Дядя Сеня, наконец, вырвался, минуту поразмышлял, не удастся ли сохранить тайну взаимоотношений с Люськой, решил, что нет, и попытался быть честным.
– Она, это, эта, Люська то бишь, к ней, короче, мужик приехал, шабашник, будет крышу перекрывать.
В том, как произнесено было слово «шабашник», крылось все отношение к мастеру, к Люське и к ее крыше. Имелось в виду, что крыши лучше дяди Семена никто не перекроет, но контры, есть контры, с этим ничего не поделаешь. Выгодный заказ прошел мимо.
– Они вчера гуляли, до сегодня, – с особой обидой продолжил дядя Сеня, – вот, эта дура Люська, косая с утра, как заяц, вспомнила, что у нее лежит посылка и принесла нам. Спьяну перепутала. Вам посылочка-то, в девятый дом.
– А-а, – неопределенно произнесла я, догадываясь, из-за чего произошла свара. – Вы ее случайно не открывали?
– Почти, – застеснялся дядя Сеня. – На адрес не посмотрели сперва.
– Где посылка-то? – деловито прервала его Лилька.
Тетя Зина вздохнула и вынесла из дома небольшой сверток грязно-желтого цвета с надорванным уголком. Где он лежал у Люськи, оставалось только гадать. Я с сомнением взяла ее в руки.
– Ну, чем радует жизнь? – с надеждой глядя на меня, спросил дядя Сеня и хитренько добавил. – С прибавкой Маня, с тебя причитается.
Открывать при них посылку мне не хотелось.
– А вдруг там бомба? – правильно поняла мои сомнения Лилька.
– Ладно брехать, фря нашлась. Будут всякой сопле бомбы присылать, – придвинулась ко мне тетя Зина, задорно тряхнув кудрявой головой. – Открывай, не томи! Ну, в кого ты такая рохля?
Почему-то эта последняя фраза ударила по больному. Действительно, рохля. Ничего не видеть, ничего не слышать, рохля и есть.
Я прижала коробку к груди и заплакала. Все молча на меня смотрели. Я развернулась и побрела домой.
Лилька в этот день меня больше не доставала. Распаковывать посылку я устроилась на кухне. В плоской коробке лежала икона и старая, явно дореволюционная, фотография. Лица на фото были смутно знакомы, хотя я была готова поклясться, что раньше ее не видела. Иконе, на вскидку, было не меньше ста пятидесяти лет. От нее сильно пахло клопами. Хмурый Спаситель, в рамочке из темного полированного дерева, рассматривал меня сквозь треснувшее в двух местах стекло. Очень может быть, что в момент отправки стекло было целое. Ознакомившись с моей родней, Спаситель скорбно поджимал губы.
Я потянула к себе упаковку. Желтая грубая бумага, на весе которой наше почтовое ведомство зарабатывает неплохие деньги, была безжалостно изодрана. Причем особенно пострадал адрес отправителя. Обычное вложение в бандероль отсутствовало. Зато получатель – Талапина М.Е. читался преотлично. Людмила, действительно, была сильно пьяна, раз притащилась с посылкой в стан врага. Право-лево перепутала, что-ли?
В посылке больше ничего не было. Ну, хоть бы письмо какое-нибудь приложили. Я мрачно смотрела на обретенные дары, и некстати вспомнила от чего наверняка может умереть женщина – разумеется от любопытства, причем не утоленного. Даже если я произведу изыскания на почте, то где гарантия, что послал это человек, с невыдуманным адресом и вымышленной фамилией. Тогда вообще дохлый номер узнать, кто и зачем ее прислал.
Я вгляделась в фото. На фоне старого кирпичного завода, стояло целое семейство: глава семьи, кряжистый хмурый бородач, лет пятидесяти, супруга, полная рыхлая женщина лет сорока, одетая в шелковое полосатое платье с темным кружевом. Она стояла, слегка склонив голову к мужу. Строгий взгляд и поджатые губы. На ее правой руке сидел кудрявый двухлетний малыш в вышитом платьице с широкой полосой кружева по подолу. Судя по сдвинутым бровкам, и крепеньким скулам, это был мальчик. Левая рука мужчины лежала на плече девочки лет тринадцати. Она напряженно смотрела в объектив, до смерти боясь не вовремя моргнуть и испортить снимок. Еще одна девочка, скорее всего, ее сестра, несколько старше, статная, темноволосая, стояла ближе к матери. Правой рукой бородач обнимал жену. На среднем пальце был хорошо заметен крупный перстень. Если учесть, что завод тот самый, что и по сию пору стоит на въезде в Оршанск, и который когда-то был собственностью моего прадеда, то было понятно, что люди на фотографии вполне могут быть моими родственниками. Кому еще придет в голову сниматься на фоне кирпичного мрачного здания? К сожалению, в нашей семье не осталось фотографий прадеда. Как знать, вдруг это он? Тогда имеет смысл допросить родню.
Вечером, прихватив тетрадь и ручку, я отправилась в магазин. Поскольку ближайший семейный архив располагался в доме номер три, явиться туда по делу и без бутылки было верхом неприличия. Во-первых, у тети Зины, не дай Бог, отыскался бы самогон, во-вторых, еще хуже, если бы он не отыскался. Прием был бы, мягко говоря, прохладным. До употребления тети Зининого самогона жизнь меня еще не опускала, так что следовало купить напиток, устраивающий всех. Водку Талапины уважали, но я ее не пью. Вино я пью, но «компот», как его называл дядя Сеня, у Талапиных не употреблялся. Пройдясь взглядом по магазинным полкам, я наконец нашла то, что надо. Коньяк, «Дагвино», три звезды. Дороговато обойдется поиск корней, но здоровье, в конечном счете, дороже. В гостевой комплект вошли – палка копченой колбасы, шоколадка, банка огурцов и батон.
В доме номер три слабо светилось окно, и царила подозрительная тишина. Я постучалась.
– Ну, кого там черт несет? – рявкнула из-за двери тетя Зина.
– Я это, тетя Зина, – проблеяла я. – Можно войти?
– А что, закрыто? – удивилась тетя Зина.
Я осторожно вошла. Дядя Сеня зайчиком лежал на кровати и только скосил на меня глаза. Тетя Зина, с очками на носу, разодетая в желтую кофту и красную вязаную юбку, читала рекламу в старой газете. В свете маленькой настольной лампы, выпущенной в конце шестидесятых годов, она выглядела доброй бабушкой, только что убаюкавшей внуков. Рыжие кудряшки были тщательно причесаны и прижаты к голове массивным бархатным ободком.
– Я, может, не вовремя? – Я скромно переступила порог и слегка встряхнула сумку. Бутылка звякнула о пузатый бок банки с маринованными огурцами. Родственники вытянули шеи и хором возмутились:
– Ты, Маня, чего ерунду городишь?!
– Заходи, не чужие, чай!
– Подумалось, – пояснила я, – сейчас лето, а там и осень, потом зима, когда еще увидимся. – Я вздохнула и водрузила на стол коньяк.
– Ух, ты, – дядя Сеня пушиной слетел с кровати и двумя руками схватился за емкость.
– Тетя Зина, а тарелку не дашь? – колбаса улеглась рядом с батоном.
Тетя Зина жар-птицей взметнулась на кухню. Дядю Сеня я привлекла к открытию банки с огурцами.
– А-а-а… Это кстати. – Дядя Сеня захрустел огурчиками. – В огороде еще цветут, а прошлогодние уже сожрали.
– Ты же и сожрал, – тетя Зина выложила на стол деревянную доску и суповую тарелку. Батон и колбасу, не чинясь, нарезала по-крестьянски, то есть так, чтобы готовый бутерброд пролезал в широко раскрытый рот. Огурцы предполагалось брать из банки вилкой и затем рукой отправлять в рот. Такой ерунды, как салфетки, в доме у тети Зины отродясь не водилось. Пальцы всегда можно было облизать или вытереть об одежду. Тем, кто сидел у окна, в этом смысле везло больше, так как под рукой всегда имелись цветастые ситцевые занавески. Проявленное мной уважение, в виде бутылки коньяка, подвигло тетю Зину достать из буфета почти хрустальные рюмки. Заодно она принесла чистое полотенце, которое я положила на колени. Подготовку к застолью на этом сочли законченной, и дядя Сеня поднял рюмку.
– Хорошо, – он посмотрел рюмку на свет и сдвинул брови. – Но мало.
Конечно, если пить все время стаканами, то рюмка, как посуда, воспринимается с трудом. Мы все выпили и закусили бутербродами. Поскольку тетя Зина делала их под размер своего рта, мне пришлось отделить колбасу от булки и есть отдельно.
– Что Мария обмываем? – дядя Сеня споро налил по второй.
– А, – махнула я рукой, – икону.
Родственники вытаращили глаза, – Так в посылке икона была? Зачем? От кого?
– Ну, там же написано было, вы что, не прочитали, от кого?
Тетя и дядя дружно покачали головой:
– Какой-то Пономарев или Пименов, не из наших, точно.
– А город – Санкт-Петербург, это было крупным, а улицу я не успел прочитать, – Дядя Сеня с укоризной взглянул на жену.
– Наливай дядя Сеня. – Я положила перед собой тетрадь. – Давно хотела записать свою родословную. Как дедушку звали, прадедушку, откуда родом.
– Деда твоего Иваном звали, а прадеда – Прохор. Была у нас фотка, да ушла, а то бы показал.
– В посылочке и фотография была, – я сунула дяде картонку.
– Мать-перемать! – хлопнул по столу ладошкой дядя Сеня. – Как ушла, так и пришла. Та самая фотка, которую Танька поперла. Вот пятнышко знакомое, и краешек надорван вот туточки. – дядюшка нежно потер пальцем уголок фотографии. – Делаю выводы, что она до сих пор жива-здорова и проживает в Питере. Раз прислала тебе посылочку, получается, что она про нас знает, а вот мы про нее – нет. Этот вот, с бородой, дедушка мой Прохор, тетка – это бабуся Серафима, на руках у ней – твой дедуля Иван. Под рукой у Прохора – маменька моя Катерина. А вторая девица, стало быть, Анька.
– Ишь ты, – умилилась тетка. – У своего заводика снялись.
– Да, – вздохнул дядя Сеня, – хорошие были люди. Взять прадеда нашего, Прохора, ух, деляга был, купчина, разворот имел, будь здоров. Лесопилкой владел, а перед революцией завод кирпичный поставил.
– Не в тебя пошел, – съязвила тетя Зина, макая в соль маринованный огурец.
– Куда тычешь, дура, – схватил ее за локоть дядя. – Беда, с вами, с бабами, великие мастера добро на говно переводить. Если б меня дедка воспитывал, я б, может, в графья пробился. А так, мать одна растила. Что с нее, с бабы, взять?
