Вилки последовали за тарелками. Оставалась кастрюля из-под макарон. Я тщательно вымыла ее и с наслаждением запустила ей в стену. В комнате что-то с грохотом упало. Не что-то, а часы, висевшие с той стороны стены, но сейчас это не имело значения. С посудой было покончено, и можно было вернуться к прерванному занятию. Я принялась мыть веранду. Пол там покрыт серо-голубым линолеумом, и мыть его легко. Почти закончив с трудотерапией, я посмотрела на себя в зеркало.
Физиономия приобрела зловещий багровый румянец. В глазах горел яростным синим пламенем пожар войны. Волосы выбились из-под косынки, и в целом вид был довольно воинственным. Я распахнула входную дверь и грохнула ведро на широкие доски крыльца. Лилька сидела на нижней ступеньке, спина ее выражала полную готовность к любому возмездию с моей стороны. Я отжала тряпку прямо на крыльцо. Грязная вода потекла по ступеням, просачиваясь под треугольный Лилькин зад, обтянутый белыми шортами.
Пятьдесят долларов, злорадно припомнила я. Вместе покупали. Причем я Лильку долго отговаривала. Тратить полташку баксов на какую-то тряпку, по моему мнению, просто не разумно. Другое дело обувь. Вот тут жалеть денег не надо. А шорты, по нашей-то погоде, три раза одел. На четвертый выкинул, потому что – белые. А главное, деньги. Лилька на работу-то устраивалась, по-моему, только чтобы с кем-нибудь познакомиться. Деньги ей давали родители, старавшиеся всячески оберегать свою «птичечку» от житейских бурь. Много денег они дать не могли, поэтому Лилька недостающую на жизнь сумму вытряхивала с очередного ухажера. Накопить, тем более на шорты, Лилька была просто не в состоянии. Ей на жвачку-то вечно не хватало. Они у нее именно завелись, причем, внезапно. Вот бы мне спросить тогда, откуда, дескать, деньги? Целых сто долларов. Лильке тогда хватило на шорты, дурацкую майку и бутылку «Мартини». Я себе такие же шорты купила за пятьдесят рублей в «Сэконд Хэнде». Антон тогда еще похвалил меня за экономию семейных средств. Для кого я, интересно, экономила?
Я разглядывала розовый Лилькин зад, постепенно проявляющийся под мокрой тканью шортиков, и прикидывала, в какую ягодицу ее пнуть, в правую или левую. Лилька тихо плакала. Ее утлые плечи заметно вздрагивали. Вот, стерва, возмутилась я. Она же меня прекрасно изучила, дает выходиться. Знает, гадина, что я и комара, выпившего у меня литр крови, убить пожалею, если сразу не прихлопну. Выплеснув на крыльцо оставшуюся в ведре воду, я с грохотом бросила его в открытую дверь веранды. Лилька втянула голову в плечи.
– Где этот? – ласково поинтересовалась я.
Вот тут Лилька испугалась по-настоящему. Я была через-чур мила. В рамки поведения нормального человека в такой ситуации, мой тихий, нежный голос никак не укладывался. Мне полагалось рыдать, орать, а Лильке жалобно плакать. Что она с блеском и исполняла.
– Манечка, – Лилька вскочила и, прижав руки к груди, залепетала, – давай я тебе чего-нибудь накапаю?
– Яду? – предположила я.
– Ма-аня! – Лилька заревела, как в детстве, громко, широко открыв рот, щедро размазывая по щекам тушь.
Грязная, растрепанная, в мокрых пятнистых штанах, она выглядела ужасно здорово. Главное, что это зрелище пошло на пользу моей нервной системе. Я громко засмеялась, глядя на нее. Смеялась-смеялась и никак не могла остановиться… Лилька разом прекратила рев.
– Как глупо все получилось, – тихо сказала она. – Наверное, надо было все как-то по-другому сделать…
Стало не до смеха. Я молча на нее смотрела. Что он в тебе нашел, думала я, внимательно и, как-то по-новому, ее рассматривая. Так уж получилось, что я всегда опекала безголовую Лильку, давала ей советы, помогала. Лилька всегда была худенькой, бледненькой и малорослой девчонкой. Эта худоба и бледность вовсе не мешали ей с воробьиным задором встревать везде, куда не просят. Я до сей поры, относилась к ней как к младшей сестре. А девочка-то выросла. Я отчего-то вспомнила ее в белом свадебном платье. Она сшила его сама. Вернее, она активно руководила процессом, а шила мама. Лилькина мать вообще классно шила. Она выросла в Прибалтике, где хороший вкус весьма ценится и прививается с детства. Платье выглядело просто дорого. Вернее, и просто и дорого. Никаких рюшечек, тюли и необъятных кринолинов. Отливающий розовым льдом атлас обтекал стройные бедра и ослепительными белыми потоками стремился к полу. Простое приталенное платье, без рукавов, оно идеально сидело на изящной хрупкой фигурке, при взгляде на которую хотелось затаить дыхание. Сережа Хромов, свидетель со стороны жениха, мягко держал меня под руку и не отрывал взгляда от Лилькиного затылка. Лилька тогда носила волосы длиной до лопаток. На свадьбу она сделала простую высокую прическу, выпустив над ушами два тончайших пепельных локона. Прическу венчала крохотная шляпка, расшитая стразами.
Игорь, жених и свежеиспеченный лейтенант, солидно покашливал, волновался и крепко держал Лильку за локоток.
– Королева, – с непонятной интонацией проговорила мать жениха, глядя на Лильку, которая с уверенной улыбкой на бледном лице мадонны шла к «алтарю».
Сережа одно время безуспешно пытался ухаживать за Лилькой. Ласковый и покладистый, он преданно заглядывал ей в глаза, причем делал это так часто, что Лилька довольно быстро вышла из себя и дала поклоннику от ворот поворот. Игорь, на мой взгляд, был ничем не лучше Сережи. Правда, я видела его только два раза. Первая встреча прошла весьма мило. Мы втроем сходили в кино. Игорь смотрел на Лильку нежно и многозначительно. Во второй раз, когда мы решили посидеть в кафе, сладкая парочка на глазах расцапалась, и едва не разодралась. Я уж было подумала, что между ними все кончено. Тем не менее, подруга решила выйти за него замуж. Я ее долго отговаривала, но Лилька рассудила так:
– Он единственный в состоянии со мной справиться. Зачем мне муж, который позволяет садиться себе на шею?
Я же внушала ей, что если она полюбит по-настоящему, то легко справится сама со своим характером. Может быть и так, покивала головой Лилька. Она всегда меня внимательно выслушивала и во многом со мной соглашалась, но делала все всегда по-своему.
После свадьбы Игорь увез молодую жену к месту службы. Гарнизон размещался вблизи районного центра. Судя по Лилькиным письмам, самым значительным зданием в городке была почта, а самым посещаемым местом – рынок. Молодой семье дали комнату в общаге. Общага – общаге рознь. В этой было печное отопление и удобства во дворе. Первые зарплаты Игоря ушли на покупку немудреной мебели. На наряды и косметику их совсем не оставалось. «Представь, – писала Лилька. – Вчера я купила дрова. У меня уже все руки в занозах. А моемся мы тут в бане. Так что, если повезет, можно увидеть всех первых дам нашего гарнизона без всяких прикрас. Они меня уже разглядели, обсудили и за глаза называют «килькой». А когда они учат, что «мыло надо ложить в мыльницу», с ударением на «о», разумеется, у меня скулы сводит, так хочется что-нибудь сказануть в ответ. Да нельзя, Игорю потом достанется на орехи от их мужей. Все же кругом командиры – куда ни плюнь…»
Когда она вернулась, всласть нахлебавшись гарнизонной жизни, она была почти та же неунываемая, беспечная Лилька. И все же я заметила в ней нечто новое. Она и раньше не была покладистой, теперь же в ней появилась жесткость и даже жестокость по отношению к мужчинам.
– Когда они берут нас, мы делаемся тряпками, вот они нас и отжимают, отжимают, – желчно говорила подруга. – А остальные норовят вытереть об тебя ноги. Там, – вспоминала она свою гарнизонную жизнь, – все такие. Мужики горло норовят друг другу перегрызть из-за должностей и чтобы выслужиться, их жены ничем не лучше. Стоит чуть пококетничать, и все, ты уже шлюха. Представь, жены мужиков своих отправят на службу и ломятся с утра в гости. Припрутся и давай расспрашивать, где шторки куплены, отчего диванчик продавлен? Да еще и бесцеремонно лезут по кастрюлям, дескать, что ты сегодня вкусненького готовила? И все разговоры о жрачке, мужьях и детях. Как мне тебя там не хватало!
Мне тоже ее очень не хватало. Когда Лилька уехала, я осталась с глазу на глаз со скучной пресной жизнью. Некому было давать советы. Не с кем стало смеяться по вечерам на кухне.
Теперь я опять останусь без подруги, похоже, навсегда. Прислушиваясь к себе, я с удивлением поняла, что не испытываю ничего, кроме сожаления от двойной потери и жалости, острой жалости к этому ребенку-жеребенку. Как она теперь без меня? А, как хочет. В матери я ей не нанималась. Разница в три месяца для этого слишком мала.
Сцена все больше затягивалась и все больше напоминала известную картину «возвращение блудного сына», вернее, дочери. Во многом напоминала. К, примеру, этот дом, к порогу которого жалась Лилька, был мой. Он достался мне от бабушки. Лилька, насколько я ее помню, по полгода жила у нас на даче, так как своей дачи у нее не было, а в родительской двухкомнатной квартире ей было тесно. Даже будь она шести-комнатной, все равно, было бы тесно. Все дело было в том, что родители страшно мешали ей быть независимой. Я их всегда жалела. Лилька, по своей дурости, то и дело совершала разные ляпусы, исправлять которые в немалой степени приходилось «предкам», но при этом она так настойчиво давала им понять, что уже взрослая, самостоятельная, а они ей всячески мешают, что бедные родичи по собственной квартире перемещались исключительно перебежками. Причем, часть маршрута, проходящая мимо Лилькиной комнаты, преодолевалась ими почти на цыпочках. Со мной они были исключительно ласковы, поскольку я регулярно обеспечивала им полгода спокойной жизни.
С моими родителями такой номер бы не прошел никогда и ни за что, какой бы замечательной или, наоборот, стервозной я не была. После окончания техникума меня торжественно препроводили в бывшее бабушкино жилье, состоящее из одной комнаты шестнадцати метров в четырехкомнатной квартире старого дома на Васильевском острове. Комнату получила в наследство мама, и мое пребывание в ней рассматривалось всеми, включая меня, как временное.
– Вот, – говорила мама, – заработаешь себе на квартиру, переедешь, а комнату я буду сдавать, и будет у меня прибавка к пенсии.
Не понадобилось много времени, чтобы выяснить, что до собственной квартиры мне тянуться как до неба. Я честно откладывала деньги. Сначала «в чулок», то есть в сахарницу, стоящую в буфете. Но как-то сдуру достала оттуда деньги при соседе, и не прошло и двух дней, как они оттуда чудесным образом испарились. В результате у меня завелась сберкнижка, куда я скрупулезно относила запланированную сумму из получки. Накопления велись, ясное дело, в долларах, и никакие чрезвычайные обстоятельства и трудности не влияли ни на дату взноса, ни на вносимую сумму. «Выжига», -шутил Антон. «Курочка по зернышку клюет», – шептал светлый бабушкин образ.
– Мэри, – собравшись с силами, приступила к разговору Лилька.
Мэри, к вашему сведению, это тоже я. Маня и Маша меня звали только самые близкие люди: бабушка, мама с папой и, до последних событий, Лилька с Антоном. Мэри меня называли одноклассники. На самом деле, мое полное имя – Марианна. Теперь понятно, какими книгами зачитывалась моя мама? Лилькины родители тоже лицом в грязь не ударили, и вполне может быть, читали одни и те же книги. Дочь они назвали Лилианой. Мы и ходить вместе, а затем и дружить стали потому, что, завидя нас, в школе говорили: «Вот, идут Марианна энд Лилиана». Звучало красиво, по-заграничному, а главное, имена были свои, не выдуманные.
– Ты слушаешь меня? – Лилька с надеждой вглядывалась в мое лицо.
– Слушаю, – устало отозвалась я. – Сейчас ты скажешь, что там, – я махнула рукой в сторону жизнерадостно качающейся крапивы, – ты не трахалась с моим мужиком, а случайно на него упала.
– Да, нет, – опровергла меня Лилька. – Именно трахалась. Как это еще назвать?
Я задохнулась от возмущения. Длань моя занеслась над блудной, вернее, блудливой, головой, но в этот момент жуткий вопль разнесся по окрестностям.
– Помогите! Убивают!
Моя рука остановилась на полпути, и я устремила глаза на противоположный дом. Похожие, с небольшими вариациями, вопли, доносились оттуда частенько, причем их появление можно было предсказывать с вероятностью в девяносто девять процентов. В доме напротив жили мои однофамильцы, потому как, являлись моей родней, кисельного, так сказать, варианта. Мать дяди Сени, которого родная супруга Зинаида по настроению именовала Семушка, или Семка, была родной сестрой моего деда Ивана. Дядя Семен Талапин и Талапина же тетя Зина жили яркой, бурной жизнью, многим на зависть. Они частенько устраивали себе праздники. Дядя Сеня извлекал из старенького баяна целый оркестр, а тетя громко и красиво подпевала. Зинаида мастерски гнала самогонку, а дядя Сеня в устрашающих количествах ее употреблял. Тетка, впрочем, тоже немножко употребляла. Правда, это «немножко» никто не измерял. В деревне попивали многие, но так залихватски-весело получалось не у всех. Усваивалась огненная вода непросто, при этом на окружающих выплескивалась лишняя энергия вкупе с накопившимися с прошлого праздника обидами. Вот тогда улицу и оглашали истошные вопли. Гоняли супруги друг-друга по-очереди, и прежде, чем броситься на выручку, друзья той и другой стороны прислушивались к оттенкам вопля, пытаясь определить пострадавшего. А поскольку оба говорили и орали хриплым прокуренным баском, то это было не простым занятием.
На этот раз явно голосил дядя Семен, так как, извергаемые им ругательства были исключительно женского рода. Мы с Лилькой рванули через дорогу. Дядя Сеня весьма дальновидно нарезал круги вокруг дома, надеясь, что тетя Зина, с ее немалой комплекцией выдохнется быстрее, чем он. Он на полном скаку налетел на Лильку, и едва успел затормозить, чтобы не составить кучу-малу. Лилька обхватила его руками и намертво сковала в объятиях.
– За что?! – заревела Лилька. – Дядя Семен, за что?
Сказать, что дядя Семен был удивлен, значило исказить истину. Он покорно замер в Лилькиных цепких руках и только тяжело дышал. Но уж, как была удивлена тетя Зина, это словами просто не описать.
– Уже, – задыхаясь, просипела тетя Зина, вывернув из-за угла, – уже и девок тискает, кобель проклятый!
– Да, сама она, дура, навалилась, – попытался отодрать Лильку дядя Семен.
Но Лилька так самозабвенно рыдала, сцепив руки в замок, что проняла даже толстокожую, как мамонт, тетю Зину.
– Ну, чего, ты, девка, чего? – она попыталась разжать Лилькины руки. – Чего ревешь-то? Все живы.
– А вы че-е-го, – захлебываясь в плаче, провыла Лилька. – Кричали же, «убивают».
Супругов такой простой, казалось бы, вопрос заметно смутил.
– Да, нет, мы так, – стал убеждать нас дядя Сеня. Я удивилась еще больше, потому что всегда и во всем у дяди Сени была виновата тетя Зина. И вдруг это «так»! Интересно, сделала я глазки-незабудки. Заметив по моей озадаченной физиономии, что ситуацию ему прояснить не удалось, дядя Сеня бухнул:
– Да просто, мы бегаем.
– И давно вы так бегаете? – осторожно поинтересовалась я.
– Как Люська ушла, так и бегаем – вздохнул дядя Сеня, утирая со лба бисерины пота обтрепанным рукавом красной клетчатой рубашки.
Люська – это почтальон. С чего бы ей вообще переступать порог этого дома? Обычно ее приход-уход в этом доме никак не отмечался. Писать письма и посылать поздравительные открытки, у нас в родне не было заведено. Детей у Талапиных не было. Ближайшая родня жила напротив – то есть я, причем наезжала я не только летом. Стало быть, писать им было особо некому. Рекламными газетами их Людмила обносила принципиально, так что никаких отношений с почтовым ведомством пять лет у них не наблюдалось. Примерно столько же лет назад, тетя Зина вступила в неравный бой с почтаркой. Первую мину в этой битве подложил самолично дядя Сеня. Отправившись рано поутру к Люське чинить забор, дядя Сеня не явился домой обедать. Когда тетя Зина не дождалась супруга к ужину, она отправилась сама поглядеть, что там с этим забором, и почему ремонт так затянулся. Не найдя ни единой души в доме и во дворе, тетя Зина не поленилась забраться на сеновал. Широко раскинув, кто руки, кто ноги, работник и наймодатель мирно почивали на свежем сене. Люська, довольная качеством ремонта, устроила сытный обед с обильной выпивкой. День был жаркий, и полчаса, отведенные на послеобеденный сон, каким-то образом растянулись на все восемь, пока не усвоились в желудке и обед и алкоголь. Во сне, совершенно случайно, дяди Сенина мозолистая рука отыскала теплое, с аппетитным изгибом, Люськино бедро, да так там и осталась. Именно на этой руке остановился взгляд тети Зины, пока в мозгу проворачивались разные непотребные картины, главные герои которых сладко спали. Скандал тетя Зина устроила славный. Люська, которая, скорее всего, виновна была только в совместном распитии, обиделась не на шутку, и перестала подходить к дому Талапиных с бесплатными рекламными газетами. Тетя Зина, вдвойне обиженная таким отношением, писала на нее жалобы. За то, что газеты со столь необходимой рекламной информацией шли мимо потенциального потребителя котлет «Морозко», путевок на Кипр и диванов класса «люкс». Из жалоб следовало, что без этого дивана в гостиной, и котлет в организме, тетя Зина не спит последние десять лет, что неизменно вызывало слезу у работников почтовых ведомств. Все было гораздо проще – тете Зине газеты нужны были на растопку. Ведомство на жалобу реагировало и воспитывало почтарку по телефону. Люська, с неделю, исправно носила газеты в Талапинский дом, при этом вопила на всю улицу, что ящик у Талапиных, как свиное корыто и совать туда прессу – только газеты пачкать. И действительно, периодику оттуда тетя Зина вытаскивала мятую и грязную, после чего, озлясь, крикнула Люське, чтобы ноги ее в доме три не было.
Анна Николаевна – Люськина мать, сама, время от времени, подбрасывала газеты Талапиным целыми пачками. Таким образом, все и устроилось, и газеты были, и Люська на горизонте не появлялась.
– Зачем это Людмила к вам заходила? – Лилька широко распахнула покрасневшие от плача глаза и ослабила хватку. – Принесла чего?
