Есть во мне солнце

– А представь, – шептала Ташка, – в зал вот прям сейчас влетает огромная оса. Огромная. Примерно как мы с тобой. Но оса.

– Жужжит, наверное, жутко! – начинала работать моя фантазия.

– Ужасно громко, да.

– И ветер от нее по залу. Только давай – она низко летит, над партером. А то я ос боюсь, – просила я.

– Она на нас даже не оглядывается. Она на звуки музыки прилетела.

– Прилетела и села на рояль. И смотрит на музыканта.

– А тот ничего не замечает, играет себе Шопена, весь в чувствах, глаза закрыл.

– И оса застыла. Смотрит во все глаза и слушает. А в зале все в обморок попадали. А кто не упал, тот просто спрятался.

– А, кстати, как она села на рояль? – Ташка очень любила точность в деталях, – Крышка-то открыта. Она что, внутрь залезла, под крышку?

– Нет! Она же хоть и огромная, но легкая, как бумажный змей примерно. И она сидит на открытой крышке. Сверху, на ребре, – шептала я.

Мы уже видели эту осу во всей красе, у нас от страха мурашки по коже бежали. Жалко было музыканта ужасно. Что с ним будет, когда он откроет глаза и увидит, кто перед ним? Как потом сложится его творческая судьба? Сможет ли продолжать выступать? Да и просто – выживет ли?

Оса, огорченная равнодушием музыканта и нежеланием посмотреть в ее сторону, чуть-чуть взлетела над крышкой рояля. Жужжание могло испугать кого хочешь. Да и ветер поднялся. Легкий, конечно, такой – маленький ветерок, бриз. У музыканта даже романтично взлетела его поэтическая челка. Но и после мешающих звуков, и после ветра он продолжал играть, закрыв глаза. Только губы его горестно изогнулись. Он подумал, что это жужжит кто-то из публики, и выразил свое отношение к громкому звуку презрительной гримасой.

– Но все-таки пора ему открыть глаза, – заметила я.

– Ага. Пора. Значит так, вот сейчас он все-таки откинул голову, красиво так откинул, как поэт.

– Как какой поэт? Как Пушкин у моря?

– Ну, не как Маяковский же! Маяковский, если голову откинет, оса сама со страху под рояль грохнется.

– Ну, тогда он откидывает голову и открывает глаза…

– А на него уставилась оса!..

Тут мы не выдерживали и начинали взахлеб смеяться. Смеяться на концерте в консерватории – это невыносимая мука. Потому что надо было стараться, чтобы нас никто не услышал, чтобы не начали искать, откуда раздаются хрюканье и всхлипы, а иногда и тихий выразительный вой. Кое-как у нас получалось соблюдать относительную тишину, но не всегда.

Музыкант доигрывал произведение композитора-классика, с закрытыми глазами прислушивался к последним, только ему слышным отзвукам сыгранного. Оса сосредоточенно слушала вместе с ним. Потом он вскакивал, кланялся. Раздавался шквал аплодисментов, крики «Браво!» Очарованные любители музыки выражали свое восхищение, не обращая внимание на осу. Исполнитель убегал за кулисы. Оса летела за ним. А мы уже могли смеяться, не опасаясь замечаний и упреков.

После целого учебного года посещения консерваторского абонемента фантазия наша и взаимопонимание выросло до невиданных высот. Вот бы нам тогда начать вместе книги писать! Но некому было подсказать, как направить нашу шаловливую фантазию в полезное русло. Хотя сами мы об этом поговаривали. Думали – вот вырастем, станем авторами, как Ильф и Петров, например. До взрослой жизни было далеко-далеко. Мы просто наслаждались тем, что есть. Ловили момент.

Тетя и Ташкина бабушка Тома считали, что посещение абонемента действует на нас крайне благотворно. По их мнению, мы возвращались домой одухотворенными. Видимо, Тамара Николаевна похвасталась другой своей подруге, вдове известнейшего всей стране государственного деятеля, успехами на ниве одухотворения своей внучки. Поэтому на будущий сезон к нам присоединили внука этого государственного деятеля, мальчика наших лет по имени Вова. Ташка предупредила меня о новом компаньоне по телефону, сказав, что он со странностями, но мешать нам веселиться не будет, его можно не опасаться.

Сказать, что Вова был странным мальчиком, – не сказать ничего. Он был чудным, диковинным, бзикнутым, с мозгами явно набекрень. Пухлый, неповоротливый, неуклюжий, одетый как старичок: в костюме с галстуком, на ботинках – галоши, хотя стояло бабье лето и никаких дождей еще и в помине не было. Про галоши он сразу сказал, чтобы мы не обращали внимания на эту странность, это, мол, вместо сменки, потому что сменку он бы непременно потерял, у него большой опыт потерь такого рода. Вот прям так и выражался: «опыт потерь такого рода». Я впервые слышала, чтобы мальчик так говорил. Галоши он снял довольно ловким движением, достал из кармана пальто синий сатиновый мешок для сменки, запрятал галоши туда и благополучно сдал их гардеробщице.

– Хотя могу и их потерять, – задумчиво заметил он, получив номерок.

– Дай сюда, я спрячу, – вздохнула Ташка, забирая из рук Вовы металлическую пластинку с номером.

– «Кто ты, мой ангел ли хранитель или коварный искуситель?» – пропел Вова довольно дурацким голосом.

– Ты что? Уже до сих пор выучил? – поразилась Ташка.

В те годы было популярно учить наизусть всего «Евгения Онегина». Это считалось свидетельством больших способностей и ума. Я тоже потихоньку учила «ЕО», не напрягаясь, не соревнуясь (я ненавидела соревнования), учила из любви к красоте и воздушности пушкинских строк.

– Практически весь отложился в памяти, – вздохнул Вова, – Легко использую в общении.

– Да уж вижу, – согласилась Ташка, выразительно взглянув на меня, словно говоря: «Я же тебя предупреждала, не удивляйся.»

Места наши были в партере, но мы, как всегда, направились на верхотуру. Вова пыхтел, но шел за нами, ни о чем не спрашивая и не удивляясь.

– Вова, если тебе тяжело забираться наверх, ты можешь сесть в партере, я тебя потом оттуда заберу, – голосом заботливой матери предложила Ташка.

Вова только махнул рукой и продолжал следовать за нами.

Я поняла, что Вова – друг Ташки с самого раннего детства, раз она так привычно и буднично о нем заботится, зная все его проблемы, – и что идти вверх ему тяжело, и что потеряться без нас он сможет. Было видно, что Вова сам к себе давно привык, принял собственные особенности, ничего не стыдится, сохраняет достоинство и веру в людей не утратил. Я, в силу собственных обстоятельств, не была такой доверчивой и тщательно скрывала собственные слабости и болевые точки. Вова же был открыт для любого удара. Может, это его и спасало? Кто знает.

Контролерша, видимо, уже знавшая нас, безропотно пропустила в амфитеатр, бормоча, что так оно и к лучшему. Мы-то знали, что, конечно, к лучшему. Кто бы там внизу вытерпел наше хрюканье и нашу возню? Нам предстоял концерт органной музыки в исполнении известного органиста из Голландии. Фамилия стерлась из памяти. Как только он, высокий и крайне тощий, тяжело ступая, оказался на сцене, Вова торжественно изрек:

– Живые мощи!

Чем уж нас развеселило это определение, трудно сейчас сказать, но мы с Ташкой изумленно переглянулись и зашлись смехом.

– Впервые на арене нашего цирка, – провозгласил невозмутимо Вова своим очень серьезным и положительным голосом, – выступает Кащей Бессмертный. Без намордника и без сопровождения.

Мы не были готовы к такому каскаду характеристик и хохотали, почти не сдерживаясь. Орган звучал мощно. Это нас спасало.

Мы поняли, что перед нами мастер экстра-класса, долго томившийся в одиночестве и обладающий неисчерпаемым ресурсом фантазии и юмора. Мы, конечно, подливали масло в огонь, дополняя своими замечаниями его характеристики. Время бежало незаметно. Фоном наших безобразий была прекрасная музыка, и мы ее, несмотря ни на что, слушали и слышали. Как-то это все сочеталось, порождая особенное чувство полноты жизни. После первого отделения мы пошли в буфет, напились лимонаду, Вова половину своего стакана пролил на свой затейливый галстук и рубашку.

– Ничего, – успокоил он нас, – до конца концерта высохнет. Никто ничего не заметит. Со мной всегда так.

Бутерброды с копченой колбасой Вова просил не покупать, потому что сразу после окончания концерта за нами заедут и отвезут нас к нему домой на обед. А на обеде у них полагается есть все, что дадут, и выглядеть голодными.

Музыка все-таки нас победила, усмирила. Мы слушали ее, как прежде слушали самые фантастические истории, и уносились вдаль, от всего того, что привыкли видеть в обыденной жизни. Но в самом конце концерта Вова слегка толкнул Ташку локтем и кивнул головой, указывая вниз, в партер.

– Похоже, нас погружают в сон и скоро навсегда перенесут в сонное царство.

Мы посмотрели вниз: первые ряды партера спали. Кто-то уронил голову на грудь, кто-то, напротив, откинулся на спинку кресла. Спала почтенная публика, как зачарованная. На нас опять напал смех. Вот органист доиграл и встал. И все только что спавшие захлопали, как бешеные. Каждый старался хлопать как можно громче и активнее, чтобы доказать другим: он-то не спал. Он как раз слушал с полным погружением в стихию музыки. Партер завел себя так, что все хором принялись скандировать: «Бис! Бис!»

Это означало, что теперь музыкант снова выйдет на сцену и продолжит услаждать слух собравшихся. И сколько раз он будет выходить на бис, никому не известно. Но и тут нашелся большой плюс. Ведь можно было орать на законных основаниях. Хлопать, вопить… Мы и орали: «Браво! Бис! Ура!!!» На нас даже стали оборачиваться и поднимать головы. Мы втроем работали слаженно, как будто всю жизнь выступали клакерами.

В итоге голландский исполнитель сыграл в тот день девять бисов! Из-за нас. Успех у него получился небывалый. Мы вышли из зала совершенно вымотанные. И есть еще хотелось. Смеяться сил не осталось совсем. Переоделись в гардеробе. Ташка помогла Вове напялить галоши на его блестящие ботинки. У выхода нас ждал благообразный дядька, как оказалось, шофер знатной Вовиной семьи. Мы уселись в просторную машину с белоснежными шторками на окнах и поехали, хотя что там ехать было? Мы бы и пешком прекрасно дошли от консерватории до Моховой, свернули бы налево, мимо «Националя», и вот она, улица Горького. Недалеко от станции метро «Проспект Маркса» жила Ташка. А в соседнем доме – Вова со своими родственниками. Зачем эта машина, шофер, шторки? Чтобы страху нагнать?

Я не понимала тогда, что это были их будни: машина со шторками, шофер… Они привыкли к этому в третьем поколении и другого не представляли. И было это ни хорошо, ни плохо, просто как у птиц и рыб: рыбы жили в воде и не могли без воды, а птицы носились в небе, как им и было положено.

Мы оказались в огромной квартире, комнат семь или восемь в ней было. У Ташки квартира тоже была большая, но эта просто поражала воображение своим простором. Тамара Николаевна, Ташкина бабушка, была аскетом, это проявлялось во всем: в ее седом пучке, мышино-сером костюмчике, простой мебели. Вовина бабушка была из другого теста. Настоящая гранд-дама. Я почему-то сказала про себя: «Графиня Потоцкая». Эту графиню мне всегда ставили в пример, говоря о величии поведения, каким обязана обладать каждая женщина. Что бы ни происходило, надо было оставаться невозмутимой, величественной и недоступной. Графиня Потоцкая, как мне говорили, прославилась тем, что однажды открывала бал, идя в торжественном танце с императором всея Руси. И в этот момент развязались подвязки на ее панталонах. (Несчастные знатные дамы: у них штаны были не на резинках, а просто с подвязками, которые, если плохо завяжешь, могли опозорить свою хозяйку на веки вечные.) В общем, у графини Потоцкой подвязки развязались на редкость коварно!

Вот что бы лично я сделала в такой ситуации? Иду я, например, с главой государства в торжественном танце, а у меня спадают штаны? Да я бы – вообще не знаю что… Сбежала бы на край света… А все смотрели бы мне вслед и давились бы от хохота. Прославилась бы, конечно. Но уж после этого на балы я бы и носа не показала.

А графиня Потоцкая была такая величественная и уверенная в себе дама высшего света, что она просто и невозмутимо переступила через собственные панталоны и продолжила танец с царем. Заставила себя уважать! Конечно, ей с ее панталонами стесняться было нечего. У графинь, ясное дело, панталоны были из тончайшего кружева и нежнейшего полотна. Пусть завидуют. Но наши фланелевые штаны с начесом – уродливые и страшные изделия – знаки нелюбви к девочкам, девушкам и женщинам любых возрастов – нельзя было терять ни в коем случае, ибо ничего величественного ждать от предъявления их миру не приходилось.

И вот Вовина бабушка оказалась графиней Потоцкой! В жизни бы не сказала, что именно у Вовы будет такая бабушка! Какие странные игры устраивает судьба.

– Девочки, идите с Вовой в детскую, он покажет вам свои игрушки, – милостиво произнесла бабушка.

Меня стал разбирать смех. Какие игрушки? Какая детская? Мы были уже вполне взрослыми и самостоятельными людьми, нас в пионеры должны были принять в этом учебном году. А тут – детская, игрушки! Я незаметно взглянула на Ташку. Та отвела глаза, явно боясь рассмеяться. Вова же не промолчал:

– Баб, ну ты что, какая детская, какие игрушки? – лицо его постоянно сводило тиком, из-за этого порой казалось, что он корчит кому-то рожи, совершенно невпопад.

Но бабушка уже гордо удалилась в свои покои. А мы проследовали в детскую.

В Вовиной комнате никаких игрушек не было. На полках стояли модели самолетов, спутников и ракет. Папа его, как оказалось, был секретным академиком. Секретным потому, что занимался космосом, а все, что касалось освоения бескрайних просторов Вселенной, держалось у нас в глубокой тайне, потому что вокруг были шпионы и враги, которые только и ждали, как мы оплошаем и проговоримся о своих главных секретах. Папа-космический академик бывал дома довольно редко, все ездил в командировки, в те самые-самые тайные места, откуда в космос запускали спутники и ракеты с собаками на борту. Но в тот день папа как раз был дома, и нам предстояло его увидеть на семейном обеде. Вова показывал нам свои книги. Мы рассматривали альбомы с карикатурами Бидструпа и Жана Эффеля, очень при этом веселясь. Вова выглядел совершенно счастливым в нашем обществе, шутил искрометно, и я вскоре совершенно перестала замечать судорожные движения его лица – он был такой, и все тут. Втроем мы прекрасно понимали друг друга.

Оказавшись в большой комнате с несколькими окнами, которая называлась «столовая», я затосковала: убранство обеденного стола вызвало смятение чувств. Хрусталь, фарфор, ножи-вилки-ложки разных размеров у каждой тарелки – где уж тут получить удовольствие от еды, если не умеешь управляться всеми этими инструментами.

В шестидневном детском саду моего детства мы знали два прибора: большая алюминиевая ложка для первого и второго плюс маленькая алюминиевая ложка для компота. Все. Дома меня пытались учить есть ножом и вилкой. Вилку я, конечно, освоила, но нож! Да и времени не было на всякие церемонии. Показали мне один раз, как управляться столовыми приборами в приличном обществе, а дальше дело было мое: хочешь – следуй приличиям, не хочешь – оставайся свиньей. Точка. Вообще-то я предпочитала оставаться свиньей, так было проще и быстрее.

Но вот – не везде получается остаться свиньей. Этого я не учла. Решение пришло быстро: я съем большой ложкой суп. А от второго откажусь. Скажу, что больше не хочу есть. Вернусь домой и уж как следует пообедаю. Еду на стол подносила домработница в белом фартуке и в чепчике. Это тоже невероятно меня стесняло. У нее был такой строгий вид, что я боялась даже смотреть в ее сторону. Как бедный Вова все это терпит?

Суп с фрикадельками оказался невероятно вкусным, но аппетит от него только разыгрался. Вова, замотанный огромной салфеткой, расплескивал суп, не всегда донося ложку до рта. Замечаний ему никто не делал. Нас не торопили. «Ешь давай, скорей давай», – ни разу не прозвучало за обедом. Видимо, они приспособились к Вове и давали ему время самому справиться с едой, принимая во внимание его возможности. За столом сидели все члены семьи: бабушка – «графиня Потоцкая», ее сын, Вовин отец, космический академик, на которого Вова был невероятно похож, только у отца не было тика, он прекрасно и ловко обходился со столовыми приборами, ведя при этом чрезвычайно занимательную беседу с дамами: своей матерью и худенькой, бледной, ничем не примечательной женой, Вовиной мамой.

Разговор шел об удивительных вещах: инопланетянах. Мы, конечно, читали всякие фантастические книги, в которых фигурировали жители иных планет, но это все было так же далеко от реальности, как, допустим, путешествие в Австралию на океанском корабле. Мечты о несбыточном. Впрочем, можно в будущем и поиграть в пришельцев из космоса – на эту тему мы еще не фантазировали. Однако Вовин папа-академик говорил о них очень буднично, приводил примеры контактов землян с ними, предполагал, что когда-то планета наша будет перенаселена, и нам придется тоже искать планету, подобную Земле. Или – есть другой вариант – постепенно мутировать, стать бесплотными, не материальными и тогда населять планету в качестве невидимых духов, которым будет доступно все, даже любовь (он так и сказал), при этом потребности в материальном у человечества аннулируются.

– А когда это будет, дядя Капа? – поинтересовалась практичная Ташка, – Мы это увидим?

– «Жаль только, жить в эту пору прекрасную Уж не придется ни мне, ни тебе…» – с улыбкой повернулся к ней Вовин папа.

«Дядя Капа», повторила я про себя. Что же это за имя такое? Потом оказалось, что имя это – Капитон. Так что Вова получался Владимир Капитонович. Солидно! Вот подходящее слово. В их доме все было солидно. И мебель, и посуда, и угощение. Даже имена, не говоря уж о знаменитой фамилии.

– Но думать о новом пространстве мы должны. Придется. Начинать надо сейчас, чтобы ваши внуки могли стать жителями новых планет, – добавил дядя Капа.

– А если за это время нас самих завоюют? – с ужасом спросила я.

– И об этом стоит подумать. Во всяком случае – к нам интерес есть. И доказательства этого интереса есть тоже. Если не принимать во внимание свидетельства умалишенных, есть вполне вменяемые люди, чьим словам можно верить, и они…

Вовин папа вполне доступно рассказал о гуманоидах – существах, похожих на людей, но не людях, прилетавших к нам из глубин Вселенной. Я слушала его повествование, голос его был прекрасно поставлен, он увлекал, вел за собой…

Я и не заметила, как справилась с котлетой по-киевски. Оставался десерт.

– Что вы обо всем этом думаете? – спросил Вовин папа, обращаясь ко мне.

– Я думаю, это может быть, но может и не быть. Хотя… Чудеса случаются. Я видела шаровую молнию. Она посмотрела на меня и улетела. И сейчас я думаю: а что, если это была не молния, а инопланетянин, не гуманоид, другое существо. Вы же сказали, что даже мы можем существовать в не материальном виде. Могло же это быть подобное существо?

Академик ошеломленно смотрел на меня. Похоже, он не особо мне поверил. Или удивился моей бойкости.

– Дядя Капа, это правда, – подтвердила Ташка, – это было у нас на даче.

– И ты тоже это видела?

– Нет. Я занималась английским. А бабушка видела. Спросите у нее. Мне просто не повезло – из-за английского.

– Поразительный случай! И я об этом узнаю не от Тамары Николаевны, а вот так – от детей, за обедом… – академик смущенно улыбнулся и сделался еще более похожим на своего сына, – Я, собственно, вот что хотел сказать. Вы, пожалуйста, дружите с Вовой. Мне кажется, вы поладите. Вы в какой школе учитесь? – он вновь обратился ко мне на «вы», хотя Ташке «тыкал», как своей.

– В обычной школе, – пожала я плечами, назвав номер.

– А есть ли у вас в классе необычные дети?

– Есть один необычный. Коля Фетисов.

– Чем он болен? – с интересом спросила до этого молчавшая мама Вовы.

– Он ничем не болен. Но у него всегда такие грязные уши и ногти, каких я никогда ни у кого не видела. Он ко всем лезет драться, а сам уколов боится. Плакал перед прививкой, как маленький.

– И вы как? Смеялись над ним?

– Нет, – удивленно ответила я, – Над чем тут смеяться? Жалко его. Только уши почему-то не моет… И еще… Мы однажды играли в шифр. Знаете, как? Говорили на своем языке, чтобы нас никто не понял. Это просто: надо к каждому слогу прибавлять «пи». Вот так: «Пия пипопишла пидопимой.» Что я сказала?

– Я пошла домой, – засмеялся Вовин папа, – Мы тоже так играли. Только на «ма».

– А ты мне не говорил про эту игру, пап, – огорчился Вова.

– Да я забыл о ней…

– Но подождите! Я доскажу. Вот мы так играли. А Коля Фетисов подошел и сказал, чтобы мы слово «здание» быстро зашифровали. Мы сказали: «Пизда-пи-ни-пи-е». А он побежал к учительнице и сказал, что мы матом ругаемся! Но мы же не ругались! И где тут мат? Я дома спросила, мне тети сказали, что Коля выдумывает и никакого мата мы не говорили. Значит, он врун. Ну, разве это обычный ребенок?

– Да, – покачал головой дядя Капа, – необычный. Мат какой-то придумал. Я тоже никакого мата тут не вижу.

– Вот! Зачем он про нас врал?

– Действительно, необычный… А других детей, ну, нездоровых – нет у вас?

– Нет. Нездоровых нет. Все здоровые. Вот Саша Гаспарян. Он раньше болел полиомиелитом. У него папа военный, они жили где-то в Средней Азии. И там еще не было прививок от полиомиелита. И все болели. И Саша заболел. Но выздоровел! Он совсем здоровый. И учится лучше всех. Правда, у него скрюченные ноги, он вот так ходит…

Я выскочила из-за стола и прошлась перед всей честной компанией походкой Саши Гаспаряна: коленки вместе, пятки врозь, вперевалку. На меня смотрели во все глаза.

– Он знаете как в футбол играет! Лучше всех!

– В футбол? – с сомнением в голосе повторила Вовина мама.

– Ну да! Он вратарь! Он гениально ловит мячи! Ему забить невозможно! И он никогда не болеет. Я вот часто болею. Все время что-то: то ангина, то грипп, то ОРЗ. А он – здоровый, как слон…

– У вас какие-то особенные дети учатся? – спросила Вовина мама.

– Обычные самые дети. Простые.

– И никто над Сашей не смеялся?

– Нет. Нам сразу Наталья Николаевна объяснила, в чем дело у Саши с ногами. Чего смешного? Нам повезло, у нас были прививки. У них не было. Что тут смешного. Он друг хороший.

– В моем сердце затеплилась надежда, – сказал вдруг дядя Капа.

Я непонимающе смотрела на него.

– Дело в том, что наш сын при появлении на свет получил родовую травму. Ему пришлось помогать родиться. Его вытаскивали железными щипцами.

– Капа, дети ничего этого не понимают и не должны знать, – веско проговорила «графиня Потоцкая», – Им рано.

– Хорошо. Замолкаю. Но вот – видите. У Володи бывают судороги. И нервный тик. Все остальное – просто прекрасно. Учился лучше всех в классе. Память феноменальная. Дружелюбен. Щедр. И все три года в школе – одни насмешки. Мы перевели его на домашнее обучение. Учительница посоветовала. Сказала, что не справляется, не может установить дисциплину, когда Володя отвечает у доски. Но ведь скучно без товарищей! Школьные годы!

– Папа! Не беспокойся! Мне не скучно без «товарищей»!

Слово «товарищи» Вова произнес с большой издевкой.

– Я счастлив без «товарищей»! Мне хорошо…

Вова разволновался, и лицо его стало постоянно менять выражение.

– Да, да, прости… Я вот к чему: я рад твоим подружкам! Девочки, наш дом для вас открыт! И прошу вас, каждое воскресенье – к нам!

– Спасибо! Только я не знаю, будут меня пускать так часто, – вздохнула я.

– Мы договоримся, – пообещал папа.

Я засобиралась домой.

– Нет, детка, мы тебя одну не отпустим, – проговорила «графиня Потоцкая, – тебя наш шофер отвезет.

– Но тут же близко. Я всегда езжу сама, – попробовала я отстоять свою независимость.

Да только где там! Шофер был вызван, адрес мой ему продиктовали, приказав доставить меня до самых дверей моей квартиры и передать с рук на руки.

– Через неделю снова встретимся с прекрасным, – пообещал Вова, страшно гримасничая.

Его высокий красивый отец наклонился к нему и прижался носом к дергающейся щеке сына.

– Ну что ты, что ты… Все хорошо, мой дорогой.

Мальчишечье лицо разгладилось, Вова вздохнул, переводя дух. На краткий миг он стал таким же красивым, как отец. Мне стало понятно, что значат слова «свет и тепло любви». Но и бессилие, и боль любви стали понятны тоже.

Я уселась в машину, намереваясь всю дорогу смотреть в окно. Я представляла себя главой правительства, инкогнито путешествующим по столице своей страны. Народ шел, ни о чем не подозревая. Вот бы был у меня мешок денег! Я бы выбрасывала их в окно машины. Люди бы удивлялись, не понимали ничего, а потом так радовались бы! Мы жили скромно, денег не хватало. Я не чувствовала себя несчастной от этого. Мы жили, как все. Но вот если вдруг свалилось бы нам на голову много денег – вот я бы обрадовалась за моих! Они бы себе купили, что хотели. Хоть раз в жизни.

И все.

Больше я ничего не помню.

Проснулась я на следующее утро в своей постели. Понедельник, 6 утра. Я в пижаме. На кухне тетя варит мне манную кашу. Что было, когда я вернулась домой? Что мы делали вечером?