В стране слепых я слишком зрячий, или Королевство кривых. Книга 2. том 4. Кровь

– И что?! Что ты сделаешь? Что ты можешь сделать?! Она трахается со всеми только не с тобой! А ты… да ты ревнуешь?! – вдруг догадался я.

Так вот в чём тут дело, вот почему он и впрямь явился мстить, и зол по-настоящему… пронеслось в моей голове, озаряя все мои мысли о нём и их отношениях неожиданной ясностью. И я расхохотался:

– Влюбился! Пидор-мажор в шлюшонку-лимитчицу втрескался! Ой, я не могу! Ой, держите меня, лопну со смеху! Да она с Книжником…

И вдруг… неожиданно, вот абсолютно неожиданно, вдруг, внезапно произошло то, чего не могло быть, ну никак не могло этого быть, потому что я и ввернул-то это случайно, это слово, это имя стало последним для меня, потому что визави вдруг развернулся, вытянув свою длинную руку, и в ней откуда-то оказался пистолет, и дальше… дальше для меня уже не было…

…Это верно, «дальше» для него уже не было, то есть его самого попросту не стало. Точнее его тело, всё так же примотанное к малиновому креслу из засаленного и потрескавшегося дерматина неловко валялось у наших ног, быстро остывая на сыром холоде, но самого его больше не было. Была ли у него душа, и если была, то она, конечно, скатилась сразу в ад, хотя, думаю, никакой души вовсе у него не было, но… и чёрт с ним. Хуже было другое: мне казалось, что и мы трое тоже стоим посреди ада. Оказывается, так просто и так бесповоротно то, что я сделал, куда я ступил неожиданно. Я и не бил-то в своей жизни никого, а тут я… взял и выстрелил человеку в лоб. И убил. Вот он, лежит передо мной с обожжённой дырой посреди лба, совершенно уже непохожий на моего врага, врага уже нет, это просто труп…

Но страшнее всего было то, что сейчас я осознал, что заставило меня сделать то, что я сделал. И, увы, не то, что этот человек бил и насиловал Таню, потому что будь так, я убил бы его ещё в Новый год или раньше, но упоминание о Книжнике в связи с Таней… В последние месяцы и всё больше, я всё меньше могу спокойно думать об этом. Я чувствую, как она выскальзывает из моих объятий, как она отдаляется, как она едва ли не всё время проводит с ним, с Книжником. Её всё время нет дома, и я знаю, я уверен, что она с ним. Она и раньше не была домоседкой, но прежде я не чувствовал того, что теперь – её отсутствия. Даже если мы не виделись неделями. А теперь – да. Её будто всё время нет. То есть она с ним не только, когда они вместе, но и когда она со мной. Вот почему я не мог стерпеть того, что сказал Никитский.

Вот почему я выхватил пистолет из-за пояса Глеба и… сделал то, что сделал. Удивляюсь, что я смог, я никогда не умел обращаться с оружием, не держал его даже в руках, я видел, как обращаются я пистолетами парни, но сам не брался. И теперь я вернул его Глебу, остывающий, как остывало тело Никитского в луже.

– Зря ты, Марк Борисыч, – сказал Глеб, принимая оружие у меня из ставших мокрыми рук. – Мы бы его сами закопали, никто бы и не узнал.

Собственно говоря, я так и планировал. То есть явиться, сказать, почему он умирает, точнее, напомнить и… дальнейшие детали меня не слишком интересовали. А я вдруг потерял контроль настолько, что застрелил его. Как какой-нибудь спецназовец выхватил пистолет, и, откуда-то точно зная, как взвести, что именно и как делать, выстрелил мерзавцу в лоб. Будто я заранее был готов к этому, будто заранее в моей голове существовал план, будто я его придумал, но забыл, а он сам собой свершился едва ли не помимо моей воли. Наверное, имя Книжника стало пусковым, если бы он не произнёс его, я не убил бы его, если бы не произнёс того, чего я сам себе не говорил: что я ревную, безумно ревную Таню. До этого мгновения я мог только шутить на эту тему, даже с самим собой я не говорил честно, что я ревную. Даже самому себе. Измена страшна не сама по себе, не тем, что твоя жена спит с кем-то ещё, но тем, что об этом узнают другие и тогда твоя ценность падает до нуля.

Но и это не было раньше для меня правдой. Ничьё мнение не было для меня важным, кроме мнения самых близких людей. И потому сколько бы Таня не задумала завести романов, я не почувствовал бы ревности. Она была абсолютно моей, настолько, насколько она вообще способна принадлежать кому-либо. Я это чувствовал. Я не ревновал, потому что Таня не ускользала, а теперь появилась настоящая возможность её потерять, я чувствовал это всем своим существом.

Между тем парни поняли произошедшее по-своему. Не то чтобы неправильно, но всё же не так как было на самом деле. Но объяснить, как на самом деле им нельзя, это понять, кроме меня может только сама Таня. Могла бы, потому что теперь она отдаляется, будто вселенная, в которой мы существовали с ней, стала расширяться всё с больше скоростью, и мы становиться всё дальше друг от друга. Ещё немного и она не захочет делиться между мной и Книжником, возможно, и даже скорее всего, он требует оставить меня и она сделает это…

А Борис проговорил, тоже немного смущённый, ни тот ни другой не ожидали, что работу, предназначенную для них, я сделаю сам.

– Ну чё ты, Глебка, не понимаешь разве? – вслед за мной они тоже перестали называть друг друга кличками.

Больше того, прочитали историю своих Святых покровителей, и теперь относились друг к другу как-то бережно, словно опасались повторить их судьбу. Я даже заметил им как-то: «Те были святые бесхитростные и доверчивые, потому и погибли, потому и причислили их к Лику Святости. Вам это не грозит, живите спокойно». У нас с ними установились довольно близкие отношения, не дружба, нет, удивительно, но дружба у нас возродилась с Боги, после его возвращения и становилась только ближе в течение этих месяцев, а с этими ребятами чётко разграниченные, подчинённые простой иерархии. Однако взаимная симпатия, основанная на уважении и понимании смысла наших отношений, иерархию эту не размывала, а лишь подчёркивала и, пожалуй, укрепляла. Поэтому сейчас после их растерянных фраз мне хватило одного взгляда, чтобы они перестали обсуждать происходящее и занялись делом.

Но я сам был растерян тем, что произошло, не тем что я сделал, я это так не воспринимал, а именно тем, что случилось, что должен был хотя бы сделать несколько вдохов, чтобы не осознать, нет, для этого мне понадобится время и всё сосредоточение, и напряжение моих душевных и умственных сил. А пока я должен был не упасть перед этими парнями. И не только в моральном смысле, но физически, потому что меня затошнило вдруг, вид этой простреленной головы, этого мертвеца, нелепо примотанного к дурацкому креслу, и лежащего здесь, на мокром и грязном полу в заброшенных доках речного порта.

Да, я этого хотел, но я всё представлял иначе. И выяснилось, что я покойников-то видел только в виде моих дорогих и любимых родственников, вначале бабушек и дедов, которых смерть унесла в течение нескольких дней, будто скосила одним на всех взмахом, а после к ним присоединился отец. Но мертвые близкие это совсем иное, это страх и горе, непоправимость, понимание и собственной обречённости, и ощущение распахнувшейся вечности небытия, бренности и быстротечности жизни, и никогда не отвращение. А сейчас мной овладело только оно.

– Марк Борисович, дальше, как договаривались? – спросил Борис, пока Глеб наклонился над трупом, срезая и отрывая с него скотч.

Я не обсуждал с ними детали того, что будет с трупом, я хотел сказать ему, что он умирает за то, что смел коснуться Тани, а дальше отдать парням и уйти, что бы они сделали с ним и как, мне было безразлично. Но всё пошло не так.

– Нет, к дому его отвезите, оставьте у подъезда.

– Марк Борисыч, мы можем так сделать, что никто никогда и следа его не найдёт, – сказал Глеб, продолжая своё дело.

– Не надо. Пусть те, кто потакал ему, все эти мерзавцы, знают, что он мёртв, а не сбежал, пусть знают, что происходит с такими как он. И как они сами, – я взглянул на них и двинулся к выходу, там стояли наши машины.

Уже почти добравшись до проёма, дверей тут нигде не было, как и окон, удивительно быстро всё брошенное растаскивают и разоряют, я услышал, как тело Никитского шмякнулось в лужу, в которую он всё время падал. Но теперь не он упал, а оно, как мешок, набитый требухой…

Вот тут меня и вывернуло, я не мог уже сдержаться, надеясь только, что Борис и Глеб не слышат. Но выворачивало мучительно долго, я еле смог добраться до автомобиля, поблескивающего чёрным лаком при свете луны, ещё сложнее было открыть его, потому что ноги мои внезапно ослабли. Но, наконец, я сел внутрь. Здесь было тепло, пахло сигаретами, Таниными духами, кожей… Здесь пахло той жизнью, что была до сих пор. А теперь… как теперь? Продлится она или я… не смогу жить так же?

А как можно смочь?

Я достал телефон и, кое-как попадая пальцами в кнопки, набрал Таню. Она ответила сразу, и голос её был взволнован.

– Марик, ты где? Что случилось? – сразу почувствовав, что-то неладное. Не раз бывало, что я приходил очень поздно, и она не волновалась, а сегодня вдруг такой голос, будто почувствовала, что со мной что-то произошло. И происходит сейчас.

– Т-тан-нюша… т-ты дома?

– Конечно дома, первый час ночи…. – проговорила она. А ведь ответила сразу, значит, не спала, волновалась за меня. – Что случилось? Что с тобой? Что ты молчишь? Тебе нужна помощь? Скажи, что…

– Н-ни-и-ч-чего… я щас…п-приеду.

Трясущимися руками я закрыл дверь, завёл машину и тронулся с места. Даже город перед моими глазами был теперь не тот, даже моя Москва, где я живу всю мою жизнь, все её улицы, небо над ней, что казались неизменными, несмотря ни на что, теперь будто были совсем иными, другого цвета и формы, других звуков, другого запаха…

Дом, который я помню с детства, подъезд и лестница, наша консьержка, та же, что и двадцать лет назад, но всё будто иное, даже её, дряблое красноватое лицо, выглянувшее в окошко и поздоровавшееся со мной, словно оно было само по себе в этом маленьком окошке её конторки. Всё то же и всё не такое. Как отражение в зеркале.

Таня…

Она открыла дверь ещё до того как я достал ключи. Таня… ты… такая же? Таня… я почти не видел её, она шагнула навстречу мне и я просто упал в её объятия, не чувствуя ни ног, ни вообще своего тела.

Но Таня та же. Её милый и нежный аромат, её такое небольшое, но сильное и гибкое тело, как зелёное деревце удержавшее меня, почти повалившегося на неё.

– Всё-всё… Марик, всё в порядке, ш-ш-ш… – как ребёнку прошептала она, заводя меня внутрь.

Что было дальше, я вообще не запомнил, словно её прикосновение отключило меня от всего внезапно ставшего не моим, от всего враждебного, чуждого, непонятного, давившего на меня мира…

И когда я проснулся утром, Таня была прежней, моей женой, моим самым близким человеком, и мир снова стал тем же, что всегда, потому что она была рядом, наш дом тот же. Она говорила что-то и спрашивала, но то было вечером. Тогда я не смог ничего сказать, ни слова не мог выдавить из себя. Я забрался в ванну и сидел там, пока наливалась вода, заставив Таню сидеть со мной, и она поливала мою и голову спину водой, гладила мою кожу, а я ощущал всё это лишь как её, её саму, которая должна была остаться неизменной. Только она. Весь мир мог полететь к чёрту, стать другим, чужим, стать адом, но она должна была остаться, чтобы остался я.

Я не знаю, не помню, что было потом, ночью, наверное, я должен был бесконечно заниматься с ней сексом, чтобы продолжить чувствовать её, связь с жизнью через неё, потому что иначе я сейчас почувствовать жизнь не мог. Я не Никитского убил, я будто убил самого себя, и теперь, чтобы вернуться, я хватался за Таню, я висел над бездной, а она держала меня, и я знал, что если отпущу хоть на миг, то полечу на дно, разверзшееся подо мной. Будет это смерть или безвозвратное сумасшествие, я не знал, но знал только одно, только Таня может уберечь меня от падения туда. А может, никаким сексом я не занимался, а просто заснул, обнимая её. Или она обнимала меня, говорила со мной, пела мне колыбельные, плакала, потому что я не мог вымолвить ни слова, я не смог бы вспомнить этого даже под пыткой, я чувствовал только её. И больше ничего…

Но утреннее солнце и Танина улыбка, её спокойный голос, словно накануне не было ничего, ничего я не делал, никакой грани не пересекал, я всё тот же, потому что она, Таня всё та же. И наша спальня та же, моя подушка, всё это пахнет как всегда, кофе на кухне и закипающий чайник, и даже мой голос, которым я произнёс:

– Доброе утро, – и обнял её…

…Мне стало легче. Я не знаю, что произошло, я не могу даже предположить, что с ним случилось, но это было некое глобальное потрясение. Он что-то увидел, в чём-то участвовал, в чём-то, чего его душа и даже ум, похоже, просто не могли принять и переварить. Я, видевшая психиатрических больных лицом к лицу, с ужасом встретила его вчера, потому что ступор, овладевший им, был сродни тем, что я наблюдала там, среди подопечных Змейки.

Я не спала всю ночь, в страхе, что он встанет и выбросится из окна, или пойдёт и вскроет себе вены, или сделает ещё что-то в этом духе, даже не знаю, почему я так думала. Марк и сам просыпался множество раз за ночь, он не занимался любовью, и даже не занимался сексом, я не знаю, как назвать то, что он делал, повторяя, вновь и вновь, как заведённый, словно подзаряжаясь, но его аккумулятор садился снова, и он снова «подключался», снова засыпал или, скорее, забывался, но проходила четверть часа или чуть больше, и всё повторялось. Только под утро Марк заснул уже по-нормальному, его странное забытье сменилось сном, но я так и не могла уснуть, боясь, что я заблуждаюсь. И вот через шесть часов он проснулся вполне здоровым и нормальным, и я не уверена, что он вообще помнил, что было накануне. Поэтому, наверное, я спросила об этом напрямик:

– Марик, что случилось?

Он поднял глаза на меня, и поставил чашку на блюдце, даже не звякнув.

– Случилось? – спросил он.

– Что с тобой произошло вчера? – повторила я.

Марк выпрямился на стуле, сегодня было солнечно, а наша кухня окнами выходит на юг и на восток, так что сейчас свет на него лился со всех сторон, вызолачивая его кожу, волосы, заставляя посверкивать всеми оттенками золота. Марк побледнел немного, опустил ресницы.

– Это… – и снова посмотрел на меня. – Танюша, я расскажу. Но не теперь, ладно? Когда-нибудь… потом…

…Она кивнула, отворачиваясь к шкафчику, чтобы взять оттуда розетку под варенье. Её волосы на солнце рассыпались всеми переливами белого цвета от снежного до голубоватого и розоватого, удивительные, сказочные волосы, сейчас, расплетённые и расчёсанные, они струились вдоль спины до пояса.

– Не обижайся, – сказал я, не в силах рассказать сейчас то, что я сделал вчера. Я должен сначала сам понять, что это было. Понять, кто я, внутри себя самого, я – благородный мститель или же безумец, неспособный справиться с гневом и ревностью. Я должен это понять. Сначала я пойму это, а потом расскажу обо всём Тане.

– Я не обижаюсь, – сказала Таня. – Просто раньше ты рассказывал всё.

– И теперь расскажу… Ты, что сегодня делаешь?

– К Боги сейчас поеду, туда и Вальдауф должен подтянуться.

– Продвигаются, значит, дела?

Таня улыбнулась, кивая:

– Да, на Новый год покажем, Вальдауф договорился с мэром, на Васильевском спуске инсталляцию сделаем.

– Почему там?

– Там простор, перспектива вдоль реки.

– И что же это будет?

– Пока секрет, сюрприз будет.

– И от меня секрет?

– Ты же секретничаешь…

Всё же обиделась. А для меня сегодняшний день начался так, словно вообще ничего не произошло, солнце, Таня в золотисто-бирюзовом шифоне, пронизанная его лучами, аромат кофе, шкворчание яичницы, тонкий белый фарфор с изящно выписанными цветочками, этот сервиз подарила нам мама на годовщину свадьбы, белая скатерть на столе, на которой никогда не бывает пятен, будто она волшебная, разве это всё не то же, что всегда?

Я заставил себя не думать о том, что произошло, не копаться в себе, дать осесть мути, а после уже позволить себе думать об этом. И тем более говорить. Но Тане я скажу. Позднее. Когда смогу. Или, если смогу… до сих пор я мог говорить ей всё.

А пока я занялся своими ежедневными делами, их у меня было много, я должен был сегодня слетать в Калининград, а после в Киев. В нашем западном анклаве образовался конкурентный спор двух транспортных компаний, и я уверен, что на деле они сговорились, чтобы снизить тариф, а в Киеве меня ждал человек Радюгина с какими-то вестями, которые нельзя было передать никак иначе, кроме как лично. Так что и дома-то я окажусь только к ночи, в лучшем случае, если погода не подведёт.