Полубрат
Арнольд подкрадывается к веревке. Трико Der Rote Teufel залатано на заднице большим куском кожи. Не дыша Арнольд быстро протягивает руку, подцепляет нитку и выдергивает ее.
Тем же вечером Мундус стоит посреди манежа у широкой черной шелковой занавеси, в шатре плотная тишина, зрители затаили дыхание: сейчас он покажет свой знаменитый паноптикум. Директор вещает тихо, но слышно каждое слово: «Я прошу, чтобы дети, женщины в тягости, ипохондрики, мучимые страхом темноты и морской болезнью и все ранимые натуры сию секунду покинули шатер. Вас ждет Колесо удачи и несравненная в своей щедрости Шоколадная Девочка».
Публика приходит в движение, матери прижимают к себе детей, отцы обнимают матерей, и даже самые отъявленные храбрецы из рыбаков на последних рядах проникаются неопровержимой серьезностью момента. Но все остаются на своих местах, только сдвигаются теснее, и глубокий вздох пролетает по рядам, когда свет сменяется голубоватой полутьмой и оркестр выдувает тишину. Арнольд наблюдает за всем этим из-за кулис. Потом он будет кое-что замалчивать, присочиняя взамен другое, отдельные моменты раздувать, прочие вырезать, и все сливается в одно: Мундус, Красный Дьявол, Арнардо, лилипуты, самый высокий человек в мире, Шоколадная Девочка, слоны, небо и опилки, ибо это первое представление Арнольда Нильсена и начало его лжи. Но на самом деле Мундус взялся рукой за шелковую занавесь и пророкотал темным каленым голосом: «Дамы и господа! Сейчас я покажу вам ошибки Творца. Если кто-то не вынесет зрелища неудавшихся творений Создателя, я готов помочь ему советом и нюхательной солью». Мундус достает коричневую бутылку, скручивает крышку и дает зрителям в первом ряду вдохнуть раздражающий запах. Затем он прячет пузырек в карман и выжидает еще пару секунд в тишине, точно передумал и решил оградить зрителей от того отвратного зрелища, которое собрался было им явить. Ветер бьет в шатер, и тяжелый шелковый занавес колеблется. Вскрикивает женщина, но родные приходят ей на помощь. Мундус склоняется в поклоне и рывком отдергивает-таки занавес. Египетская мумия обнажает в ухмылке зубы, которым пять тысяч лет. Скелет кровожадного викинга встает из могилы и медленно крутит в воздухе ржавым мечом. Первый ряд ахает и наваливается на задних, те ропщут. Мундус призывает к порядку. Это только начало. Он поднимает руки. «История ведет свою печальную беседу с нами через этих мертвых свидетелей, – шепчет он. – Не забудьте помянуть их в вечерней молитве». Он замолкает, предоставляя трупам говорить самим за себя. Выждав, он подходит ближе к зрителям, он учуял будто нетерпеливое недовольство, возможно, кому-то уже доводилось видеть эти призраки и раньше. «А сейчас, дамы и господа, – говорит он еще глуше, – сейчас вы увидите отбракованное Создателем творение, недоделанный ангелами ребус или злую шутку Дьявола. Дамы и господа, встречайте – Адриан Еффичефф с Кавказа, наш молчаливый, внушающий трепет родственник, монстр, недочеловек, недостающее звено эволюции! Не дразните его!» Открывается следующая витрина, и публика визжит. Адриан Еффичефф стоит недвижно, оцепенело и тупо смотрит на зрителей, которые продолжают вопить, потому что лицо его заросло густым волосом, черным мехом, в котором глаза и рот едва различимы. Столь же волосаты и руки с длинными грязными ногтями, а когда Мундус расстегивает на нем рубашку, выясняется, что от подбородка до штанов все колосится шерстью. «Он не родственник старого пастора? – вопят с галерки. – Тот тоже был дюже волосат!» Шатер наполняется смехом, отпускающим, дающим выход страху. Мундус, тихо чертыхаясь, быстро убирает Адриана Еффичеффа с глаз долой и выкатывает из темноты стул, на котором сидит кто-то, закутанный в красный плед, только бедро заголилось. Перебравшие рыбаки умолкают, матери закрывают ладонями округлившиеся глаза сыновей. «Да будет мне позволено представить, – начинает Мундус, – представить вас мисс Ослиной Голове, уроженке Нового Орлеана, крещенной под именем, представьте себе, Помилуй и признанной в 1911 году в Коннектикуте самой уродливой женщиной мира. Увидев ее, вы станете благодарить Бога каждое утро и каждый вечер, мало того, еще и в обед, что вам не приходится нести бремя такой рожи!» Мундус срывает плед, и рыбаки не только теряют дар речи, они трезвеют, потому что такого страшилища они не встречали нигде, она отвратнее, чем потроха морского воробья. Женщины исторгают вопль ужаса и бросаются на грудь мужчинам, которые хотят, но не могут оторвать взгляд от мисс Ослиной Головы, нареченной Помилуй, из Нового Орлеана. Лицо напоминает кусок сырого мяса. Раздутые, как огромные мешки, щеки прижимают исполинский, весь в дырах пор шнобель вниз, так что он закрывает рот полностью. Кажется, уродка хочет съесть свой нос, а глаза посажены глубоко и близко между шматками ярко-красной кожи. Ужас нагнетен до предела. Арнольд ощущает это, стоя за кулисами и глядя на манеж, это вроде как веревка, которой все в зале повязаны, и она натягивается и натягивается, но Мундус не тормозит, нет, он затягивает веревку, дергает за нее, и зрители сливаются в единстве боли. Он вынимает скальпель, поднимает его в нарастающем свете и говорит своим самым утробным голосом: «Будем ли мы судить по наружности или проникнем в святая святых души и тела этой несчастной женщины?» Он не ждет ответа. Он дает его сам. Скальпелем он взрезает кожу от брюха до горла, откидывает ее в стороны, сует внутрь руку и извлекает на свет плод с двумя головами, четырьмя руками, четырьмя ногами и двумя шеями, сросшимися в морщинистый узел, при виде которого лишаются чувств пять дам и один господин, а Арнольд стремительно отворачивается, на него накатывает тошнота, как на море, внутри все дрожит и вздымается волной, он сам – волна, от которой его мутит, и ему кажется, что он слышит шаги Патурсона, может, поэтому все и ходит ходуном. Арнольд старается удержаться, но слабеет, валится на чумазый пол, где и отдает назад шоколад, которым всю ночь объедался, пока внезапно чьи-то руки не выдергивают его наверх, это портниха, она что-то говорит, но он не понимает, у нее полон рот булавок, она похожа на морского ежа с заскорузлыми руками, которыми она умывает Арнольда, оттирает ему рот, вытряхивает из его одежонки и наряжает наново, что-то делает с его губами, пока паноптикум увозят со сцены, и наконец Арнольд разбирает ее слова: «Сейчас твой выход». – «Мой?» – сипит он. Портниха ставит перед ним зеркало с длинной трещиной, и Арнольд видит, что она одела его как девочку, в платье, гольфики и узкие белые туфли, на губах что-то алое и вязкое, а на голове парик, он кусает лоб. Арнольд не узнает себя. В голове мелькает странная мысль. Сбежать еще дальше было невозможно, думает он, дальше некуда. За кривым зеркалом стоит и ржет Der Rote Teufel, он откидывает челку назад и выпячивает губки бантиком. Ничего больше Арнольд не успевает заметить, потому что все вокруг начинают суетиться, подталкивают его к занавесу и выпихивают на манеж, где его подхватывает Мундус, прижимает к себе под тихий ох зала и шепчет: «Молчи! Ты – немая исландская дочь Патурсона». Потом Мундус отстраняется, воздевает руки и обводит взглядом свою публику. «Дамы и господа, уважаемая публика! Случилось чудо! Ущербная дочурка Патурсона переплыла океан, чтобы повидать своего отца! Уста бедняжки немы, только девять пальцев у нее на руках, но что за золотое сердце бьется в ее груди!» Тут только Арнольд замечает, что самый высокий человек в мире стоит рядом, хлопая глазами с голодным и недоумевающим видом. Мундус берет Патурсона за руку и что-то шепчет и ему тоже, и, когда исландец складывает всю свою длину пополам и обнимает Арнольда, вздохи сменяются всхлипами. Патурсон мычит что-то непонятное Арнольду, он слышит раскаты голоса в ухе и запоминает их навсегда, эти слова, которые сказал ему Патурсон и которых он не понял…
Я развеиваю пыль повествования, чтобы оно расцветало у всех на устах цветами обмана самого изысканного свойства. Арнольд делает книксен, приседает, как благодарная и калечная дочь, оттопыривая руку с недостающим пальцем, и всхлипы переходят в рыдания, и даже Мундус утирает слезу со своей улыбки. «Продавай открытки и молчи!» – шипит он. Арнольд берет всю стопку, он идет от места к месту, из объятий в объятия, и все покупают открытку, ибо у Арнольда столь исстрадавшийся и замученный вид, что никогда еще им никого не бывало жальче. Он распродает все до единой открытки с раскрашенным вручную портретом Патурсона и неразборчивой закорючкой Конгресса врачей в Копенгагене под его ростом, который обозначен в сантиметрах, дюймах, футах и локтях. Арнольд нагружен монетами, он тащит их Мундусу, снова вызывая слезы у него на глазах, по-прежнему голодный и недоумевающий Патурсон обнимает Арнольда, и публика аплодисментами приветствует отца, и девочку его, и себя, и свою щедрость, и безграничную милость Божию. Гремят фанфары в честь одного Арнольда, он кивает, нет, извините, он приседает в книксене, как настоящая дочка, и это первая маска Арнольда Нильсена – дочь самого высокого в мире человека. И еще раз опускается он в книксене, в восторге и изумлении.
Der Rote Teufel дождался своего часа. Он вскарабкивается на трапецию и рассыпает каскад умопомрачительных трюков, он обязан взять реванш и раз и навсегда похоронить вчерашний позор в книге забвения тем, что сегодня он превзойдет самого себя. Орудием его отмщения будет бесстрашие. Der Rote Teufel, на самом деле Халворсен из Халдена, решил летать сегодня как птица. Как орел парит он в поднебесье. Но когда складывается пополам и высовывает голову между ног, под самым-самым куполом, он слышит не как колотятся сердца и не оглушительную тишину, он слышит смех. Публика хохочет. Халворсен не может постичь этого. Они смеются, и сперва он решает, что ослышался. Но слух не подвел его. Народ хохочет. Даже Мундус ошеломлен. Это не тот номер, где ржут. Смертельный акробатический этюд должен вызывать страх и трепет, а в самом конце – вздох облегчения, который делает всех нас равно бессмертными в миг отступления страха. Халворсен – птица, которая, пренебрегши смертью, дразнит ее и заигрывает с ней. Сегодня Халворсен собирается попрать смерть и материализовать вечную жизнь. Но публика хохочет. Арнольд сразу понимает почему. Они ждут, когда трико Халворсена лопнет снова. Они предвкушают. Потому что избежать рассказа о вчерашнем, о порвавшихся на заду пердуна-акробата штанах не удалось никому. Над этим они и смеются. Над тем, что еще не произошло, но, как они надеются, все же случится. И Арнольд молится про себя, Господи, милый, шепчет он, прости меня, а пальцы перебирают нитку из расшитого золотом трико. Халворсен скрещивает ноги над головой и висит, как сдвоенный человек, это на грани невозможного, но народ гогочет. Сбитый смехом с толку, Халворсен на долю секунды отвлекается. Этого хватает. С лихвой. Смерть справляется с делами без сверхурочных. Der Rote Teufel срывается вниз, смех тает на лету, но поздно. Он пикирует на манеж, как забарахлившая птица, и приземляется на спину. Тут бессилен волос из слоновьего хвоста. И никакому слону не под силу притащить Халворсена назад. Отныне его имя вычеркнуто из афиши. Номер впредь не демонстрируется. Акробат умер. Арнольд прячется за Патурсоном, самым высоким человеком в мире. «Это не я виноват», – шепчет он. Патурсон не понимает. «Я ни при чем, – повторяет Арнольд. – Он сорвался раньше, чем лопнуло трико».
Цирк начинает сворачиваться той же ночью. Оставаться здесь им нельзя. Одно несчастье всегда тянет за собой другое. Это судьба, а она штука заразная, они все могут заболеть ею. Надо уезжать. Убираться прочь, оставляя несчастье позади. Из шатра все вынесено. Электрики разбирают освещение. Плотники развинчивают ряды стульев и снимают занавес. Шоколадная Девочка ревет в голос. Наконец остается сложить саму палатку, шатер, а солнце, закатывавшееся больше для порядка, уже встает над синим фьордом. Мундус всю ночь бодрствовал на сердечных таблетках, отчего глаза у него красные и пустые, как шарики цветного стекла. Для цирка смерть – дурная реклама. Директор уже объяснился с ленсманом и доктором и отбил телеграмму родным Халворсена в Халден. Теперь он подходит к Арнольду, давно снявшему девчачий наряд, и велит помочь рабочим, велит нетерпеливо, его свербит. Арнольд встает рядом со смотрителем шатра. Рабочие стоят кругом и утягивают вниз огромную парусину, которая оседает, как спущенный шар, и у каждого в команде есть свое место и задача. Они перекрикиваются, перекличка звучит почти как песня. «А мне что делать?» – спрашивает Арнольд. Смотритель опускает на него глаза. «Принеси тапки Халворсена», – говорит он и показывает. Оказывается, одна тапка, похожая на узкую туфлю, все еще лежит на манеже. Арнольд готов сорваться с места, но смотритель придерживает его: «Возьми». Арнольд получает нож и бежит за туфлей Халворсена, сжимая нож в руке и недоумевая, для чего он может ему пригодиться в таком деле, но поскольку, видит он, все кругом с ножами, то он и не спрашивает, ибо он уже выучил, что не надо спрашивать, если можно обойтись без вопроса. Наоборот, он думает: вот и все, что осталось от Der Rote Teufel, простая туфля. Когда он наклоняется подобрать ее, все и случается. Он слышит крик рабочих, его сбивает с ног точно ураганом и прижимает к земле. Потому что раз беда грянула, одна она не приходит. Два троса лопнули, и весь цирк обрушился Арнольду на голову. Те, снаружи, что толпятся в это утро вокруг шатра, видят, что парусина ходит ходуном, какой-то маленький шарик беспокойно тыркается под ней, и кто-то думает, наверно, что там кошка заплутала, но это Арнольд Нильсен. Он ползет в странной, прозрачной темноте и не может вырваться из нее, тяжелый, мокрый полог похож на ветер, задубевший вокруг него коконом. Снаружи доносятся истеричные крики, смотритель отдает команды, Мундус зовет его по имени, но помочь ему они не в силах. Вот для чего нож-то, соображает Арнольд, он берет его двумя руками и со всей силы всаживает его в землю, фонтан грязи залепляет лицо, и Арнольд понимает, что лежит головой не в ту сторону, поворачивается, нацеливает нож на плывущие над ним облака, дышать уже почти нечем, и вспарывает парусину лезвием. Он высвобождает себя, прорезает себе дорогу, встает на ноги и высовывает голову в разрез, к воздуху, к солнцу, мужчины подхватывают Арнольда и возвращают к людям. Его обитель здесь.
Вечером они на рейсовом пароходе переплывают Вестфьорд курсом на Будё. Арнольд стоит на палубе рядом со спасательными шлюпками и наблюдает, как горы погружаются в голубой вечер. На краю, где море и небо сходятся, различимы острова, откуда он родом и которые теперь покидает, они разбросаны, как камешки среди волн. Арнольд улыбается. Его не укачивает. Он чувствует себя сильным. Поднимает четырехпалую руку и машет. Потом спускается к остальным. Все молчат. Думают о своем. Тело Халворсена лежит в морозильнике ниже всех кают, но в Халден ему не вернуться: погода теплеет, лед тает, и скоро тело начнет тухнуть.
Арнольд присаживается за стол к Мундусу. На коленях тот держит перевязанный бечевкой коричневый чемодан. «Что это?» – спрашивает Арнольд. Мундус вперяет в него налитые кровью глаза. «А тебе надо знать, да?» Арнольд казнит себя, что сунулся с вопросом. Но Мундус кладет руки на крышку и придвигается к Арнольду. «В него, – шепчет он, – я собрал все аплодисменты. Можешь взять его у меня на хранение».
Цирк сходит в Будё. Они хоронят Der Rote Teufel на церковном погосте у самого моря, на узкой полоске земли между воротами и каменной оградой. Могила такая маленькая, что и в свой последний и самый затяжной прыжок акробат уходит сгруппировавшись. Еще раз попадается Арнольду на глаза Шоколадная Девочка. И снова мы теряем его из виду. Он стоял на дне моря. Впадал в оцепенение. Пластался под шатром цирка. И наконец добрался до мрачной Большой земли. Неся чемодан с аплодисментами, он пропадает вдали за углом.
(смех)
Я нашел кое-какие отцовы записи, когда нам пришлось разбирать его вещи после «несчастного случая», как мы говорим. Ему угодил в голову диск, и он умер. Я понял в тот момент не все, наверно, из этих заметок, нацарапанных им бессонной ночью в дешевом отельчике в некой точке мира на листке, выдранном из Библии. Листок лежал в кармане светлого льняного костюма, в который отец давно перестал влезать. Я сохранил этот листок. И храню по сей день. Почерк детский, буквы сплошь большие, и я вижу, как отец медленно выводит их в такт мыслям, которые оформляются у него в мозгу и перетекают в синие чернила, хотя, может, объяснение в том, что из-за недостающего пальца ему трудно было держать ручку. На листке своего рода список. Опись смехов: Смех Авроры – застенчивый; смех отца – неслышный; смех учителя Холста – злобный; смех пастора – печальный; смех доктора Паульсена – пьяный; смех Мундуса – черный; смех публики – злорадный. Последнее слово, злорадный, он перечеркнул, не удовлетворясь, и вывел поверху беспомощный. В самом низу он приписал, очевидно, гораздо позже, наткнувшись как-то случайно на давно позабытую в кармане бумажку, наверно, летом, отдыхая на скамейке в парке в чужом городе, и в голову ему пришла новая мысль, вопрос, ответа на него он не знал, но ему так важно показалось застолбить сам вопрос, что он начеркал его, как курица лапой, заставляя меня думать, что приписка появилась уже после того, как он докромсал руку и держал ручку полупеньком большого пальца, раскорячивая на тонкой, ячеистой бумаге пляшущие буквы: Бывает ли смех милосердия?
Мать часто повторяла: я взяла его за то, что он заставил меня смеяться.
Арнольд Нильсен, оставленный нами на мрачной Большой земле, в следующий раз возникает в повествовании, рассекая вдоль по Киркевейен в желтом, отполированном до блеска «бьюике» модели «Родмастер-Кабриолет». Дело происходит весной сорок девятого года, скоро май, солнце сияет, в приснопамятном небе над Мариенлюст ни облачка, и все, случившиеся в этот момент на улице, за исключением только Веры, останавливаются поглазеть на потрясающий автомобиль с откидным верхом и красным кожаным салоном: таких средств передвижения на Майорстюен не видали сроду, вот почему фру Арнесен столбом застывает на перекрестке, а ее избалованный сынок дергает мать, намереваясь погнаться за «бьюиком», пастора сие явление принуждает промедлить десяток лишних секунд на лестнице храма, домоуправ Банг, надраивающий тротуары к Дню конституции, в глубоком потрясении роняет метлу, и сама Эстер высовывается из своего киоска, глядя с прищуром против слепящего света, и различает за рулем коротышку, восседающего на пухлой подушке, дабы добрать необходимой высоты, черные волосы облегают его голову как шлем, нос косо приделан к широкому лицу мужчины, одетого в костюм в полоску и белые перчатки, он рулит в летних перчатках и выглядит как заблудившийся инопланетянин. Одна Вера, наша мать, не удостаивает его вниманием. У нее тяжелые кошелки в обеих руках, она ходила отовариваться к Масленке-Петерсону, и, чтобы вывести ее из раздумий, открытого американского кабриолета явно недостаточно. Она шагает быстро, глядит себе под ноги, на пыльный тротуар и свои туфли, по укоренившейся в ней привычке ни с кем не встречаться взглядом, ибо смотрят на нее всегда зло и высокомерно или отворачиваются в сторону, предоставляя ей проходить мимо в тишине, вдруг повисающей между ухмылок. Она читает их мысли. Все они думают так же, как пастор, что она понесла от немца, поэтому и не признается, кто отец ее незаконыша. Находятся и такие, кто утверждает, что своими глазами видел ее во время войны у метро и даже в лесу на музейном острове в компании немцев за непристойностями, которые язык не поворачивается описать. Пра, когда ей доводится услышать этот шепоток, выпрямляется и, не дрогнув ни единым мускулом, поправляет наушника: «Вот тут вы глубоко заблуждаетесь! Но я правильно поняла, сами вы бывали и там, и там?!» И неправда, что время лечит. Оно лишь превращает раны в неприглядные рубцы. Скоро здороваться с ней будет одна Эстер. «Вот мартышка, – говорит она сейчас, качая головой. – Разрази мена гром, если он сунул под зад подушку не для того, чтоб его виднее было!» Вера ставит кошелки на землю. «Кто?» – «Он, конечно!» Эстер тычет пальцем, и Вера наконец замечает «бьюик», припаркованный на углу Сумсгатен, и черную гладкую голову, чуть видную над сиденьем, сочетание довольно комичное. Эстер тянет Веру поближе. «Наверняка ездит незаконно, – шепчет она. – Если только он не коммивояжер». – «У него бензин кончился», – отвечает Вера так же тихо. «Поделом ему! – отрезает Эстер. – Думает, бриолин да авто – и весь Фагерборг у его ног? Нетушки! Но если он продает нейлоновые чулки, тогда ладно, пусть остается!» Они хохочут, Эстер накладывает пакетик ирисок и протягивает его Вере. «Как Фред?» – спрашивает она. Вера вздыхает. «Хоть кричать перестал».
Арнольд Нильсен видит в зеркало, что девушка убрала в карман маленький коричневый пакетик, взяла сумки и медленно приближается к перекрестку, где стоит «бьюик». Глаз не поднимает, думает он. Смотрит вниз на свои старые туфли и толстые чулки. Склоненная шея белая и тонкая. Он дрожит, он утирает со лба испарину, приглаживает прядь и перегибается через пассажирское место, когда она оказывается вровень с машиной. «Могу ли я помочь юной даме с этими неподъемными сумками?» – спрашивает Арнольд Нильсен. Вера не отвечает. Идет дальше мимо поворота и домоуправа Банга, который провожает ее взглядом, ничего не говоря. Но у Арнольда Нильсена бензин не кончился. Так что он медленно катит вдоль тротуара и настигает ее. «Не могли бы вы хотя бы посмотреть в мою сторону?» – говорит он. Вера как кремень, она не реагирует, смотрит вниз, идет прямо, дом уже близко. Тогда Арнольд Нильсен топит клаксон, а гудит тот как противотуманная сирена, приправленная фанфарами, Вера дергается, роняет одну сумку и не успевает еще нагнуться за ней, как Арнольд Нильсен выскакивает из машины и поднимает кошелку. «Я увидел вас еще на Майорстюен. И не смог оторвать от вас глаз. Позвольте теперь подвезти вас?» Вера сердита и огорошена, огорошена больше, такие речи она слышит впервые, зато знает, что на них смотрит вся Киркевейен, а те, кто не смог увидеть их сейчас, своевременно получат исчерпывающий отчет от домоуправа Банга, что стоит, опершись о метлу, улыбается и планирует вечером же добавить новую главу к своим сплетням. «Я живу здесь», – быстро отвечает Вера. «Поздновато я спохватился», – смеется Арнольд Нильсен, вынимает у нее из рук и вторую сумку и следом за ней сворачивает за угол. Вера останавливается у подъезда. «Большое спасибо», – говорит она и намеревается забрать у него кошелки, но на этом рубеже Арнольд Нильсен не сдается. Он отвешивает глубокий поклон и поднимается за ней на второй этаж, к дверям квартиры. «Большое спасибо», – снова говорит Вера, поражаясь сама себе, и маленький мужчина с черными блестящими волосами ставит набитые сумки на коврик, снимает перчатку с левой руки, но протягивает ей правую, в перчатке. «Боевое ранение препятствует мне обнажить руку, – объясняет он. – Меня зовут Арнольд Нильсен». Вера берет протянутую руку, перчатка тонкая и гладкая, а внутри что-то твердое, несгибаемое, квадратные деревянные пальцы, она вздрагивает, наткнувшись на них. «Прошу простить мою настырность, – продолжает он, – но ваша красота не позволила мне проехать мимо». Вера заливается краской и отпускает его неживую руку. Она слышит шаги по лестнице. Это поднимаются Болетта с Фредом. Они останавливаются на площадке чуть ниже, и, едва увидев Арнольда Нильсена, Фред исторгает вопль, он орет еще более жутко, чем всегда, уму непостижимо, откуда в этом тощем мальчонке такая сокрушительная крикливость и визгливость, правда, и знаменитый Верин крик не истирается из памяти старожилов, так что, может статься, ребенок, которого она носила тогда во чреве, пошел в мать. Фред надсаживается, пока наконец Болетта не зажимает ему рот рукой, он кусает ее, и теперь вскрикивает Болетта. Столь же резко все стихает. Болетта прячет руку за спину, у Фреда потемнели глаза, губы ниточкой, а по подбородку стекает капля крови. Дверь за Вериной спиной решительно распахивается, и высовывается седая всклокоченная голова прабабушки Пра. «Так, что тут творится?» Вера оборачивается к Арнольду Нильсену. «Познакомьтесь, моя бабушка, – говорит она. – А внизу – мой сын Фред. Со своей бабушкой». Арнольд Нильсен раскланивается со всем подобающим уважением и на минуту задумывается, натягивая перчатку, ему надо выиграть время, чтобы собраться с мыслями. «Для меня большая радость познакомиться с вашей семьей. Если я не ошибаюсь, тут у нас три матери, две бабушки, две дочери и один сын, и все родные!» Вера ловит его взгляд и тоже задумывается, а потом – смеется. Болетта переглядывается с Пра, они уж забыли, когда слышали Верин смех, а Арнольд Нильсен целует ей руку и начинает спускаться по лестнице. Он останавливается перед Фредом, сжавшимся и мрачным. Болетта прижимает внука к себе. Фред зыркает глазами. «Видел машину на улице?» – спрашивает Арнольд Нильсен. Фред молчит. «У нее есть откидной верх, его поднимают во время дождя». Фред молчит. «Она срывается с места, как самолет, и приехала аж из Америки». Фред проводит рукой по подбородку и стирает кровь. «Ты можешь на ней прокатиться, если мама разрешит», – говорит Арнольд Нильсен и уходит. Они слышат, как хлопает дверь, и вскоре газует машина. Болетта бросается к Вере. «Кто он такой?» – шепчет она. То же хотела бы знать и Пра. «Это еще что, прости господи, за творение?» – «Он лишь помог мне донести сумки. Зовут Арнольд Нильсен». Вера поворачивается к Фреду, все еще стоящему пролетом ниже. «Мам, ты мне разрешишь?» – спрашивает он.