Полубрат

Арнольд Нильсен возвращается через два дня. Он приносит букет. Кладет его под дверью и уходит, не нажав звонка. Зачем? Букет говорит сам за себя. Обнаруживает цветы Пра, когда возвращается из «монопольки» с бутылкой малаги для празднования четырехлетия освобождения. Она поднимает букет, насчитывает двадцать одну ветреницу и входит с ним в квартиру. «Кому бы это могло предназначаться?» – вопрошает она. Вера снова краснеет, краснеть она не разучилась, и тянется взять букет, но Пра не отдает. «Карточки нет. Может, они мои или Болеттины». – «Не дури! – хмурится Вера. – Отдавай!» Но Пра не собирается упускать нечастый шанс нежданно поразвлечься. «Болетта! – кричит она. – У тебя завелся тайный воздыхатель? Это он заваливает половик за дверью цветами?» Болетта качает головой, а Вера обегает бабушку, хватает букет и вырывает его с внезапной яростью, опять наполняя дом колючей тишиной. Цветы Вера ставит на подоконник в синюю вазу. И замирает там, глядя в окно. Болетту подкосил очередной приступ телеграфной болезни, она лежит. Пра пробует малагу, проверяя, можно ли ее пить. Выяснив, что вполне, несет стаканчик Вере. «Теперь твой черед ждать?» – вздыхает она. «Я никого не жду», – отрезает Вера. «Вот это самое правильное, – говорит старуха и целует ее в щеку. – Цветы неказистые, зато он точно нарвал их своими руками».

Однажды, когда Эстер уже перебралась в комнату с одним соседом в дом престарелых на Стургатен, уступив свой киоск в подворотне напротив церкви нам с матерью, я попробовал выпытать у нее, что все-таки произошло в тот день, когда Арнольд Нильсен покорил на своем авто подъем от Майорстюен до Киркевейен. «Произошло? – переспросила Эстер. – Разве что-то произошло?» – «Ну да. Он встретил маму». Эстер огорошила меня быстрым и ясным взглядом. «Любовь – дело случая, ведь правда?» – сказала она. Я улыбнулся: «Да ну?» Она пожала плечами, и я понял, что она вернулась в свои потемки. «Отец твой оказался нехорошим человеком, – прошептала она. – Хотя чулки эти окаянные у него были взаправду».

Ибо когда Арнольд Нильсен в третий раз нарисовался на Киркевейен, непосредственно в праздник, 8 мая, в кармане костюма у него лежал плоский пакетик, но он не кладет его под дверь, а решительно звонит в надежде, что безыскусные цветы проторили ему дорогу. Открывает Пра. «Однако», – говорит она и дает ему войти. Арнольд Нильсен кланяется. «Невзирая на всю чрезмерность обращения к вам именно сегодня, все же позволю себе спросить без обиняков: ваша внучка дома?» – «У нас все дома», – отвечает старуха. Арнольд поворачивает голову: двери между комнатами распахнуты, и в глубине, в гостиной, он видит Болетту, Фреда и Веру за праздничным столом, пламя зажженных свечей едва различимо в свете солнца, падающего в высокие окна с таким напором, что стекла подрагивают. Все смотрят на Арнольда Нильсена, а у него при виде этого зрелища – Веры, ее сынишки, ее мамы, цветов, которые он сам нарвал, падает сердце, он прижимает к глазам ладонь и плачет, если только это не солнце и кипенная накрахмаленная скатерть ослепили его. Затем Пра провожает его в гостиную, и ему дают место за их столом.

Сперва висит тишина. Фред опрокидывает стакан и вот-вот сорвется в крик. Болетта прикрывает лужу своей салфеткой, но Вера все же уходит на кухню за тряпкой. Тогда Пра открывает рот: «И что привело вас сюда?» На секунду Арнольд Нильсен теряет дар речи, ему неловко, он смущен. Кое-как справившись с собой, он ответствует: «Вы сами привели меня сюда». Пра морщит лоб и обдумывает чудной ответ. Тем временем Болетта спрашивает: «Почему вы не снимаете перчатки?» Арнольд Нильсен вздыхает: «Мне не хотелось бы испортить вам аппетит. Немецкая мина в Финнмарке разнесла мою руку, как камень в каменоломне». – «Покажи!» – выпаливает Фред. Но тут возвращается Вера и принимается подтирать на полу лужу сока, накапавшую со стола. Пра теряет терпение. «Генеральную уборку оставим на потом! У нас гости!» Наконец Вера возвращается за стол, она дышит как паровоз и едва не задувает свечи. «Спасибо за цветы», – говорит она. «Они лишь затеняли землю без пользы дела, и я сорвал их», – отвечает он. Прабабка оборачивается к Болетте и шепчет, громко, чтоб все услышали: «Он разговаривает, как в том романе, которым мы растопили камин однажды». Вера вешает голову и едва не опрокидывает и свой стакан, но Арнольд Нильсен заливается хохотом. «Золотые слова. Дело в том, что я бегло говорю параллельно на трех языках. На норвежском, американском и рёстском». Они выкатывают глаза. «Рёстском?» – переспрашивает Вера. Арнольд Нильсен нимало не торопится с ответом. «Если перевести ветер в человеческую речь, наполнить его музыкой и расцветить красками, вы услышите, насколько это вам дано, мой родной язык». Арнольд Нильсен погружается в меланхолию и задумчивость. «Я родился на краю моря в местечке под названием Рёст», – говорит он тихим обезжиренным голосом. И тут вспоминает, что явился не с пустыми руками. Он извлекает пакет из кармана и кладет его перед Верой на скатерть. «Подарки женщинам этого дома!» – возвещает он, оглядывая стол. Вера бережно разрывает бумагу, даже Пра подвигается ближе, и они замолкают при виде подношения, пристыженные. «Что это?» – спрашивает Фред. Это три пары нейлоновых чулок из Дании. Вера щупает их, они мягкие, приятно пальцем погладить. «Большое спасибо», – только и может сказать Вера. И смотрит на Арнольда Нильсена, а тот купается в этой ее глубокой и такой детской благодарности. Болетта хочет потрогать тоже, а прабабушка Пра наливает стакан малаги и двигает его через стол. «А живете вы с чего? – спрашивает она. – Вряд ли с одних цветов и чулок?» – «Я живу с жизни», – отвечает Арнольд Нильсен. Этим ответом Пра довольна не больше, чем прежним. «Живете с жизни? И как?» Арнольд Нильсен опускает глаза. Перед ним полный стакан. «Спасибо, – говорит он. – Но я и сегодня за рулем». Не притронувшись к малаге, он поворачивается к Фреду, тот не кричит, а встречает его взгляд с мрачной решимостью. «Ты маму спросил?» Фред кивает. Арнольд Нильсен кладет ему на плечо изувеченную руку: «И тебе разрешили?»

И вот они едут в горку в сторону заказника Фрогнерсетер, Арнольд Нильсен сидит на подушке и внимательно следит за приборами, потому что уезжать от дома можно максимум на двадцать пять километров, сегодня его дом – Киркевейен в Осло, а законы Арнольд Нильсен чтит. Но сегодня двадцати пяти километров довольно с лихвой, это сказка, кругосветка, верх опущен, и Вера с Фредом сидят сзади, на ветру, на солнце, на скорости. Арнольд Нильсен тормозит у знаменитой смотровой площадки, огибает машину, галантно распахивает перед Верой дверцу, и они присаживаются на скамейку, а Фред оккупирует заднее сиденье. Они долго молчат. Смотрят вниз на город, который лежит под ними в солнечном мареве. Все дома утыканы флагами. Четыре года, как кончилась война. «Жизнь налаживается», – заявляет Арнольд Нильсен и придвигается к Вере. Она отодвигается, но он повторяет маневр, и в конце концов она уступает ему, теперь они сидят тесно прижавшись, он жалеет только, что сел не с той стороны, а то мог бы снять перчатку со здоровой руки и, не исключено, погладить ее по волосам. «Спасибо», – говорит он. И очень вовремя: еще движение, и скамейка бы кончилась. А Вера хохочет, она сдалась, и мне нравится думать, что этот смех был своего рода влюбленностью или облегчением, смех повязал ее с этим малого роста мужчиной, родом с островка на краю моря, смех заглушил все, задавил мрак в ее душе, и она снова стала смеяться, возможно, тем как раз смехом, который Арнольд Нильсен искал все эти годы, смехом милосердия.

Перед ними вырос Фред. «Покажи руку», – требует он. Арнольд Нильсен чуть отстраняется от Веры и смотрит на худущего, своенравного пацаненка. Потом очень осторожно и очень медленно стягивает с руки перчатку. Колышки, которыми он набил ее, топорщатся сами по себе, и кажется, что он снял и положил на колени всю руку, а на культяпке остался лишь серый вспученный шматок мяса, подрубленный грубыми стежками, и обрубок большого пальца без ногтя, совершенно бесполезный. Вера закрывает глаза руками. Фред наклоняется поближе и уже собирается потрогать изувеченную конечность, но Вера вскакивает, резко и нетерпеливо, и решительно тянет его за собой назад к машине. Арнольд Нильсен стремительно водворяет перчатку на место и бежит следом. «Приношу глубочайшие извинения за мою несообразительность», – шепчет он и склоняет голову. «Я не хочу пугать его кошмарами, – быстро отзывается Вера. – Это моя ошибка». – «Ни в коем случае, – настаивает Арнольд Нильсен. – Что ни говори, а жалкие остатки бывшей руки показал я. Чем я могу загладить?» На это Вера не отвечает. Но она поднимает на него глаза и улыбается. Что дает ему храбрости спросить еще кое о чем, пока Фред устраивается на переднем сиденье. «Я не заметил в доме ни одного мужчины», – говорит он. «Зрение вас не подвело», – отвечает Вера. «То есть отца у мальчика нет?» Теперь Вера порывисто отворачивается. Фред вертит руль и издает звуки, напоминающие скорее рычание зверя, чем мотора. «Простите меня еще раз», – умоляет Арнольд Нильсен.

Они спускаются назад в город. Небо затягивает. Наползают тучи. Вера зябнет. Фред сидит впереди и следит за спидометром. И тут им встречается еще одна машина, черный «шевроле» модели «Флитлайн-Делюкс», автомобили медленно расходятся и тормозят. Арнольд Нильсен выходит, навстречу появляется второй водитель, высокий молодой блондин с платком на шее, мужчины здороваются, они ходят вокруг своих американских коней и нахваливают их, оглаживают надраенные бока, заглядывают им в капоты, слов им не нужно, достаточно кивка, и все понятно, они из одного братства, и внезапно Арнольд Нильсен глубоко и полно ощущает, что они связаны одной нитью, это чувство сопричастности общей судьбе он испытал прежде лишь единожды, когда переступил порог цирка Mundus. Он замечает, что и в «шевроле» сидит красивая молодая женщина, она улыбается ему в боковое окно устало и блаженно, она в положении, и ей едва хватает места впереди. Потом машины разъезжаются, чтобы не встретиться больше никогда, хотя все четверо останутся жить в одном городе и проживут здесь свои жизни, свои корявые, искалеченные жизни, в которых обе пары постигнет трагическое несчастье. Незнакомцы на «шевроле» встретят свой злой рок уже за поворотом, Арнольду Нильсену предстоит ждать много лет, пока его, как говорится, настигнет то, что называют судьбой, хотя с таким же успехом ее можно назвать математикой или, как я в свое время сказал Педеру, пытаясь обрисовать идеальную, в моем понимании, драматургию: простая симметрия тройного прыжка.

Дождь начинается, как только Арнольд Нильсен вновь садится за руль. Можно сказать, вода льет на его мельницу. Теперь он вправе со всей непринужденностью явить основное чудо. Он взмахивает неживой рукой, привлекая внимание, а другой рукой нажимает на кнопку на панели. Верх медленно растягивается над их головами. Фред сидит не дыша. Вера хлопает в ладоши. Арнольд Нильсен доволен тем, как прошло представление, и публикой тоже доволен. «Теперь мы домчимся в сухости», – возвещает он и переключает передачу. Вера быстро оглядывается и видит красные задние огни второй машины, которая прочерчивает два следа на мокром асфальте и скрывается в дожде у них за спиной. «Езжай осторожно, – шепчет она. – Дорога скользкая».

Арнольд Нильсен осторожно довозит их до дома. Пра и Болетта стоят у окна, когда машина тормозит на углу. Они видят, что Фред выпрыгивает с переднего сиденья и хлопает дверцей, а остальные остаются в машине. «Он спрашивает, увидятся ли они завтра», – констатирует Пра. «Ты думаешь, это так серьезно?» – поворачивается к ней Болетта. Старуха вздыхает: «Она не может теперь привередничать. И он тоже». – «Тсс!» – шикает Болетта, между тем как Арнольд Нильсен достает зажигалку, раскуривает сигарету и тихо говорит: «Смею надеяться, я напугал тебя не насмерть своей рукой». Вера качает головой. Арнольд молча докуривает сигарету. Табак сухой и дерет горло. «Я был бы счастлив прокатиться и завтра», – заявляет он, докурив. «Я тоже», – молниеносно откликается Вера. «Как ни жаль, я не могу пригласить тебя к себе. Временно я квартирую в пансионе, не самом лучшем». Вера подается вперед: «В пансионе?» Арнольд Нильсен смотрит в окно. Фред прижимается к стеклу носом. Льет дождь. «Пансион Коха. Пока не найду себе чего-нибудь. Но в наши дни свободное жилье не предлагают на каждом углу». Он вздыхает. «Я прочесал весь город. Не пропустил ни одного объявления с тех пор, как вернулся из Америки. Но даже в гостиницах нет мест! Представь, в Нью-Йорке я жил в „Астории“. „Асторию“ знаешь?» – «Нет», – отвечает Вера. «Там твои чемоданы доносят до дверей, а в номере аж по четыре комнаты!» Он бахает здоровым кулаком по рулю. «В этом Кохе живут по трое в комнате! Один каждую ночь напивается и не дает нам спать». Он замолкает и смотрит смущенно на свою руку. Вера сидит молча, думает. «Я поговорю с мамой», – произносит она наконец. Арнольд Нильсен поднимает голову и смотрит на нее. «Что ты сказала?» – «И с бабушкой тоже поговорю», – добавляет она. Его лицо расползается в широчайшую улыбку, он совершенно теряет контроль и кладет ей на руку свою руку. «Хорошо, что я такой компактный! Могу спать на окне на подушке!»

Перебирается на Киркевейен Арнольд Нильсен в июне. Это производит фурор: «бьюик» на углу и мужик в женском царстве. Для начала его помещают на узкий матрас в прихожей. Он поднимается в семь утра, пьет кофе, спускается в машину и возвращается домой в половине шестого. Чем он занят, они не знают, а он не говорит. «Живет с жизни», – язвит Пра и качает головой, но в глубине души не может уж совсем не любить его. Он не путается под ногами. Опрятен и чистоплотен. Во сне никаких звуков не издает. Каждую неделю кладет деньги в хозяйственную коробочку. Выносит мусор. По воскресеньям возит их на прогулки, на Несодден и к фьорду, или в обратном направлении, в лес, к озерам, Фред тогда сидит впереди, и женщинам сзади не приходится тесниться. С собой у них кофе и венские булочки, и куда бы они ни заехали, везде народ останавливается и глядит вслед шикарному «бьюику», а Арнольд Нильсен машет всем рукой. А по вечерам, его стараниями, Вера смеется. Болетта тайком навела справки у себя на телеграфе. Он не наврал. Родом действительно с Рёста на Лофотенских островах, отец его был рыбаком, телефонный номер им не ставили. В июле его повышают до дивана в гостиной. Пра собачится с Болеттой в комнате прислуги, а Фред спит с матерью. Как-то ночью Арнольд Нильсен просыпается от того, что мальчишка буравит его взглядом. Возможно, он простоял так уже долго. Худосочная тень в темноте полна решимости и гонора. Он молчит. Это уж совсем плохо. Арнольд Нильсен приподнимается. «Тебе чего?» – спрашивает он. Фред не отвечает. Арнольду Нильсену не по себе. «Не надо бояться», – шепчет он. Но тут же понимает, что мальчик не напуган. Тогда б он не стал торчать тут, в темноте у дивана. Скорее он злится, угрожает. Арнольд Нильсен не может найти нужных слов, этот балабол, способный уболтать кого угодно, ищет во всех доступных ему языках верную фразу, чтобы совладать с пятилетним мальчишкой. Он совсем понижает голос: «Я не отберу у тебя маму, Фред!» Он вытягивает беспалую руку. Фред не шевелится. Он стоит и смотрит, молча, сосредоточенно, а потом бесшумно уходит в спальню к матери.

Остаток той ночи Арнольд Нильсен не спит. И не встает по звонку будильника, а продолжает валяться. Вскоре он слышит возню за дверью, волнение, они переговариваются быстро и встревоженно, не зная, на что решиться, наконец заходит Вера. «Ты заболел?» – спрашивает она. Арнольд Нильсен утыкается в стену, чтоб не показать ей, что у него глаза на мокром месте, так его тронуло, что о нем заботятся, переживают, от такого внимания к своей персоне он совсем забывается и шепчет: «Сегодня я выходной».

Вера осторожно затворяет дверь и передает новость дальше. Арнольд Нильсен здоров. Просто сегодня у него выходной. От чего такого он собрался отдыхать, им ясно не до конца. Тем не менее он лежит за закрытой дверью на диване и отдыхает. Болетта уходит на телеграф. Фред убегает во двор. Пра с Верой стирают скатерти. «Коль скоро он живет с жизни, выходит, от нее же и отдыхает», – философствует старуха. Вера шипит на нее. «Не затыкай мне рот! Это его собственные слова! Тебе он что-нибудь говорил?» Пра с такой силой дергает скатерть, что Вера налетает на бабушку. «Что говорил?» – «Чем он занимается. Чем занимался. И чем думает заняться? Или он нашептывает тебе на ушко исключительно стихи и поэмы?» Вера опускается на край ванны. «Я его не расспрашиваю. Как и он меня». Старуха вздыхает и сует скатерть Вере в руки. «Остается надеяться, хоть этот не окажется ночной химерой».

Когда Арнольд Нильсен выползает на кухню, там его ждет завтрак. В квартире тихо. Он один. В первый раз он один в квартире. На душе снова зудит. Взяв кофе, он идет к окну и выглядывает во двор. Старуха и Вера развешивают внизу белье, огромные белые скатерти, они растягивают их, встряхивают, перекидывают через веревки и прищемляют прищепками, мешочки с которыми болтаются у них на поясе. Все это впитывает взор Арнольда Нильсена. Рядовой майский день пятидесятого года, солнце скоро зальет всю коробку двора, у ворот мальчишки чинят велосипед, колченогий домоуправ, стоя спиной, наполняет бочку водой, и кто-то стучит на пианино простенькую мелодию, одну и ту же раз за разом. Вера со старухой заливаются хохотом, когда порыв ветра, шмыгнув к ним вниз, лихо вздувает скатерть, которую они растянули между собой, и чуть не уносит их в небо. Арнольд Нильсен замечает все-все подробности. Сегодня утром он превратился в глаза. Глаза созерцателя, завороженного такими человечными бочками с водой, велосипедами, скатертями, которые повешены сушиться. Первоначальное беспокойство отпустило его. Уступив место удивлению, но тоже свербящему, зачарованному каждым звенышком той жизни, что скоро станет его. Тридцатник не за горами, молодость на излете, вот-вот Арнольд Нильсен распрощается с ней, проскочит ее, мир вокруг него уже начал ужиматься. Это его мир, а он свидетель ему. И должен забыть все, что было, и начать запоминать сначала. Вдруг он обнаруживает, что в единственном все еще темном углу двора сидит Фред. Сидит и таращится. Таращится и таращится. Он разбивает это утро на части. Вера окликает сына. Фред ноль внимания. Она кричит ему снова. Фред сидит как сидел, в темном углу, а когда солнце медленно озаряет угол, закрывает лицо руками.

В дверь звонят. Арнольд Нильсен в нерешительности отставляет кофе. Он здесь не живет. На табличке на дверях его имя пока не значится. Опять раздается звонок. Нильсен выглядывает во двор, где старуха обнимает Фреда, сидя перед ним на корточках. Арнольд Нильсен идет в прихожую и открывает дверь. На площадке Арнесен, изображающий страшное удивление. «Никого из дам нет дома?» – «Они внизу развешивают белье. Я могу их позвать». Но Арнесен отмахивается от него и шмыгает внутрь: «Я здесь ориентируюсь». Он ставит свой кофр на пол перед часами, достает ключ и поворачивается к Арнольду Нильсену: «Говорят, вы хозяин нового автомобиля?» Арнольд Нильсен кивает. Арнесен улыбается: «Сколько в нем лошадиных сил?» – «Сто пятьдесят». – «Сто пятьдесят? Ничего себе! Ездит, значит, гораздо быстрее разрешенной скорости». Арнольд Нильсен смеется. «Самое быстрое авто ездит и вполне медленно». – «Ездит, конечно. Если водитель совладает с искушением. А оно любого одолеет. Когда нет свидетелей, я имею в виду». На это Арнольд Нильсен ничего не отвечает. Зато Арнесен рассыпается в похохушки: «Ну хорош! Стою, болтаю при исполнении, даже не представившись. Страховой агент Арнесен». Он протягивает руку, хватает угловатую перчатку и, вздрогнув всем телом, отдергивает руку. «Несчастный случай?» – спрашивает он. «Война», – отвечает Арнольд Нильсен. Арнесен зажигает улыбку, поворачивается спиной, вытягивает ящичек из-под часов, сгребает деньги в кожаную торбочку и прячет ее в кофр. Арнольд Нильсен видит, до чего ловкие и быстрые пальцы у агента, но Нильсен стреляный воробей, он-то знает, что, каким ловкачом ни будь, всегда найдется на тебя изобличитель, так что раньше ли, позже, но ты допустишь промах, все посыплется на пол, а ты вздрогнешь и лишишься руки. Он спрашивает: «Это ваша супруга музицирует?» Арнесен задвигает на место ящичек и смотрит на него, теперь без улыбки: «Вам мешает?» – «Ни в коей мере». – «Вам было бы приятнее, если б она сменила репертуар?» – «Об этом я не думал». – «Поживете здесь, подумаете». Арнольд Нильсен вынимает из кармана купюру и кладет ее в кофр. «Я теперь тоже застрахован, идет?» Арнесен захлопывает замочки. «Да, вам это необходимо».

Арнесен откланивается, но руку для пожатия не протягивает, искусственные пальцы он уже пощупал. Арнольд Нильсен остается стоять у овальных часов, показывающих шесть минут десятого. Потом слышит на кухне шум – все вернулись. Он идет к ним. «Арнесен приходил забрать премию», – говорит он. Старуха оборачивается. «То-то я чувствую, холодом повеяло», – шепчет она.

Фред пулей летит в прихожую, забирается на стул и принимается трясти ходики. От них ни звука, только хохот, почти крик Фреда, который все трясет и трясет часы, пока наконец старуха не вырывает их у него и не ставит стрелки как надо. Арнольд Нильсен выуживает из кармана еще одну купюру и протягивает Фреду. «На, положи в ящик». Фред морщится на голубую сложенную бумажку. «Я деньги хочу!» Арнольд Нильсен смеется, достает монету и пробует ее на зуб, прежде чем отдать Фреду. «Кидай, услышишь, как упадет!» Фред долго трет монету о штанину и сует в карман. «Тебе дали положить в часы. Чтоб с нами ничего не случилось», – встревает Вера. Фред качает головой и хочет убежать. Вера ловит его. «По крайней мере, надо сказать спасибо. Фред, говори: спасибо!» – «Ерунда», – заверяет Арнольд Нильсен. Но Вера уже взяла в голову, что Фред должен поблагодарить. «Скажи: большое спасибо! – орет она. – Или отдавай деньги назад!» Фред сжимает губы, складывает руку в кармане в кулак и вырывается. «Говори: большое спасибо!» – шумит Вера и отпускает его. Между ними встает прабабушка Пра. «Отпусти его», – говорит она и сама опускает в ящик деньги за них за всех.

Вечером Болетта с Верой идут снять белье. Низкое солнце перелегло на другой бок, задрав полосу света выше двора. Женщины спускают корзину с высохшим бельем в подвал, заправляют первую скатерть между валиков гладильного пресса и вдвоем крутят ручку. Когда и вторая скатерть отглажена и сложена, Болетта спрашивает: «С Фредом ничего не случилось?» Вера переводит дух, притулясь к ручке. «Я не могу с ним разговаривать. Он меня не слушает». Болетта складывает скатерть и убирает ее в корзину. «Он немного сбит с толку. Поэтому легко срывается на злость». Вера чуть не плачет, зажимает рот. «Видно, лучше Арнольду уехать», – шепчет она. Болетта улыбается. «Я-то думала совершенно о другом». Она обнимает дочку. «Просто Фреду удивительно слышать, как ты смеешься».

Кто-то спускается вниз, они без труда опознают походку по тому, как один башмак каждый шаг запаздывает, ломая ритм, и шаркает по каменному полу. Он останавливается в дверях. Домоуправ Банг. Проводит взглядом по стопке скатертей. «Скатертей всегда мало», – говорит он для начала. Болетта поворачивается спиной и сбрызгивает водой последнюю скатерть, предназначенную для глажки. Домоуправ переводит взгляд на Веру. «Может, вам помочь?» Вера качает головой: «Нет, спасибо». Он улыбается и подходит ближе. «Ну конечно, теперь у вас есть кому помочь». Вера что есть мочи дергает полотно, и скатерть исчезает между валиков. «Наконец-то мужчина в доме, – продолжает Банг с растяжкой. – Все-таки поспокойнее». Болетта порывисто поворачивается к нему, и они сходятся лицом к лицу. «Так! – говорит она. – Проваливай, и шаркалку не забудь!» И домоуправ Банг молча и оскорбленно пятится, хромая, и ныряет в недра подвала. Болетта переглядывается с Верой, они не дышат сколько только могут, а потом прыскают. «Ну ты отбрила! Не хуже бабушки!» – хохочет Вера. «Фуф! – отдувается Болетта, прижимаясь к дочери. Голос у нее пресекается. – Скоро стану вылитая мать!»

Когда они поднимаются в квартиру, Пра уже в постели. Она утверждает, что ей дурно, у нее нет сил и она желает немедленно видеть доктора Санда, преемника Шульца и полную его противоположность: обстоятельного положительного трезвенника, практикующего истории болезни и марлевые повязки. У нее спазм в руках. Она кричит, что это все Болетта заразила ее своими мигренями и синюшными локтями, и требует оставить ее в покое. Эта воля болящей исполняется, но на другое утро прабабушка Пра поднимается раньше всех, заказывает такси и не позволяет Болетте с Верой, услыхавшим телефонные переговоры и примчавшимся на подмогу, вмешаться: она не желает ни чтобы кто-нибудь сопровождал ее, ни тем более чтоб Арнольд Нильсен довез ее до врача. Нет. Она в одиночестве проделает остаток пути, как преисполненный достоинства слон делает шаг в сторону прежде, чем замертво рухнуть на землю, чтоб не тревожить своим уходом соплеменников. «Что за цирк! – шипит Болетта. – Ничего у тебя не болит!» Старуха награждает ее злобным взглядом, спускается вниз и забирается на заднее сиденье такси. «Завернете за угол улицы Якоба Ола и остановитесь», – велит она шоферу. «Да это же сто метров», – говорит шофер. «Я плачу́!» – отвечает прабабушка Пра. Шофер повинуется. Как бы мне хотелось думать, что это тот самый таксист, в машине которого родился Фред, но нет, так не бывает, а если б, паче чаяния, шофер оказался тем же, то и повествование могло бы завернуть другим маршрутом или слушатель решил бы, что это ложь, дешевая уловка, и усомнился бы в дальнейшем, а то и вовсе отложил бы в сторону нашу историю и переметнулся бы к другим повествованиям, вызывающим больше веры. Конечно, мне все равно хочется, чтоб шофер оказался тем самым, потому что я мечтал бы услышать их с Пра разговор, наверно, она пригласила бы его зайти к ним вечерком на чашечку чаю или кофе, они бы пошушукались о том, что произошло в их жизни с момента последней встречи, когда на перекрестке между Киркевейен и Уллеволсвейен на заднем сиденье его машины весь в крови появился на свет человеческий детеныш, и таксист познакомился бы с мальчиком, нареченным им Фредом, потому что неужели он мог сомневаться в том, что они не сберегли первого имени, данного в незабвенном автомобиле? Конечно, мальчик стал Фредом. Да, но таксист другой, мужчина в возрасте, то и дело приглаживающий пальцем спутанные, к тому же не идеально чистые усы. «Мы чего-то ждем?» – спрашивает он. «Пока это вас не касается», – сообщает Пра, наблюдая за «бьюиком», припаркованным на противоположном углу. Арнольд Нильсен не показывается. На секунду она впадает в замешательство. А если у него снова выходной? Счетчик щелкает. Наконец Арнольд выходит, садится за руль и выворачивает на Киркевейен. «Пожалуйста, следуйте за этой машиной!» – распоряжается Пра, сползая как можно ниже на сиденье, чтоб ее, не дай бог, никто не засек.