Кольцо с рубином

– Теперь ждите, чтобы высохло, – шепнула мне Зохре.

В это время в комнату зашла Санубар. Увидев её, женщины по одной начали подходить ко мне и надевать на руки золотые обручи-браслеты. Кто-то надел мне на уши серьги, а кто-то повесил ожерелье. Всё вокруг кружилось.

– Мобарак! – было слышно со всех сторон.

– Мобарак!

И, пожалуй, впервые в своей жизни я почувствовала себя дома. Как будто я здесь и родилась, а потом кто-то подкинул меня Берте, а я тосковала по родине, искала её. Мне был близок язык, несмотря на то что я не понимала его, и звуки музыки, и обряды. Масуд, как же я жила без всего этого? Как же я жила без тебя?

Мы оставались в спальном районе Тегерана в небольшом особняке, который передался в наследство Масуду от его отца. Я привезла с собой небольшой чемоданчик самых необходимых мне вещей, так как Масуд настаивал на том, что всё остальное он купит мне в Иране и нет необходимости возить с собой кучу одежды. Впрочем, мне было достаточно пары комплектов домашних костюмов, одного вечернего платья и туфель на выход. Масуд буквально в первые же дни приезда завалил меня платьями, нижним бельём и десятком невероятно нежных шёлковых шарфов. Но я особо не наряжалась, так как выходили мы в основном за покупками и к друзьям. Мой любимый чёрный цвет был удобен в Иране. Я удачно сливалась с толпой и часто забывала о том, что пока здесь чужая. Как истинная итальянка, одеваться в чёрное стало для меня чем-то вроде дани традициям, и я сохраняла консерватизм, который был присущ всей Италии. Аскетичный, благородный, «грандиозный» в определении Прада, чёрный цвет – извечный главный герой гардероба обычной итальянки.

Прогуливаясь по Милану, который все еще вещал моду миру, я почти всегда встречала мужчину, одетого разноцветно в плащ, пиджак, галстук, рубашку различных цветов, которые обычно гармонировали между собой. А рядом с ним под руку обязательно шла роскошная дама, одетая в тотал блэк, и которая носила этот цвет как сексуальную изысканность, страсть, роскошь или, наоборот, благородную сдержанность. В Иране чёрный был скорее вынужденным цветом, а не выбором. Дома я почти всегда была одна. Белая футболка и серые шорты были удобны. В них я могла прибираться, готовить еду, а накинув плед сидеть в крошечном саду под старой парротией. Её ствол ветвился до самой земли и сросся с ветвями соседних деревьев. Парротия персидская была примером красоты и силы. Как рассказывал мне Масуд, ещё его отец восхищался ею. Колья из «железного дерева» использовались некогда против оружия шахских войск – сабель из особой дамасской стали. Дерево охраняло и утешало меня одновременно, а её яркие листья создавали моё настроение.

Сад стал для меня спасательным кругом или скорее новым полем для самовыражения. В нём я рассаживала цветы, ухаживала за ними и часто забывала, что нахожусь не дома. В субтропическом засушливом климате Тегерана отлично прижились душистая фиалка и цикламен, цветки которого один за другим раскрывались как бабочки. Я занималась дренажем почвы, обогащала её органическими веществами и, конечно, заряжала своей энергией. Применяя все свои умения в быту, я старалась помогать Масуду чем могла. Некогда из состоятельной семьи, Масуд привык к благополучию. Я же наоборот была знакома с трудностями, и для меня нехватка финансов или комфорта никогда не были проблемой. Тем более, что Масуд обеспечивал меня всем.

Своих денег после переезда в Иран у меня не было. Несколько раз я предлагала Масуду разрешить мне работать удалённо, но эта тема вызывала у него бурю негативных эмоций. Я была неплохим ландшафтным дизайнером. В Милане у меня были заказы, и мы с Марио работали над ними на пару. Я создавала макеты, он осуществлял техническую часть. Деньги мы делили. Но Масуд считал за оскорбление тот факт, что я буду работать, а тем более зарабатывать. Для него, как для восточного мужчины, финансовая помощь от жены была унижением его достоинства. Поэтому мы закрыли эту тему в первый же месяц знакомства.

– В Тегеране ты не будешь работать. Ты будешь только гулять со мной и отдыхать.

– Какой же ты всё-таки упрямый мулла!

Хотя меня это вполне устраивало. Во время отсутствия Масуда я частенько заглядывала в его гараж, где нашла кучу интересных мне вещей. Это были и битые старинные кувшины ручной работы, и завалявшиеся бронзовые фигурки оленей и рыбок, и куски цветной керамики с персидским орнаментом, из которых я собирала мозаику для покрытия старого стола и стульев. Мне не было скучно, я была счастлива. Мне нравилось ждать Масуда, создавать наше пространство, готовить для него. Не секрет, что в Италии настоящий культ еды. Еда для итальянцев – это больше ритуал и предлог, чтобы пообщаться, чем просто средство утолить голод. С Бертой мы всегда следовали «священному расписанию» – чётко определённому времени, когда нужно было отвлечься от всех своих дел и сесть за стол. Даже если есть не хотелось, нужно было сесть и поесть в положенное время. Это была традиция, укоренившаяся веками в семьях и очень важная для Берты. Она вспоминала, как проходили обеды или ужины, когда за столом собиралась вся ее семья, обсуждая текущие дела и проблемы. А на какое-нибудь крупное торжество, как свадьба или крестины, все обязательно должны были наесться до отвала. Разумеется, каждая женщина по соседству считала, что только она готовит вкусно и хорошо, а в её арсенале обязательно был рецепт, который она держала в секрете и считала своим главным козырем.

В Милане современные итальянки умеют готовить традиционные блюда, но без того фанатизма, который многие представляют себе, рисуя образ итальянки. Они образованные и работающие, дома могут ограничиться приготовлением пасты, а на обеды и ужины сходить в рестораны или съездить к маме или свекрови, которые всегда рады накормить. Страсть к кулинарии более свойственна итальянским женщинам старшего поколения, которые проводят большую часть времени на кухне и считаются хорошими жёнами и матерями, только если умеют готовить. Берта всегда делилась со мной своими кулинарными секретами: ньокки, каннеллони, равиоли. Масуд смеялся в голос от моего ризотто.

– Вкусно, Джу, вкусно. Но это никогда не сравнится с иранским пловом!

Да, иранская кухня была роскошной. И я кинулась изучать её. Шафран, длинный рис, куркума! Как же всё это великолепно пахло! Баранина вместо свинины. Она быстрее готовится, нежнее и отлично переваривается. Я старалась познать все тайны мира кухни любимого. Откидывать рис, заворачивать мясо в виноградные листья, различать, в какое блюдо какую нужно добавить специю. Для них я завела специальные баночки, которые заняли особую полку на моей кухне. Почти как в Италии, почти как у Берты.

Я часто просила Масуда брать меня с собой на базар, который оказался отдельным миром. Тегеранский базар в течение многих веков был средоточием столичной жизни. Здесь обсуждались последние сплетни, совершались миллионные сделки, решались политические и личные вопросы. Базари, как называли здешних торговцев, знали все последние новости, о которых не говорилось даже в новостных каналах. Они стали целым классом, имеющим своё лобби в решающих верхах. Тегеранский базар был городом в городе. Его высокие кирпичные своды прекрасно защищали от зимнего снега и летнего знойного солнца. Улицы базара – его коридоры, были разбиты на сектора, которые не имели конца, и где можно было гулять бесконечно.

Меня интересовала овощная линия, где всегда было не протолкнуться. Там был большой ассортимент и низкие цены на пряности и специи, семена растений и самые свежие фрукты. Местные жители по праву предпочитали рынок холодным супермаркетам. Я была рада, когда меня принимали за иранку и обращались ко мне на персидском. Масуд всегда был тут как тут. Узнав, что я иностранка, начинались расспросы, из-за которых он сразу же исчезал. Откуда она? Ваша жена? О, итальянка? Да нет, не может быть! Впрочем, в удивлённых взглядах прочитывалась скорее надежда, нежели досада – если есть приезжие, значит, всё не так плохо.

Тегеранский базар отличался от итальянского рынка своим шумом, тем, как динамичные торговцы кричат, рекламируя свои товары, зазывают покупателя туда, где всегда пахнет жареным мясом и каштанами. Торговцы приветствуют прохожих, помешивая чай деревянной палочкой с карамелизированным шафрановым сахаром, а какой-то старик, согнутый вдвое, вдруг может выпрямиться и пригласить мужчин на танец под музыку уличных артистов.

Рынок Вероны на Пьяцца делле Эрбе был другим. Мне кажется, что он был таким же живым и сумбурным, но в нём сохранился дух дворянина, который жил здесь пять столетий назад. «Площадь трав» Вероны раскрывала свои объятия больше туристам. Она одаривала их как бы с барского плеча, снисходила до них. Именно поэтому купленные там предметы текстиля и сувениры были особенно ценны приезжим. Мы же, местные жители, бегали в частные лавочки, точно зная, какой продукт где и у кого лучше покупать.

Масуд на базаре уставал почти сразу, и мы всё время заходили в небольшую современную кофейню, стильно оборудованную под европейский дизайн. Нас обслуживала одна и та же официантка, благодаря которой передо мной появлялась большая керамическая чашка капучино на кокосовом молоке. Она всегда улыбалась при виде Масуда. Я замечала, как увеличивались зрачки её глаз, когда она спрашивала, чего он желает выпить, а её платок невольно спадал на шею, обнажая высокую шею.

– Знаешь, что мне интересно? – спросила я Масуда. – Я нигде не вижу полиции нравов, ты мне можешь показать их? Я слышала, что среди них много женщин.

– Дорогая, за свои 32 года я видел полицию нравов всего несколько раз. Они нужны не для того, чтобы стать физическим воплощением ужаса, но чтобы сидеть страхом в голове у иранских женщин.

– Ты серьёзно? Тогда почему ваши женщины до сих пор в платках? Знаешь, в Италии давно плюнули бы на все запреты.

– Это в Италии. Здесь полицию увидишь не часто, но, если нарушишь закон, наказание будет суровым.

– Смерть?

– И это тоже. Хотя, посмотри на официантку. Она почти без головного убора. Знаешь почему? Наверняка любовница муллы или какого-нибудь торгового работника базара. Вот её и прикрывают.

– То есть, даже в Иране можно обойти закон, если есть надёжный тыл.

– Это везде так, дорогая, везде.

Звуки азана украшали базар, придавая ему тайну восточной сказки. Возможно, поэтому я здесь ощущала себя красавицей, похищенной странником, который и оказался моим прекрасным принцем. Но не тем, воображаемым мною в юности, со связкой кантуччи, которого я раз за разом провожала на войну. Мой реальный принц был совсем другим, таким, каким я не могла его представить даже в своих фантазиях. Проходя мимо мечети, украшенной снаружи арабской мозаикой, Масуд всегда останавливался, чтобы раздать мелочи нуждающимся. Как-то мы прошли во внутренний зал мечети, где оказались совершенно одни. Масуд взял меня за руку, что категорически запрещалось делать прилюдно в Иране, а тем более в мечети.

– Посмотри, как нас много. Вот мы и вот мы, и вот, это тоже мы, – сказал он мне, разглядывая наши отражения в тысячах кусочков зеркал, сплошь покрывающих стены и потолки. – Столько у нас путей и дорог. Столько вариантов будущего.

Я стояла, завороженная магией отблесков, затаив дыхание, желая сохранить этот волшебный миг в душе, в сердце, а главное в памяти. Так хотелось поймать солнечный зайчик, в котором пряталось наше отражение, спрятать его куда-то в укромное место, оставить себе, как подарок вселенной, как её теплый дар. Но почему счастье бывает щемящим? Так больно, так волнительно, пронизывающе от головы до кончиков пальцев. Словно напоминая священное правило противостояния, страх потери как чёрный ангел шепчет о том, что всё это может исчезнуть в одно мгновение. Стоя на мягком цветном ковре мечети рядом с Масудом, я больше всего не хотела думать о том, что беспокоящее меня чувство было скорее всего не страхом потери, а предчувствием. Оно было тем самым «шестым чувством», которое мы принимаем как знамение от высших сил и мистикой – столь немотивированной и беспричинной на первый взгляд. Моё предчувствие сродни творческому мышлению всегда было способно генерировать самые разнообразные картинки, парадоксальные и наоборот вполне реальные, которые в обычной жизни я глушила потоком мыслей. Оно «заговаривало» со мной в особых обстоятельствах, пытаясь предупредить, подавая тончайшие сигналы, понять которые, будучи в эйфории, мне было сложно. Сейчас я понимаю, что в тот день в мечети тень предчувствия незаметно подкралась ко мне и, нарушив дозволенные границы, она хотела предупредить меня о грядущих бедах ещё задолго до того, как они произошли и которые ждали меня впереди.

– О чём ты думаешь, душа моя? – Масуд заглянул мне в глаза.

– Я думаю о том, что жизнь полна тайн и неожиданностей. Что ждёт нас впереди? Какое из этих наших отражений самое счастливое?

В зал мечети зашёл мулла, который, увидев нас вместе, недовольно прищурился. Я поправила съехавший набок шёлковый платок, а Масуд сделал мне знак, что пора уходить. По дороге обратно я разглядывала город. Я не могу сказать, что Тегеран был очень красив: серые здания середины прошлого века вытеснили старинную застройку. Здесь не хватало свежего воздуха, Тегеран был одним из самых загрязнённых городов планеты. Первое время я почти всегда, не зависимо от себя, закрыв глаза, вспоминала Италию с её зелёными лугами и долинами. Но понемногу я поняла, что сравнивать эти две страны невозможно. Не потому что Италия была мне родней и оставалась для меня центром истории и искусства, а потому что Иран оказался совершенно другой частичкой измерения, со своей богатой культурой, ярким колоритом и главное, таинственной энергетикой. Это таинство притягивало меня, необъяснимо манило. Казалось, оно парило в воздухе, смешиваясь с запахами специй и трав. Здесь был дух светлых и тёмных обрядов, колдовства, которые словно отражались в мимолётных взглядах прохожих. Мне казалось, что часть людей сохранилась с прошлых веков, и они несут свою миссию в другой, противоположной для них стороне. Прогуливаясь по Тегерану, создавалось ощущение, что за каждой второй дверью скрыта тайна, а люди знают гораздо больше, чем кажется на первый взгляд.

В центре Тегерана всегда стояла большая пробка. Город рычал динамикой столицы, моторами, гудел автомобилями и людским говором. Внедорожник Масуда выделялся на фоне тысяч старых местных автомобилей, которые ездили, игнорируя какие-либо правила.

– Чёрт! Ты посмотри, что он делает! Прямо под колёса лезет, – бушевал Масуд по дороге к друзьям, указывая на старика в шароварах и длинной рубахе с котомками в руках, который медленно, не останавливаясь и не смотря по сторонам, переходил дорогу. Казалось, что он находится в другом измерении, и поток транспорта двигался сквозь него.

– Масуд, это даже забавно, наблюдать как ваши люди не подчиняются никаким правилам. Только женщины носят платки и то, многие не закутываются в них.

– Это не свобода, а необразованность. В городе полно деревенских!

В окно я наблюдаю за мужчинами в костюмных рубашках с коротким рукавом, вижу женщин, закутанных в паранджу, и других женщин, в нарядных платках, закрывающих лишь часть головы. Грузный мулла, шагая, сердито бормочет что-то – то ли молитвы, то ли проклятия толпе, из-за которой опоздает по своим делам.

По пятницам мы обычно собирались в частном особняке Амира. Дом оставил ему отец – известный в Иране офтальмолог. Несмотря на то, что практически все его родственники переехали жить в Штаты, да и он сам окончил университет в Миссури, Амир решил вернуться в Иран. Мы часто беседовали на тему общества и последних событий, которые стали стремительно разворачиваться в Иране.

– Наш народ и так настрадался. Сломанный системой образования, здравоохранения, народ, у которого нет прав ни на что. Если ещё и мы, люди с образованием и возможностью помочь своей стране, повернёмся к ней спиной, что будет с людьми дальше? Очень многие уезжают в поисках счастья в Европу, Америку, оставив на произвол судьбы эту страну, – рассуждал Амир.

– А что им здесь делать? Если есть возможность, нужно устраивать свою жизнь, – возразил Бахроз.

– Я не согласен, – ответил Амир.

Я наблюдала за Масудом, который задумчиво вертел зажигалкой в руке.

– Знаете, ребята, я думаю, в жизни всё не просто происходит. Нужно жертвовать одним, чтобы иметь другое. Вот, например, у всех нас в Тегеране есть частные дома, собственные. Они передались нам из поколения в поколение, как залог безбедного существования. Что даёт нам эмиграция? Свободу, но не гарантии.

– Ничего себе! – возразила Амина. – Мои друзья отлично живут и в Европе, и в других странах. Вот почти пол Германии составляют иранцы.

– И тебя там не хватает, – усмехнулся Бахроз.

– Здесь много проблем, – продолжила разговор Наз. – Только в этом году казнили восемнадцать женщин. Последней стала Самира, известная как «невеста-ребёнок». Она была приговорена к смертной казни за убийство своего мужа и провела в тюрьме десять лет. Девушка вышла замуж в 15 лет и, по словам её родственников, систематически подвергалась домашнему насилию. Её повесили на прошлой неделе.

– Этот кошмар никто не может остановить… – возмутился Амир.

Я заметила слёзы на глазах Наз. В последнее время она часто была грустна и выглядела расстроенной.

– Да… В момент ареста у Самиры было двое детей, с которыми за прошедшие десять лет ей разрешили увидеться только один раз – незадолго до казни. Дети перенесли сильнейшую психологическую травму. Я работала с ними, но, увы, результаты не радуют, они никогда не оправятся от полученного удара…

– Самира не единственная, кто стала жертвой гендерного апартеида, детского брака и домашнего насилия в Иране, – поддержала ее Амина.

Несколько минут все сидели молча.

– Всё это не радует. Но здесь такие правила, мы живём в Исламской стране и нужно понимать, что нарушение закона чревато смертью, – ответил ей Бахроз. – Вот ведь и в Италии когда-то была инквизиция, а сейчас это цивилизованная страна. Не так ли, Джулия?

– Да. Сейчас в Италии нет инквизиции. Но есть преступные группировки, мафия, которая может контролировать полстраны. Италия борется с ней годами, десятилетиями, но убийства и беззаконие всё ещё гуляют по улицам Милана, Рима, Неаполя. Конечно, можно поехать в более спокойную Верону или во Флоренцию, но всё же каждая страна имеет свои скелеты в шкафу. Понятие цивилизации, наверное, применимо к странам, где минимум криминала и где власти учредили правила для благополучия людей, а не для того, чтобы держать их в узде.

Масуд взял меня за руку:

– Но ты знаешь, люди всё-таки должны иметь страх перед законом. Иначе начнётся хаос, им ведь нужна лишь вспышка, чтобы озвереть…

Я задумалась. Разве во времена инквизиции люди не собирались толпами глядеть, как сжигают невинных красавиц, ставших жертвами зависти и лжесвидетельства? Их называли ведьмами, даже если они спасали от смертельных болезней, исцеляя зельями и приворотами. История Вероны была полна ужасов. Ведь именно здесь папой Луцием III была учреждена первая инквизиция на Соборе, где осуждались ереси. По-итальянски Auto-da-fe служил ритуальным подтверждением этого единообразия. Церемониальное событие, которое устраивали на крупнейшей площади города, посещали представители церковной и светской власти, и при большом стечении народа уже представший перед судом обвиняемый должен был публично покаяться, отречься от Сатаны и принять Бога, после чего сжигался на костре. Каждое auto-da-fe было событием впечатляющей торжественности, которое должно было поразить сердца еретиков ужасом и «утешить» сердца истинно верующих. Обвиняемые не имели права обращаться к народу, дабы их заявления не вызвали сочувствия. Пышные и торжественные обряды, где проповедь сменялась молитвой, символизируя власть и милосердие Великого Инквизитора и всевластной Церкви, несли жуть и жестокость.

Разве не сносили головы монархам и их спутницам, не вешали тысячами невинных людей и не сажали их на колья? История человечества залита кровью. И всегда находились те, кто служили антихристам. Наказания за эти преступления не последовало, так как человечество, как бы оно не развивалось, всё-таки является органическим миром, где один, лишь только почувствовав преимущество над другим, желает поглотить его, неосознанно подчиняясь естественному отбору.

– Может, перейдём к десерту и более приятным темам? – сказал Бахроз, явно желая разрядить обстановку.

Мы начали убирать со стола посуду с остатками ужина. Наз, взяв минакари, вышла из комнаты. Я тоже убрала плетёную корзинку с хлебом со стола, но Масуд забрал ее из моих рук.

– Дай я сам отнесу.

Я осталась в комнате с остальными. Амир был задумчив, и я заметила, что в этот раз он курил больше, чем обычно, часто удаляясь в прихожую. Также как и Наз, которая почти не сидела с нами за столом, а периодически выходила куда-то из комнаты. Бахроз протянул Амине чистый бокал, чтобы та положила его обратно в шкаф. Однако бокал ударился о край комода и разбился. По руке Амины потекла кровь.

– У тебя есть аптечка? – спросила я Амира.

– Да, сейчас… она на кухне.

Мы быстро прошли на кухню. Зайдя туда, я увидела Масуда, который, стоя очень близко к Наз, о чём-то говорил с ней. При виде нас они замешкались.

– Нужна аптечка, – буркнул под нос Амир.

– Что случилось? – спросил Масуд.

– Амина руку порезала.

По дороге обратно мы больше молчали.

– Ты что ревнуешь? – вдруг усмехнулся Масуд. – Это совершенно на тебя не похоже. И потом, неужели ты думаешь, что я женился на тебе, привёз в Иран, поменял всю свою жизнь, ради того, чтобы потом ухлёстывать за кем-то?

Масуд всегда знал, на что давить и как меня успокоить.

Махса

Последние дни, признавая во мне иностранку, совершенно незнакомые мне люди на улицах просили снять платок. Даже пожилые религиозные женщины, которые носили паранджу ещё до провозглашения Исламской республики, были за то, чтобы положить конец хиджабу. Понять современный Иран, охваченный недавно масштабными женскими протестами, невозможно, не вспомнив события 40-летней давности. Оказалось, что всё началось в 1979 году с фразы: «Неужели так сложно надеть платок?». Те, кто произносил эти слова, были абсолютно уверены, что это пустяк. Однако, спустя 43 года жители страны вышли на улицы, возмущённые гибелью 22-летней Махсы Амини, арестованной за непокрытую голову и позже доставленной в больницу, где она скончалась, не приходя в сознание. Прошёл год с моего приезда в Тегеран, и сейчас, пожалуй, начались одни из самых важных событий для Ирана, которые стерли границы между поколениями, ещё недавно казавшиеся непреодолимыми.

Я проснулась от громкого хлопка. Накинув шаль, я подошла к окну, который выходил на проезжую часть улицы нашего дома. Масуд тоже проснулся. Мы разглядели, как вдалеке кучка людей с флагами громко выкрикивала что-то, а вокруг них стоял дым. Полицейские пытались остановить протестующих, но ярость людей превышала их силы. В Иране начались беспорядки. После гибели Махсы народ разделился на две противоборствующие стороны: те, кто были за действующий режим Хомейни, и те, кто ненавидел этот режим. Большинство женщин Ирана были современными, эмансипированными, они уже давно носили платки по принуждению, а в крупных городах можно было заметить, как головные шали превращались в модные аксессуары, что выводило из себя полицию нравов.

Мы почти не спали. Утром Масуд предложил навестить Санубар, которой уже неделю нездоровилось. По дороге к ней я наблюдала за тем, как люди толпами шли к Башне Азади. Эта башня имела для Масуда особое значение. Он рассказывал мне, что в 60-е годы правительство Ирана объявило конкурс для разработки проекта, который стал бы символом двухтысячелетней персидской государственности. В этом конкурсе участвовал и дед Масуда, влиятельный иранский архитектор. Позже он был взят в рабочую группу Хоссейна Аманата, ставшего победителем проекта башни. Я видела памятные фото в доме у матери Масуда, на которых его дед стоял рядом с Шахиншахом Ирана – Мохаммедом Реза Пехлеви и другими архитекторами, и видными представителями интеллигенции того времени. Этот снимок был сделан в день открытия арки, и я хорошо запомнила дату на фото – 16 октября 1971 года. Эта дата оказалась роковой для последнего иранского шаха, совершившего ошибку, решив показать величие и крепость своей державы пиром вселенского масштаба. Ради торжества он велел построить «Королевскую деревню» или, как его называли, Золотой город.

– Масуд, твой дед наверняка не думал, что когда-то Башня Азади станет местом протестов…