правдоруб, – начался забытый обмен остроумными подколами.

– Не скинуть так просто груз времен!

Вспомнились былые пикировки ребят: все заулыбались, зазвякали фужеры, заглушая грустную ноту.

Последующие тосты и алкоголь растопили холод десятилетий: от банальных вопросов «как живешь?» перешли к милым воспоминаниям «а помнишь, как тогда?..». С удлинением ряда пустых бутылок разговоры перетекали в формат тет-а-тет, становились искреннее. Кто чего достиг и не достиг? Кто кому ставил подножку? Кто подсказывал на экзаменах? Злополучный Сеня с третьей рюмки осоловел, откинулся на спинку стула и всхрапнул. Его под руки перенесли в гардероб на банкетку.

Павел Знаменов подсел к Тамаре. Протянул стопку.

– За дружбу нашей «пятерки»! Как вспомню – так плакать хочется! Больше такой душевности по жизни не встречал!

– Со мной?! За душевность нашей компании?! – Тамара нажала на слово «нашей», в голосе сквозила издевка, но в ответ чокнулась.

– А что? Чем плоха? Почти братия. Так весело больше не было за всю жизнь.

– Согласна. Так весело было только в студенчестве. Но, как всегда, есть нюанс.

– Какой?

– Почему ты хочешь выпить именно со мной?

– Помнишь, как съездили в Крым?! Каждую минуту – новая шутка! – Павел сделал вид, что не понял намека. – Я всё организовал. Я и сбил нас всех в кучу.

– Дружная, да-а, крепкая! Особенно, когда ты выгонял меня из комсомола… Как сбил – так и разбил! Вдребезги!

Знаменов свободной пятерней зачесал волосы ото лба к затылку, а потом тыльной стороной ладони как будто смахнул каплю с усов. Тамара вспомнила, что он так всегда делал, когда кто-то высказывал сомнение в его незаменимости. Смешно, что эта привычка-двухходовочка – зачесывать вихры и элегантно подтирать нос – сохранилась.

– Ой, чего ты разворошила старье? Сколько дождей с тех пор пролилось.

– На кого пролились?

– На наши головы. Кислотные дожди. Но еще не все ячейки памяти окислились. Вот и думаю…

Она вспомнила, как они вдвоем в молодости щеголяли друг перед другом, да и перед другими начитанностью. Она сыпала цитатами из классики, он – красивыми метафорами. Никто из компании не мог так, даже Шура.

«Значит, не забыл тот случай – не стерся гештальт, – подумала Тамара. – И не лукавь – подсел неспроста именно ко мне, не просто освежить былое, что-то хочешь выведать. Постарел ты, Пашка, конечно, как и все мы, но крепко природа и родители тебя сколотили: рост великана, густые кудри, пусть и седые, трубный бас. Даже в чем-то похорошел – эти жуткие подростковые прыщи на лице исчезли. Теперь такие брутальные рубцы. Да и порода чувствуется не пролетарская: гордая осанка, костюм носишь как лорд. Откуда аристократизм? Но чего ты, Пашка, мнешься? Как тогда. Сам начал разговор. Уж сформулируй четко: чего надо? Ведь ты косил под правдоруба, не я. Проверяешь – помню ли я? Нет, дружок, не забыла тот нож в спину. Рана заросла густым мхом – это факт, но и простить – не простила. Или не совсем густым?»

– Время такое было: сам себе не принадлежал, – продолжил Знаменов примирительным тоном.

– Да, времена были лицемерные. Веселились все вместе, но фигу кто-то держал в кармане обязательно. Помнишь, ходили всей гурьбой в театр? На «Оптимистическую трагедию»?

– Конечно, помню: я сам организовывал культпоход.

– Там один персонаж сказал: а вожачок-то сволочью оказался! Не про тебя ли?

– М-да. Поговорить по душам с тобой сложно. Я хотел прояснить… – Павел замялся, что-то вспоминая.

– Что прояснить?!

Тонкий, но мерзкий кошачий коготок царапнул по сердцу. Тело объявило побудку: что-то там, в сорокалетнем прошлом, оставило важные недоговоренности, и они, эти фигуры умолчания, ожили и своими холодными щупальцами потянулись к ней, Тамаре. С чего это?! Она напряглась.

– Вот ты скажи. Меня гложет до сих пор, – Знаменов взглянул собеседнице в глаза, опять зачесал пятерней волосы и резко продолжил: – Как ты тогда, в пятидесятые, уже всё знала?!

– Что знала?

– Всё! Что лозунги на плакатах – фуфло, коммунизм – утопия, компартия – кормушка для номенклатуры! А?

– Откуда ты это взял? – Тамара опешила, такой поворот застал врасплох. – Ничего такого не знала и не догадывалась даже! Я – как все.

– Да не надо: двуличность твою все видели. Думала одно, а подпевала на собраниях другое. Вот меня взять: и не понимал всего, глуп был, каюсь – четко стоял на линии партии. Твердо стоял. А у тебя на лице написано. Наверняка, в перестройку задышала полной грудью, побежала по митингам, кричала: «Горбачев, в отставку!». – Павел налил себе еще водки: – Всегда контрой была.

– Ты, Паша, как мартовский заяц – непредсказуем! Откуда такая чушь? Я – контра! Ха-ха. Никогда не подпевала. Я молчала. Я училась.

– Пусть не громко. Соглашусь. Но других, и меня в том числе, осуждала. Про себя, в рукав. Как истовая диссидентка. В чужом глазу сучок выискивала, а в своем…

– Чушь! Всегда сидела ниже травы и не высовывалась! Как большинство. И никакого бревна в своем глазу не нахожу: искренне считала, что живем в лучшей стране в мире в лучшее время. Любая профессия почетна, каждому – по труду, общее превыше личного, справедливость во всем! Лишь бы не было войны!

– О-о, заголосил фарисей! А из тихой травы торчат рожки ревизионизма.

– Ого! Ты выбери все-таки – или ревизионизм, или фарисейство! А то как в анекдоте: или наденьте купальник, или перестаньте креститься. А раз ты так правоверно исповедовал коммунизм – почему ты меня выбрал в качестве жертвы? Я никаких писем не подписывала, комсомол, тем более партию не критиковала. Зачем тебе этот цирк понадобился? Ведь понимал, не дурак, – жертвой падет наша компания.

– Да, не о том я…

Знаменов глубоко вздохнул, задумался. Ему совсем не хотелось пикироваться, цель ставил другую. Но сорвался, стал упрекать. Он провел рукой по волосам теперь не назад, а справа налево, и шепнул Тамаре на ухо:

– Послушай! Что я мог сделать? На ковер меня вызвал Виктор Саныч. Помнишь? Секретарь партбюро. Тряс какой-то бумагой: мол, на крестных ходах видели наших студентов.

– Я-то тут при чем? Я в церковь не ходила.

– И велел провести показательную порку кого-нибудь из нелояльных линии партии. Парторг факультета!

– Парторг? Выгнать из комсомола и сломать жизнь – якобы контра затесалась в стройные ряды. И ты в этом судилище участвовал?! – Тамара, передразнивая собеседника, тоже перешла на шепот.

Павел замотал головой, как бы открещиваясь от обвинения. Но Тамара не пощадила:

– А чего ты тогда об этом умолчал? Поставил личные интересы выше коллектива. Партийную карьерку себе не захотел портить. А, похоже, ты сам фарисей фарисеевич! Может, обсудили бы всей братией, и не рассыпались бы на осколки.

– Партийная дисциплина. Сама всё понимаешь. Ну не выгнал же тебя… Сопротивлялся. Не повелся на перегибы сверху.

– Вот это и странно. Кстати, давно хотела спросить: почему не выгнал, непоследовательный ты наш? Уж взял роль палача – так довел бы до логического конца. Занес топор, рубанул сплеча, а потом спрыгнул с эшафота. Странно как-то.

Павел внимательно взглянул на Тамару. Игру в гляделки он проиграл: не выдержал первым, отвернулся, дернулся, водка выплеснулась из стопки.

– И прав оказался – оправдала же доверие. Вот и сейчас из-за тебя облился, и тогда по шапке получил. За мягкотелость.

– А чего ты подсел-то?! – Тамара вернула голосу силу. – Жизнь прошла. Вроде и у тебя, и у меня – гладко. Совесть проснулась к старости? Индульгенции просишь?

– Вот какая была змея, так и осталась – нет чтобы забыть обиду, дружески обсудить.

– Ты смеешься, Паша? Даже ты мучаешься тем предательством. Сорок лет! Теперь сам разберись со своей совестью. Сам!

– Эх, злая ты! А я тебя пожалел тогда. Да, вот еще хотел спросить… про могилу Лавердо. Не знаешь, где она похоронена?

– Большеохтинское кладбище, Ирбитская дорожка. Метров сто пройти. Там справа. Зачем тебе? Она тут при чем? – теперь пришла очередь Тамары выпучить глаза.

Знаменов не ответил – поставил стопку, подтер рукой нос и отошел, опрокинув стул.

Вот так поворот! Еще один скелет сейчас выпадает из древнего шкафа! Умудрился комсорг набросать дров в топку «забытое прошлое». И не только любопытство проснулось – те самые фигуры умолчания как дрожжевая масса – оттаяли и вспучились. Неясная масса, но явно неприятная. Тело, тело шептало, не мозг, а опыт вторил, что это не любопытство жжет, а эти мутные дрожжи – пироги из которых будут ох несладкими.

Тамара пыталась просчитать, какое отношение Лавердо имеет к той истории с исключением из комсомола? Совсем забытый персонаж. Если бы не экзотическая фамилия, то и не вспомнить, кто такая.

Падающий стул подхватил Шура Тронский, как будто стоял за спиной, и подсел на то место, откуда вскочил Павел.

– Что? – ехидно спросил он, кивнув подбородком в сторону удаляющегося приятеля.

– Что что? – Тамара ухмыльнулась.

– Не извинялся, сделал вид, что агнец божий, а ты ему в глотку пару-тройку цитат из Чехова. Так?

– Ты подслушивал?

– Ага, попал в десятку! Отлично! Я – пифий, угадываю всё, – Шура весело загоготал. – Подслушивать необязательно. На самом деле – никто в этом бренном мире не меняется с годами. Тем более Пашка. Он уже приставал ко мне с тем же. Рассказывайте, мэм.

– Что рассказывать?

– Почему он развалил нашу монолитную компанию? Ведь это же обсуждали. А как весело было! Два года душа пела. И как быстро пролетело!

– Согласна. Вспоминаем со слезами на глазах. Комета пролетела, махнула на прощанье хвостом – и ага. Утешимся тем, что у других и такого не было! А почему ты считаешь, что Паша виновник?

– А кто?

– Вопрос. Ну, ты, например. Был душой компании. А в одночасье сдулся.

– Я не сдулся – я ушел в себя. Обстоятельства. Сама помнишь, – Шура шмыгнул носом. – Вот об том и…

– А Паша – нет, не извинялся, – Тамара не дала Шуре закончить фразу. – Хотел получить индульгенцию за то, за ту…

– Я понял. Как он тебя из комсомола гнал. Вот исток трещин в монолите. Все мы измазались в том дерьме!

– Не забывается образ с плотиной. Ха. Но почему все измазались? Вроде та заваруха только меня касалась.

– Ничего себе – только меня! – передразнил Тронский. – С той минуты, как жизнь слилась из верхнего бьефа в нижний, – всех касалось! Всех пятерых. Так ты что? Индульгенцию пожаловала?