Холодные звезды (сборник)
А эти ребятишки просто не успели обрести достойную цель для приложения своих силенок. У них не было лабораторий или мастерских, только единственная комната, которую они считали домом. Скорее даже крепостью… наивно не зная, что Наставник способен заглянуть в нее в любое время дня и ночи.
Стены здесь были покрыты рельефной серой пленкой, довольно здорово имитирующей булыжники. Потолок – пленкой под дерево. Пол – странным ковром, напоминающим плотно связанные пучки соломы. Светильники, наверняка электрические, прятались в потемневших медных чашах, свисающих с потолка на цепях. Светили они неярко, но окно и вовсе было завешено вязаной шторой неопределенного цвета. Кровати – грубые, деревянные, стол хоть и безукоризненно чистый, но старательно поцарапанный и с воткнутым в центре ножом.
Четверо ребятишек в аккуратной, лишенной швов одежде геометров – шортики и рубашки салатного цвета – выглядели тут немножко неуместно. Было им, по земным меркам, лет одиннадцать-двенадцать. Сидели они прямо на полу, лицом к двери. Явно ждали моего появления.
– Привет, – сказал я. – А одежду Крепостной эры соорудить не получилось?
– Здравствуйте, Наставник, – серьезно ответил один из мальчиков. Рыжий, как сгинувший в Ядре друг Римера Инка. Щупленький. С настороженным взглядом.
Впрочем, у всей четверки глаза осторожные. Не напуганные, конечно, с чего бы дети геометров боялись Наставников? Просто осторожные, сомневающиеся, оценивающие.
– У нас есть одежда того времени, – продолжил мальчик. – Только ее рекомендовано надевать в свободное время. А сейчас занятия.
Понятно. Не лезь в наши игры, уважаемый Наставник. Оставь нам нашу свободу.
Присев рядом с мальчишками на пол – черт возьми, каким неловким оказалось тело Пера, – я спросил:
– Как вас зовут-то, ребята?
– Разве вы не знаете, Наставник? – непритворно удивился рыжий мальчик. Другой, светловолосый, кудрявый, с мордочкой заспанного ангелочка, меланхолично и с удовольствием добавил:
– На нашу группу файлов собрано… видимо-невидимо…
А ведь я с удовольствием повозился бы с этими пацанами. Попробовал бы разобраться, откуда берутся в мире геометров вот такие вежливые, но ершистые, играющие не в регрессоров, а в Крепостную эру… в последнюю эру свободы этой планеты. Это было бы здорово. Будь у меня в запасе десяток лет, я бы их даже воспитал. Так, как надо… с моей точки зрения. И стали бы они тоже Наставниками… изменили бы этот мир.
И получилась бы прекрасная битва с геометрами их же оружием. Еще бы вывести чуму, избирательно поражающую Наставников, – и уподобление оказалось бы полным.
– Я не смотрел ваши файлы, – сказал я. – Это немножко нечестно, верно? У вас-то на меня данных нет.
Ребята молчали. Похоже, они перевидали многих Наставников. И всякие методы налаживания теплых, дружеских отношений…
Я вздохнул. Нет у меня десяти лет, чтобы помочь вам, ребята. К сожалению. И нет даже десяти дней, чтобы подружиться. К счастью.
– А почему именно Крепостная эра, ребята? – Я обвел взглядом комнату. – Почему не Костяная или Морская? Неужели менее интересно?
– Это переломный этап в развитии нашей цивилизации, Наставник, – сообщил рыжий мальчик. – Перепутье.
– Точка выбора судьбы, – подтвердил кудрявый. – Наш мир мог стать совсем другим, если бы не события тех времен. Вы не согласны?
Как жаль, что у меня нет нескольких лет в запасе…
– Согласен, – признался я. Встал – старческое тело недовольно хрустнуло суставами. – Вы не против, если я открою окно, ребята?
Против они не были. Впрочем, и помочь мне не спешили. И знакомиться тоже. А двое ведь даже не снизошли до беседы… отчаянные маленькие бунтари.
Я отдернул штору. Стекло, как я и ожидал, было прозрачным. До применения техники четверка не опускалась. Разве что несколько электронных книжек валялось на кроватях.
За окном была сплошная мутная круговерть. Служба погоды выполнила последний приказ Наставника Пера. Едва-едва проглядывало светлое пятно солнца. Не буду я больше называть Матушкой чужую звезду.
– А сейчас мир не может измениться? – спросил я. – Точка выбора судьбы, что это? Обведенный кружочком день на календаре? Совсем-совсем случайная пандемия чумы? Решение Мирового Совета?
Мальчишки за моей спиной молчали. Потом рыжий, я узнал его голос, сказал:
– Нет, Наставник. Точка выбора судьбы – это день, когда мир что-то теряет.
– Но ведь что-то и приобретает?
– Приобретает он только один путь. А теряет – тысячи. Как шар, помещенный на вершину холма. Шар там долго не устоит, он покатится. Его надо только чуть-чуть подтолкнуть. Зато, когда он начал катиться вниз, его так просто не повернешь.
Кто-то фыркнул и шепотом сказал.
– Опять ты с детскими сравнениями… ой!
Я переждал, пока стихнет возня, потом сказал:
– Правильно. Вот только у жизни нет подъемов и спусков, одинаковых для всех. Кто-то стоит внизу, видит, что мир несется на него, и ничего не может поделать. Кто-то смотрит сверху и считает, что шар катится по единственно правильному пути. А кто-то…
Я сделал паузу, и, конечно же, один из мальчишек не выдержал:
– Стоит там, где катится шар?
– Правильно. – Я повернулся, посмотрел на него. Это был ничем не примечательный паренек, смуглый, темноволосый, немного раскосый, на Земле его приняли бы за азиата. – Верно. Кто-то стоит на пути, которым несется мир. И видит, что на самом деле мир неподвижен. Что он застыл и готов рухнуть. И тогда этот человек может протянуть руку и толкнуть в нужную сторону. Если решится, конечно. Ведь правильных направлений не бывает.
– А как оказаться в этой точке? – неожиданно спросил кудрявый мальчишка.
Я пожал плечами:
– Можно особо и не стараться. Мир сам тебя… достанет. Главное – понять, что сейчас твоя очередь протянуть руку и подтолкнуть его… Ребята, а ведь у вас должен быть сейчас урок!
– Я думаю, он уже идет, Наставник Пер, – сказал рыжий мальчик. – Меня зовут Тиль, Наставник.
Нет, на самом деле его имя прозвучало немножко по-другому. Но в нем и впрямь было что-то от Тиля. Я улыбнулся, с трудом заставляя лицо Наставника Пера повиноваться. У него была не та улыбка, к которой я привык. С телом Ника таких сложностей не возникало.
– Меня зовут Грик… – Это кудрявый.
– Меня зовут Лаки… – Это «азиат».
– Я – Фаль… – произнес молчавший до сих пор мальчишка.
У них даже глаза у всех изменились. Перестали быть осторожными. Стали… как у бездомных щенков, подходящих к чужим ногам на остановке. Уверенных по малолетству, что пинка не последует, но уже сообразивших, что и прижаться не к каждой ноге позволят.
Обломают вас, ребятишки. Со всеми вашими сомнениями, исканиями и высоким уровнем критичности. Никуда вы не денетесь, когда за дело возьмется Наставник уровня Пера. Может быть, даже заложенный в вас потенциал, способность выбиваться из ряда, ставить вопросы и находить ответы – не пропадет.
И будете вы когда-нибудь сидеть за уютными столиками Мирового Совета и в уютной, почти домашней обстановке решать, куда покатится ваш мир…
От двери послышался приглушенный, раскатистый гул. Словно ударили в колокол.
Мальчишки переглянулись.
– Кто-то пришел, Наставник Пер, – сообщил Грик. – Чужие у ворот!
– Это за мной, – без тени сомнения сказал я. – Открой, пожалуйста, ворота.
Спасибо, что пускаете в свою игру, ребята. Но игры кончились.
Грик, смешно пробежавшись по «соломе» на четвереньках, вскочил, шлепнул по двери ладошкой. Наверняка их дверь не запиралась как следует и любой Наставник мог войти без спроса. Но пока иллюзию защищенности ребятам не ломали.
За дверью стояла Катти.
Я даже не удивился. В душе я готов был увидеть за ее спиной Тага и Гана с медицинскими парализаторами в руках. А то и еще целый отряд. И услышать: «Игры окончены, регрессор Тени!»
– Привет, ребята… Здравствуйте, Наставник Пер. – Опустив руку на плечо мальчика, она смотрела на меня. На подлого шпиона, влезшего вначале в тело ее любимого, а потом и в шкуру Наставника. Смотрела грустно и преданно.
– Здравствуй, Катти, – сказал я.
– Наставник, простите, что прервала ваш урок. Но мне надо, очень надо с вами поговорить. Я… подожду…
– Я поговорю с тобой сейчас, – сказал я. Посмотрел на Грика, нежащегося под ее рукой и строящего рожи приятелям, на остальных мальчишек. – Пока, ребята. Вы мне очень понравились.
– Вы скоро вернетесь, Наставник Пер? – тонким голосом спросил Тиль, когда я пошел к двери… к воротам их маленькой, осажденной и обреченной крепости.
– Не знаю, – ответил я той ложью, которая была ближе всего к правде.
В коридоре Катти взяла меня за руку. Не сговариваясь, мы начали спускаться по лестнице, и где-то на пятом этаже Катти, неловко улыбаясь, сказала:
– Они уже в вас влюблены, Наставник. Для самой трудной группы – это поразительно.
– Они тут самые нормальные, – сказал я.
– И тоже в восторге от Крепостной эры… как группа Никки…
Ее голос дрогнул.
– Что случилось, девочка?
Катти неожиданно всхлипнула и вцепилась в меня изо всех сил.
– Наставник Пер… пожалуйста, простите Никки, Наставник!
Глава 5
Мы шли по парку, заботливо выращенному под стеклянным небом, а Катти, еще всхлипывая, говорила:
– Я понимаю… понимаю, Наставник… Это чудовищно выглядело. Но ведь он болен.
– Ник бежал из санатория, – сказал я. – Ты знаешь?
Она молча кивнула.
– Я не сержусь на него, – сказал я, вздрагивая от той чудовищной фальши, что скрывалась сейчас в моих словах. Но не было сил для правды! – Я не сержусь на Никки.
Впрочем, Наставник Пер сказал бы то же самое.
– Это все память, – сказала Катти убежденно. – Когда мы лишаемся памяти, остается только суть. Душа. Вы же знаете, он был очень импульсивный. Очень несдержанный. Реагировал на все сердцем. Вы помогли ему преодолеть себя, Пер. Стать нормальным человеком. Но это ведь все равно прорывалось! Когда исчезло воспитание, исчезло привитое обществом – Ник оказался… с обнаженным сердцем. Против нас, умных и все понимающих… Я приехала сюда, я поняла, что не могу… что должна поговорить с вами. Вы обязаны понять Никки, Наставник.
– Что я могу сделать, Катти? – спросил я, прячась под личиной Пера. – Он покинул санаторий. Он напал на Гибких. Теперь его судьба никому не ведома.
Мы остановились недалеко от транспортной кабины. Тихо было в этом маленьком парке полярного интерната. Кажется, даже в кустах никто не прятался, выслеживая стрекотунчиков или подстерегая случайных посетителей.
– Принимая решение, надо было учесть состояние Никки, – твердо сказала Катти. – Вы обязаны были это сделать. Настоять на ином наказании. Или… или скрыть случившееся.
– Ты меня обвиняешь? – растерянно спросил я. Или – уже не я? Наставник Пер, обжившийся во мне? Наставник Пер, готовый бить геометров их же оружием, воспитывать пятую колонну в снежных пустынях, лгать и поучать – ради благих целей?
– Да, – спокойно ответила Катти. – Обвиняю, Наставник. И могу это повторить в Мировом Совете.
Нет, этот мир совсем не безнадежен. Он даже не статичен. Он несется под уклон, но я стою сейчас на пути. И взлет его, и падение – для меня лишь равнина. Только – протянуть руку и толкнуть.
Какое сладкое искушение – на миг поверить в себя!
– У Никки были стихи, – тихо сказала Катти. – Давным-давно он читал их мне. Знаете, он словно чувствовал, что с ним случится… такая беда…
Я молчал, я не перебивал ее. Она пришла сюда не обвинять Наставника Пера, не просить его походатайствовать за затерявшегося в снегах и почти наверняка мертвого Никки Римера. Ей нужен был кто-то, с кем можно поговорить о Никки.
А Таг и Ган ее не устраивали. Может быть, тем, что сумели заломить мне руки за спину?
Все воспоминания мои скатаныв большой золотой шаршар покатился по коридору…– задумчиво произнесла Катти.
И я, спрятанный в теле Наставника Пера, вздрогнул, вспоминая стихи Ника.
Странные стихи о человеке, который всего-то хотел – войти в дверь, не зная, что за ней поджидает чужая память.
Но шар ему в голову вбил воспоминаниячто были моимии он назвался моей фамилией вместосвоей войдя в дверьи теперья хоть недолго могу быть спокоен.Ник-Ник-Никки… мальчик чужой, далекой Земли, такой похожей Земли… Нам суждено было встретиться – пусть ты был уже мертв в миг нашей встречи. И все-таки ты во мне, и ты еще немного жив. В отличие от Наставника Пера, после которого не останется ничего.
Ты будешь жив, пока живу я. И может быть, впервые в жизни будешь спокоен. Хоть недолго.
А Катти читала стихи дальше, легко, не напрягаясь, она помнила их наизусть, и я сжался, ибо знал, что она скажет дальше:
Мои воспоминания стали егоя же не помню сейчас ничегоа он побежал поплакать на могилкудедушки моегоприсяжного укротителя диких зверейкоторый был может не лучшимно и не худшим из людей…– Он был хороший поэт, – сказал я. – Он был настоящий поэт, Катти.
– Я могу продолжить, – сказала Катти.
Я тоже это мог. И продолжил:
А памятьиз чего она состоиткак она выглядити какой потом обретает видэта память…– Я не знала, что Никки читал вам эти стихи, Наставник Пер, – задумчиво и словно бы даже с неловкостью сказала Катти. – Он ведь написал их три месяца назад. Наставник, неужели вы знали, что Ник продолжал писать стихи? Наставник?
Я молчал. Мне нечего было сказать.
– Наставник Пер, вы очень хорошо их читали. – Катти не отрывала от меня взгляда, все более и более недоумевающего. – Почти как Никки. Как Никки.
Вот ты и попался, Петя Хрумов.
Есть такая штука, под названием душа, и ее подделать куда сложнее, чем форму лица или генотип.
– Воды… – попросил я, оседая на землю. – Катти, принеси воды. Мне… мне плохо. Воды!
Секунду растерянность и неясное подозрение боролись в ней с готовностью прийти на помощь. Потом Катти бросилась бежать к туннелю, ведущему в здание интерната.
А я, вскочив со всей прытью старческого тела, метнулся к транспортной кабине.
Все. Кончилась передышка. Началось бегство.
И все равно, Ник Ример, спасибо тебе за стихи!
Я ударил кулаком в ртутную жижу терминала.
Миг, пока управляющие системы геометров, эти куцые электронные мозги, входили в контакт с моим разумом, был долог и томителен. Я попался. Я раскрылся.
И потерял шанс передохнуть, отсидеться день-другой в теплом нутре интерната…
Пункт назначения?
– Наставник!
Я обернулся, встретившись взглядом с Катти. Она вернулась. Замерла как вкопанная на краю полянки, глядя на Пера, только что хватавшегося за сердце, а теперь – собирающегося улизнуть.
Слишком мало во мне от Наставника Пера! Только плоть.
Его душа была мне чужой.
И Катти почувствовала неладное.
Уточните пункт назначения!
Куда бежать? Где меня не догадаются искать в первую очередь? Где можно укрыться, спасая свою бесценную жизнь, свое дважды сменившееся тело…
Кабина?
Я даже не успел обрадоваться. Управляющая система прочла мои мысли и сочла их приказом. Здорово.
– Первая! – крикнул я.
Входите.
– Наставник! – закричала Катти, когда я нырнул в открывшуюся дверь. – Наставник?
Она бросилась к кабине, и я увидел ее лицо сквозь мутное стекло, почувствовал напряженный и уже понимающий взгляд.
Потом снизу ударил голубой свет.
* * *Бег.
Все, что мне осталось. Скрываться, прятаться, ускользать. Один человек – слишком мало, чтобы изменить мир.
Место прощания. Освободите кабину.
Я постоял секунду, прежде чем выйти. Сквозь стекло пробивался свет – неровный, мерцающий, багровый.
В какую преисподнюю привела меня транспортная кабина?
Шагнув в открывшуюся дверь, я замер.
Темно. Здесь ночь – и почему-то кажется, что она здесь всегда. Жарко. И этот жар – такой же вечный, как и тьма. Воздух тяжелый и душный, наполненный запахом пепла.
Тянул со спины слабый ветерок, но и он был горяч и вязок.
Кабина стояла на краю огромной каменной чаши. Вначале мне показалось, что это жерло вулкана – снизу, с полукилометровой глубины, шло темно-красное лавовое свечение. Но черный камень был вылизан до зеркального блеска, до той правильности, к которой никогда не снисходит природа, но которая так нравится геометрам.
Узкий уступ, шедший по краю чаши, был буквально утыкан транспортными кабинками. Каждые сто шагов… каждые пятьдесят метров – цилиндр темного стекла, едва угадываемый по сиреневым отблескам. Но очень, очень редко и далеко друг от друга стояли на каменном бортике люди. Расплывчатые силуэты – тени красного огня, бушующего далеко внизу.
Как зачарованный я подошел к краю чаши. Никаких ограждений. Никаких световых указателей, силовых полей, бортиков, отделяющих каменный уступ от обрыва. Потрясающе. Геометры очень любят жизнь. Что может заставить их соорудить такое?
Чаша черного камня с колеблющимся на дне озером темно-красного пламени, дрожащий воздух – отсюда исходит в темное, даже звезд лишенное небо столб горячего воздуха.
Тишина – живая, высасывающая звуки, не просто отсутствие звука, а Тишина с большой буквы.
Я ударил ногой по камню – звук утонул в тишине, жалкий и беспомощный.
Я обернулся – кроме искристого контура кабины, ничего не было за спиной.
Словно эта чаша, зачерпнувшая темного огня, стоит вне времени и пространства. Вне мира геометров. В вечной ночи.
Для чего он создан, этот темный алтарь, в рациональном и правильном мире Родины?
– Прощание… – шепнула ночь. Голос ниоткуда, именно голос, а не телепатический сигнал.
Обернувшись к чаше – вовремя! – я увидел, как на мгновение возникла над каменным кратером, над красным пламенем, крошечная темная песчинка. Что-то слишком далекое, чтобы увидеть очертания человеческого тела…
– Гарс Эньен, оператор киберсистем, прощание…
Песчинка падала вниз, расцветая венчиком белого дыма. Огненного озера плоть не коснулась. Растворилась на полпути, ушла вверх, в жаркое темное небо.
– Прощание… Рини Сакко, воспитанница, прощание…
Еще одно тело несется вниз, превращаясь в дым, возносясь к небесам геометров.
– Прощание… Данге Крин, оператор кварковых реакторов, прощание…
Я стоял над чашей крематория. Самого огромного и странного, какой только можно себе представить.
Наверное, таких погребальных вулканов много. Даже в таком уютном и безопасном мире люди должны умирать чаще.
Но с меня хватит и этой сцены. До конца дней моих. Тьма, подсвеченная лишь рукотворной геенной на дне кратера, сиреневые искры кабин, редкие силуэты людей и разрезающий тишину равнодушный голос.
– Прощание… Хати Лене, ребенок, прощание…
Чтобы понять жизнь Чужих, надо взглянуть на их смерть.
Может, это и правильно, что плоть превращается в пепел и уносится в небо, чтобы осесть на землю, прорасти травой и деревьями?
Только все равно нужно что-то еще, кроме стерильных огненных печей и балкончика для скорбящих друзей.
Хотя бы грубый цементный обелиск у воронки в глухой сибирской тайге. Временный обелиск, так и не сменившийся гранитной стелой. И все же он стоит там, в ином мире, на моей Родине. И к нему можно прийти, уткнуться в шершавый крошащийся край лбом и прошептать: «Я пришел…»
Даже не зная, что говоришь сам с собой…
– Прощание…
– Пер?
Я обернулся, ловя себя на том, что все дальше и дальше склоняюсь над краем чаши. Еще миг-другой – и я стал бы частью мира геометров. Просто, незатейливо и надежно.
Голос Катти остановил меня вовремя:
– Кто ты?
Она стояла у кабины, одной рукой опираясь о стеклянную стену за спиной. Наверное, ей было страшно.
Хотя бы от собственных догадок.
– Катти, я хочу побыть один, – сказал я голосом Наставника Пера.
– Кто ты?
Я молчал.
Что я мог сказать? «Я человек с планеты Земля. Я пилот компании „Трансаэро“. Я тот, кто влез в тело Никки. Тот, кто убил Наставника Пера».
– Никки? – прошептала она. – Никки, это ты? Я ведь знаю! Никки, что с Наставником? Что с тобой, Никки? Никки!
Сломалось что-то во мне от взгляда этой измученной, уродливо стриженной под ежик девчонки, крошечного живого колесика мира геометров. Чужой для меня, но родной для Никки Римера девочки.
Мое лицо расплавилось, потекло.
– Прощание…
Вы не умеете жить, геометры. В своем благоустроенном мирке, со сведенными к минимуму потребностями и обрезанными эмоциями, со стремлением осчастливить весь мир – вы давным-давно мертвы. И хотя Наставники еще долго могут гальванизировать труп – в нем не осталось жизни.
Когда смерть превращается в спектакль – что-то неладно.
– Я Петр Хрумов, – сказал я, делая шаг к Катти. Лицо пылало, как от ожога, теперь это было лицо Никки Римера, и на мгновение в глазах Катти вспыхнула радость, смешанная с ужасом. Но я менялся вновь, меня выворачивало, мышцы разбухали, тело раздавалось в плечах, скулы разводило шире, а глаза меняли цвет…
– Прощание…
– Я Чужой, – сказал я. – Я не Никки. Прости. Откуда мне было знать, что его кто-то любит? Никки мертв.
Она замотала головой, отступая.
– Никки мертв, – повторил я. – Почти. Лишь во мне осталось что-то его… извини…
Это было все равно как надевать старую, уютную и привычную одежду. Мое тело, тело Петра Хрумова, вернулось ко мне легко, без той чудовищной боли, что принес облик Никки или Пера. Наверное, где-то внутри я оставался самим собой. До конца.
Глаза Катти расширились. Она смотрела на меня, на чужака, сменившего подряд, за какую-то минуту, два знакомых ей тела. Одежда Наставника Пера трещала на моих плечах. Наверное, я казался чудовищем.
Или давно уже им был?
Куалькуа, послушно менявший мою плоть, молчал. Может быть, полностью подчинившись. Или мы уже так слились, что нам нет нужды разговаривать?
– Тень… – прошептала Катти.
Наверное, у них нет большего страха и большего проклятия.
В голосе девушки было брезгливое отвращение и ужас.
– Я ухожу. Не надо следовать за мной.
Не знаю, на что я надеялся. На вбитое в подсознание послушание? На то, что только что был в облике Наставника Пера?
На тот краткий миг, когда я казался для Катти Никки Римером?
Она ударила меня. Попыталась ударить, точнее… Я отбил ее движение с легкостью, подаренной куалькуа. Перехватил руку, оттянул вверх, освобождая себе пространство для удара. Так несложно было нанести ответный удар – который надолго лишил бы ее сил преследовать меня.
Я коснулся ладонью ее щеки. Легкой и осторожной лаской – она любила другого. И то, что он был мертв, а прах его никогда не вернется в небо Родины, значения не имело.
Девушка замерла.
– Я не хотел, – сказал я. – Прости.
Она не сделала больше попытки меня остановить. Я коснулся терминала, не отводя от Катти взгляда.
Пункт назначения?
Ближайший космодром Дальней Разведки.
Пункт назначения?
В чем-то я ошибаюсь. Может быть, космодромы не имеют собственных транспортных кабин?
Кабина, расположенная наиболее близко к главному космодрому Дальней Разведки…
Пауза опять оказалась слишком долгой. Но все-таки двери открылись.
Я вошел, глянул на Катти – она зачарованно смотрела мне вслед. Извини, девочка…
– Никки! – закричала она громко и яростно. Двери сошлись, отсекая крик, но она еще кричала, колотя кулачками в темное стекло.
Она меня не простит.
Наверное, транспортные кабины хранят память о точке последнего перемещения, как иначе Катти смогла бы меня настигнуть? Но теперь она не бросится вдогонку. Ее безумное подозрение превратилось в явь, и настала пора поднимать тревогу. Звать на помощь.
Почему я не остановил ее? Это было так легко – погрузить девушку в сон, парализовать, оглушить…
Голубой свет вспыхнул под ногами, и я мимолетно подумал, что в призрачном свете гиперперехода выгляжу самым настоящим чудовищем. Клочья одежды, сползающие с тела, кожа, покрывшаяся красными пятнами…
Потом сквозь темное стекло ударило солнце.
Я долго стоял, не решаясь выйти в открытую дверь. Так опустившийся, грязный бродяга замирает на пороге чужого дома, остановленный чистотой и свободой. Не принадлежащей ему чистотой.
И все-таки надо было идти. Я вышел из кабины, спустился по каменным ступеням невысокого постамента, на котором стоял стеклянный цилиндр. Хрупкий памятник на пустынном берегу.
Последний памятник свободе…
Шумел океан. Вечный и одинаковый, что в мире геометров, что на Земле. Везде и всегда океан был свободным. В него могли лить отраву, в нем могли чертить границы. На берегу могли строить космодромы, с которых уходят в небо корабли, несущие Дружбу.
А океан жил.
Океан не помнил обид.
Подобно небу, он верил в свободу, подобно небу – не терпел преград. Я стоял на мокром песке, волны лизали ноги, и так легко было поверить, что чужая звезда в небе – мое Солнце, а соленая вода – древняя колыбель человечества.