Лавердо

– Не получился разговор. Я его сволочью назвала. Упреждающе. Он ответил только, что пожалел меня на комитете.

– Вот Пашка, фальшивая змея! Пожалел? Ха-ха. Как бы не так: приссал, когда я вступился. Он всегда был трус. Не сразу проявилось. Помнишь, как в Крыму я спрыгнул со скалы в море? А он подошел к обрыву и… только посмотрел вниз. Правдоруб и трус. Такая экзотическая смесь получается. За это судьба ему и отплатила, – Шура злорадно заржал.

– Ты вступился?! Вот, оказывается, кто мой спаситель!? Что ж ты сказал такое?

– Он испугался за свою шкуру. – Тронский понизил громкость голоса до минимума, оглядевшись по сторонам, приподнял для значительности брови.

– Что убавил звук? – Тамара тоже перешла на шепот, второй раз за пять минут. – Что вы все боитесь, наушники? Ни КГБ, ни партии давно не-ет.

– Не важно. Пашка сильно наложил под себя. Вика подтвердит.

Шура налил водки и выпил. Возникла пауза. Тамара еще раз прокрутила в голове ту сорокалетней давности сцену. Что могло испугать Знаменова? Он изначально хотел ее потопить – однозначно. И также однозначно, что кто-то ужалил его в ахиллесову пяту, пока ее, Тамару, попросили выйти. Ну, не Шура же – они были друзья. Не сам себя. Не проснувшееся человеколюбие. И что это за пята!? Мало-мальски вразумительной версии не нащупывалось.

– Так что ты сказал такое, Шура? Тогда. Что?!

– Давай о другом, – Шура пододвинулся ближе. – Расскажи про Лельку. Я думал, что стерлись воспоминания, а вот тебя увидел – и понял, что помню. Что знаешь?

– Нет, давай договорим про комсомол! Что ты сказал Паше на комитете?

– Не помню. Давай все-таки про Лелечку.

Шура лукавил. Он не «не помнил», а не понял, какой тумблер перещелкнул в Пашкиной цепи. Но после Шуриного выступления в прениях (а его аргумент явно не тянул на страстно-возмущенный «глас народа») машинка комсомольской репрессии вдруг поехала в обратную сторону. Павел сдулся – идеологический праведник превратился в запуганного хорька. Тогда это действительно удивило Шуру.

– А что не так пошло в его карьере? – Тамара не отпускала свою тему.

– Да, ничего сверхужасного: после того случая как будто тормоза включились. С комсомолом выше секретаря факультета не продвинулся, профсоюзная стезя тоже не дала свечу, на кафедру распределился, но карьера средненькая: кандидатская – да, докторскую зарубили, профессура не светила. Лет десять назад из института выгнали. Интриги! Бизнесом занялся, да для бизнеса энергией фонтанировать надо. А какие силы в нашем возрасте? Юзом всё шло. Хотя он крепкий организатор, но не в то время родился. Теперь пенсионэр, – Шура расправил плечи.

– А ты приятелю, небось, завидовал, когда он комсомольскую карьеру делал? И по голосу слышно – сейчас злорадствуешь!

– Да хрен с ним. Он развалил нашу с ним дружбу, да и общую на пятерых. Не я! Ты эти гипотезы брось!

– Какие гипотезы?

– Что якобы из-за меня компания схлопнулась.

– Да, ладно, не бери в голову. Но Пашка же ее и сколотил на первом курсе. А с семьей у него что?

– Семья рассыпалась. Жену его не знал. Где дети – не знаю.

– Вы были такие друзья.

– Я его двуличность не сразу раскусил. А разгадал – так мы и расстались. Да и с Викой… гримаса судьбы. Ну, ты понимаешь.

– Вика?! А кстати – где Вика? Чего она не пришла сегодня?

– Она не смогла. Занята.

– Как она? Как вы вместе? Дети?

– Как написано в умных книгах – опустевшее гнездо. Сын уехал работать за рубеж. Живем на паритете, каждый занят своим. Квартира большая – четверка. Мебель, итальянский кафель в обоих туалетах. То, се. У меня – «Мерседес», у нее – холодильник с двумя морозильными камерами. Вот у Пашки, кстати, только «Лада-Самара».

– Это в нашем возрасте очень актуально, – Тамара саркастически улыбнулась. – А расскажи – как ты Вику от Пашки отбил? Они выглядели такой ладной парой.

– Сама его бросила. Это еще на третьем курсе. Почему? Я не расспрашивал, – Шура явно тему отношений с Викой хотел замять.

Тамара удивилась – обычно сплетни про свою жену интересуют мужей. Но Шуре нужно что-то другое узнать, тоже хочет заполнить какую-то пустоту, которую не заполнишь деньгами. Если бы можно было купить – он бы, как и Павел, не подсел с разговором. Тем временем Шура опрокинул в рот еще водки.

– И я не знаю: мы и с ней тогда же перестали общаться, – Тамара затарабанила пальцами по столу. – Что-то Лелька говорила… не помню.

– И не рассказывай.

– Тебе, что, всё равно, почему она ушла от Пашки? Ты же с ней расписался не из гуманных чувств. По любви, наверное?

– Если бы Лель согласилась на мое предложение, не было бы никакой Вики, – Шура выпил еще стопку и выпрямил спину.

– А я подумал вот сейчас. А не ты ли причина развала нашей компании?

– Я-то при чем?

– Так ваш конфликт с Пашей. Не он же один виноват. Оба виноваты. Ты всегда воротила морду от комсомольских дел. В тебе что-то «против» светилось, такая цаца «сама в себе». Вот он тебя из комсомола и решил турнуть.

– И ты туда же! Чего вам всем в моем лице мерещилось? Я считала, что главное – учеба. Претензии к успеваемости были? Нет!

– Счастье – это не учеба. Счастье – это труд. Да и труд не на первом месте. Счастье – это любовь! Эх! – Тронский сходил в конец стола и принес еще бутылку, налил себе и Тамаре. – Давай помянем Лельку. Жалко! Что у нее случилось?

– Грустная новелла. Обнаружилась онкология. А потом она сама ускорила уход. Об ушедших не чокаются.

– Это я виноват. Тогда на целине захотел выпендриться. Малахольный был. Угнал коня у местных казахов, хотел покатать. А она свалилась, неумеха, повредила позвоночник. Потом это сказалось. Спустя годы, – Тронский согнулся, опустил голову.

– Не вини себя. Ты не малахольный, ты влюбленный был. Да и не в том дело. Мало ли от чего у человека рак. Да, потом она, возможно, не из-за болезни наглоталась таблеток…

– А отчего?

– Запуталась по жизни. Вечный искатель романтики. Полна надежд, а жизнь ей не подарила простого счастья. Ей бы крепкое мужское плечо, а ей хотелось блистать. А блистать она уже не могла, когда болезнь закрутилась. А чего она тебя бросила – это и для меня вопрос. Ты был самый эффектный парень на курсе.

– Так чего она отказала мне?! – взвыл Шура. – Два года ухаживал! Цветами ковры выстилал. Так любили друг друга! Ответь! Ты должна знать: ты – ее подруга ближайшая.

– Все-таки интересуешься сплетнями? – Тамара улыбнулась ехидно. – На самом деле, я не знаю. Мы все пришли наивными, а она – с опытом, испытавшей взлеты и разочарования. Противоречивая была.

– Это не ответ. Не хочешь сказать честно – не говори, – Шура достал платок из кармана, высморкался. – Вот мы с тобой тут сидим, пьем. Рак, говоришь? Болезнь непрощенных обид. Опять-таки если образ дамбы вспомнить. В одночасье прорвало, вода стремительно слилась, снеся в потоке бетон и справа, и слева. Мне часто по ночам кажется, что с Лелькой разбежались так же, аллюром три креста. Как две стороны той дамбы.

– А мне иначе видится ее образ: горный поток, бьется о камни, брызги летят – красота. Но она ждет, когда кто-то поставит плотину и остановит бурлящую воду. Нужен мужик крепкой воли. Так и не дождалась. Мечты чередуются с разочарованиями.

– Значит, я слабаком оказался. Неожиданно…

Тронского разобрал насморк, он достал платок, но никак не мог остановиться. Встал и поспешил в туалет. Тамаре показалось, что он хотел скрыть слезы. Вот, оказывается, как Лельку сильно любил! Пронес чувство через всю жизнь. И не подумаешь, что такие кумиры могут быть однолюбами. Жалко обоих. Но Лелька Шуру не любила.

Тамара обманула Тронского: она знала ответ на его вопрос. Последняя встреча в больнице с совсем ослабевшей подругой. Диагноз знали все, включая больную. Поговорили откровенно: повспоминали и веселое, и печальное. Лелька упомянула и Шуру.

– Присматривалась. Симпатичный он. Нравился, конечно. Ухаживает, букеты носит. Но слишком приторный, что ли?

– Странная ты, Лель. Шура – видно с первого взгляда, что скала, эффектен, как князь Болконский. Мечта любой женщины. Да вдобавок влюблен по уши.

– Меркантильный он. Когда у тебя в квартире побывал – весь извелся, что хочет в такой же жить. Не по мне. Да и старая пассия не освободила место в груди. Из школы. Да ты помнишь, я тебе рассказывала. Может, если бы Шура не торопил, а вымораживал меня лет пять… Но сунулся со своим маршем Мендельсона не в то время, не в том месте.

– Не жалеешь спустя годы?

– О чем?

– О том, что гналась за тем, «чего так хочется и жаль». А синицу упустила из рук.

– Нет. Шура не синица. Он как-то рассказал, что родители его не любили. Такие люди – они как бетонная стена, требующая к себе особого внимания. А я ему нужна была как жена-красавица, которой можно хвастаться. А еще хотел, чтобы я сама к нему свалилась в руки. Гордый. Но и я не меньше – ты меня знаешь. Об такого я бы билась, билась и разбила себе морду. А если не разбилась, то со скуки бы зачахла. Правда, и сейчас не пляшу яблочко.

– Это ты брось. Еще встанешь с койки, поцокаешь по подиуму, найдешь себе новую пассию.

Лелька усмехнулась как-то странно. Кто ж знал, что это улыбка человека, решившегося на самоубийство? Каждый раз щемит сердце, когда Тамара вспоминает ту встречу. И не только потому, что она стала последней, но при выходе из больницы промелькнула гнусная догадка, что именно Лелька развалила дружбу «пятерки». Одним легковесным отказом Шуре.

Вот и сейчас то предположение пришло на ум. Тамара встала и подошла к окошку. Тронского не надо расстраивать той правдой. Пусть живет в розовых воспоминаниях. Как всё пронеслось на встречных курсах: он – однолюб, а ей, видишь ли, вместо крепкого плеча вечно подавай «прекрасные порывы». Теперь очевидно, что он влился в «пятерку» только ради Лельки. Остальных он видел как декорации. В центре сцены страсть к Лельке. Или то не было романтическим чувством, а тщеславием, жаждой получить жену-приму? А как получил поворот от ворот – тогда и всю массовку отправил по домам. Занавес, театр закрыт. Нет, шалишь, Шура, пресловутые трещины пошли по нашей компании с тебя. Хм, обиделся, что я его упрекнула. Значит, чувствует кошка, чье мясо обглодала.

Как ни старалась советская власть причесать нас под один гребень, а все мы пришли в институт непохожие. Если Тамара, домашний ленинградский птенчик, и провинциальная Вика, только принимали первые комплименты, то Лелька уже успела и почувствовать вкус страсти, и горечь разочарований. Злые языки шептали, что она еще в школьные годы сделала криминальный аборт. Но Тамару это не отталкивало, а, наоборот, притягивало. Пусть рано поднялась, рано обожглась, зато жила искренне. Сколько кавалеров вокруг нее крутилось! А вышла замуж за непонятно кого. Импульсивно. Почти за первого встречного. Как Лариса из «Бесприданницы». Естественно, ничего путного не могло сложиться.

А почему сегодня Вика не пришла? Занятость – это отмазка. Не хотела встретиться с Пашкой? Укоры совести или тайны мадридского двора? Вспомнилась примета: отсутствие Вики – не к добру. Как бы всё пошло ладно, если пресловутый марш Мендельсона проиграли для Лельки и Шуры. А получилось, что фамилию Тронская взяла Вика.

Тамара смотрела в институтский двор. Мысли скакали, ясная картина прошлого не складывалась. Всё громче звучит голос из прошлого. Что еще не договорено в той истории? И с кем? С самой собой?

По двору прошли унылые политехники – видимо, сдавали зачеты допоздна и не убедили преподавателя. Из подсознания вынырнула не единожды наблюдаемая картина на зачетах: профессор пытается выдавить зачатки знаний, а студент – сделать лицо, дескать, что-то понял. А затем спектакль-бой – вздох против улыбки. Вздох разочарования старшего и просящая пощады улыбка младшего. Бой заканчивается быстро и однозначно – зачетка возвращается в руки студента со словами: «подготовьтесь и приходите в другой раз». Ничего не изменилось. Как сорок лет назад: время над этим спектаклем не властно. Сама Тамара училась отлично, и на такие «бои-зачеты» смотрела с брезгливостью.

Лицемерие – губительная сила. И наша компания прогнила из-за притворства. Каждый стремился к личной мечте. Ну и, спрашивается, что в этом дурного? Друг другу не мешали же. А от веселья выиграли все! Или всё же мешали? Каждый впоследствии прожил полную жизнь – значит, все были самодостаточны. Но прожил свою, собственную, вне коллектива. Вот только Шура с Викой в одной квартире. Что странно. А Лелька – совсем короткую.

Почему в моем лице они все видели контру? Детям недовольство системой передается от родителей. Но ни папа, ни тем более мама не были диссидентами, никогда ни единым плохим словом о социализме при детях не обмолвились. Не могла я пропитаться духом протеста. Я и не пискнула ничего против генеральной линии, ни одного анекдота. Да, общественной работы избегала, но разве одна? Хотя если вспомнить отчий дом… на поверку не всё так кристально. Может, говорить не говорили, но, если вдуматься, в их отдельной (редкость в те годы) квартире на Фонтанке витал душок нигилизма. На детский вопрос «Почему вы такие старые по сравнению с родителями ровесников?» мама сначала отшучивалась. А потом, когда Тамара с сестрой подросли и повторили вопрос, ответила мечтательно:

– Не до детей нам с папой было в двадцатые годы. Работы – выше головы: поднимали печатное дело по всей стране. Командировки от Белого моря до Туркестана. Как говорили – строили город-сад. С… энтузиазмом. Понимаете?

– А что потом?

– Что потом? Я родила тебя, когда мне уже было тридцать пять, а тебя в тридцать семь. Старородящей называли в роддоме.

– С городом-садом что? Перестали строить?

– Папа получил должность в Ленинграде, квартиру. Мы осели дома.

Дочек ответ не удовлетворил, мама внезапно загрустила, и сестры решили не приставать с расспросами.

Во дворе прошла еще одна группа студентов. Веселятся. Значит, эти везунчики – сдали зачеты. Какие-то разрозненные картинки прошлого продолжали всплывать. Вспомнилось, как отец плакал от счастья, когда объявили о смерти Сталина. Вся страна плакала от горя, а отец старался скрыть радость… Странный плач.

Или другая зарисовка. Опять-таки из их жизни на Фонтанке. Их дом строился еще до революции, как доходный в верхних этажах, а для хозяев в нижних. С чопорным вестибюлем на первом этаже. И пол, и стены выложены красочной керамикой. Перила парадной лестницы на этажи – ажурная чугунина. На втором этаже – огромная зала с высокими потолками, панорамными окнами на реку: видимо, для балов – пилястры с лепниной, лакированный паркет, ниша для оркестра.

Однажды, когда Тамара ходила во второй класс, пришли отделочники и в вестибюле сделали выгородку. Стены – из фанеры, потолок – первый марш лестницы. В этой, с позволения назвать, комнатке поселили уборщицу тетю Пашу. Милая, безропотная женщина: согласилась на любое жилье и каторжную работу – мыть все домовые лестницы в округе. Как она жила прямо у выхода на улицу, и зимой в стужу, и без туалета, и без кухни? Но тетя Паша не роптала: лишь бы каморка, где можно поспать. А в это же время зала на втором этаже пустовала. Всегда. Массивная дверь закрывалась на замок, ключ от которого хранился в райисполкоме. Жизнь в залу возвращалась только раз в два года. Для проведения выборов в Верховный совет. Дверь распахивали настежь: паркет, стены, рамы вычищали от пыли, украшали цветами и кумачовыми транспарантами. В центре ставили обитую бархатом урну для голосования, по периметру сидели накрашенные тети, выдававшие бюллетени, в оркестровой нише продавались пирожки, бутерброды, лимонады. Вся процедура – сплошная профанация: выбирать не приходилось – в списках всегда стояла одна фамилия, самого «достойного представителя блока коммунистов и беспартийных». Непоколебимое единение масс. Через пару недель праздник уступал место забвению – кумачи убирали, пирожки доедали, ключ поворачивался на два оборота. А тетя Паша продолжала жить без туалета под лестницей. Маленькая Тамара ужасно боялась вечно закрытой двери на втором этаже – казалось, что там скрывается враг. Она пробегала второй этаж с зажмуренными глазами. Мерещилась костлявая рука, хватающая за школьный передник. Силы придавала надежда, что тетя Паша услышит крик о помощи через фанерную перегородку.

Как-то она спросила папу:

– Почему тете Паше не разрешают пожить в зале?

– Эта зала для выборов.

– Но они так редко бывают…

– Не надо тебе задумываться об этом. И никого спрашивать не надо.

Странным показался этот совет школьнице.

Или третья картинка. Однажды она шла из школы домой вечером. Вошла в парадную. Поднялась на второй, страшный, этаж. И услышала, что за ней кто-то бежит по лестнице. Тамара метнулась вверх. Преследователь в три прыжка догнал. Она добежала до своего этажа и надавила на звонок. Мужчина развернулся и не спеша пошел вниз. Дрожа от страха, Тамара рассказала бабушке, которая переправила разговор к отцу.

– Не обращай внимания. Этот человек – сотрудник госбезопасности – следит за теми, кто ходит к нам в дом.

– Зачем?

– У меня такая должность.

– Но, папа, ты же не шпион какой-то. Зачем за тобой следить?

– Не надо тебе задумываться о том, чего не можешь понять. Прими ситуацию как есть. Впредь тебя не будут пугать.

Действительно, больше за Тамарой тот мужчина не бегал: стоял рядом с их парадной, и даже один раз улыбнулся. Странным показался Тамаре сотрудник МГБ и папино объяснение.

Возможно, из таких кусков и сложилась двусмысленная картина реальности, еретический дух, отразившийся на ее лице? Бедные, бедные папа с мамой – строили город-сад, а потом советовали дочерям «не задумываться о том, что не можешь понять». Когда они поняли, что стало подгнивать в советском королевстве? Как у них сшибка в мозгах не привела к шизофрении?

На институтском дворе потемнело, Тамара оглянулась. Однокурсники танцевали. Все в восторженном состоянии. Даже Сеня Кашин протер глазенки и потащился в пляс. А Шура сдал. Так и не вышел из туалета. Хотел о Лельке поговорить. Несостоявшееся счастье не дает покоя. Ну, да ладно – еще поговорим. А Павел явно хотел извиниться за тот поступок. Но держится молодцом. Что переломило его на том комитете? Вряд ли Шурины шуточки. Его стиль рубить правду-матку – притворство, а не замечать летящих щепок – суть. А тогда что-то встало на пути топора. Что?

Да, повыпадали скелеты! Даже не представлялось, что десятилетиями они ждут часа увидеть свет и взбодрить человеческую кровь. А вот, кажется, услышала тот голосок прошлого. Угрызение совести. Откуда? За что ей, Тамаре, стыдиться? Это не она сподличала, а Пашка. Не она предала компанию, а Шура. Не она крутила динамо своему ухажеру, а Лелька. Не она не вступилась за подругу, а Вика. Ответ сам собой не приходил на ум. Требовалось еще покопаться в шкафу – поразглядывать кости и черепа. Неспроста случилась встреча выпускников.