Есть во мне солнце

Бабушкино решение бежать любой ценой спасло их жизни. Первое, что сделали представители культурного народа, войдя в их город, – собрали всех оставшихся евреев и уничтожили их. А у нас-то никто не знал, что в Германии вынесли всем евреям смертный приговор. Вот и оставались. Бабушка спасла мужа, сына и все будущие колена своего рода. Плюс отрез бархатной ткани. Они долго шли пешком. Потом смогли сесть на какой-то поезд – им было все равно, куда ехать, главное, подальше от смертоубийства. И в итоге оказались спасены. Потом папу призвали в армию. Оба бабушкиных сына оказались на войне. Дедушка молился. Бабушка молилась и надеялась. Старший сын был убит. Бабушка получила похоронку через несколько месяцев после его гибели. Стояла лютая зима. Она в одном халате и тапочках побежала на завод к деду, не чувствуя обжигающего мороза. Вернувшись домой, дедушка совсем потерял себя от горя. Он лежал на полу, закрыв голову руками. Бабушка не могла себе позволить скорбеть открыто. Она старалась поддержать мужа, быть ему опорой. Собственную боль она загоняла глубоко внутрь, в самую глубину сердца. И через некоторое время на ее левой груди открылась кровоточащая рана. Она постепенно разъела грудь. Врачи не могли сказать, что это. Не рак, говорили они. А что же? Никто не дал ответа. Рана иногда заживала, затягивалась, но потом открывалась вновь. Бабушка никогда не жаловалась, меняла на ране повязки, ухаживала за мужем, вела хозяйство. Младший сын вернулся живым и здоровым, пройдя всю войну. Он служил в армии и после войны, они долго не виделись, но главное – был жив, огонечек жизни, который она передала детям, не угас. Пришло время, родилась я. Родилась и жила себе. И вот когда пришла пора отправлять меня в первый класс, бабушка вспомнила о своем заветном бархате. Как долго она его не разворачивала! Да и зачем? У нее больше не было фантазий о красивой жизни. Но – как хорошо, что вспомнила! У нее же теперь была внучка! И внучка эта, безусловно, заслуживала иной доли. Разве мало они выстрадали? Какой бы во всем этом был смысл, если внучка не станет счастливее, чем она? И нечего больше хранить эту красоту. Внучка с детства должна быть окружена прекрасным. Тогда и сама жизнь ее отметит.

Так мне достался этот волшебный кусок бархата. Все восхищались. Решили сшить мне из него элегантное пальто – без лишний украшений, простого фасона. Ткань будет говорить сама за себя. Я молча страдала. Я хотела простое серенькое в клеточку пальто, как у всех. Надела, пошла, никто и вслед не посмотрит. Живи себе на свободе, как хочешь. Но возражения мои никто не слушал. Все воодушевились бабушкиной идеей, суть которой сводилась к тому, что ребенок, одетый в этот заветный бархат, будет счастлив и защищен от невзгод. Сшили мне это пальто. Круглый воротничок, круглые нарядные манжеты, слегка расширенное книзу. Фасон и правда был прост и прекрасен. Но… Ткань, как и предполагалось, действительно говорила сама за себя: не было человека, который бы промолчал, глядя на меня в этом пальто. Вполне приличные люди произносили непостижимые слова: «Боттичелли!» или «Ренессанс!» Эти восклицания побуждали познавать значения слов и по-своему интеллектуально обогащали. Были простые сюсюканья: «Ангелочек! Куколка!» Это все ладно. Но вот когда ко мне обращались «фрау-мадам» или «мадемуазель», или почему-то «боярыня Морозова» я начинала страдать. Да, мои светлые вьющиеся волосы были повторением бабушкиных. Да, мои зеленые глаза совпадали с цветом этого самого бархата, да, пальто навевало грезы о прекрасной нездешней жизни. Но жить-то мне надо было здесь и сейчас! И приходилось драться портфелем, отстаивая свою октябрятскую честь и право быть частью общества, а не какой-то дурацкой фрау-мадам.

Эх, пальто, пальто! Как много ты во мне изменило! Кто-то о себе и братьях-писателях писал, что они родом из гоголевской шинели. А я – родом из бархатного пальто, наградившего меня несгибаемым борцовским духом и стремлением к независимости. Благодаря этому пальто, я научилась смирению, я постигла искусство идти против толпы, не обращая внимания на косые взгляды и оскорбления. И еще – я несла на себе память об ушедших предках, а также веру в собственную счастливую долю, раз именно мне достался в итоге этот волшебный кусок ткани, сопровождавший бабушку во всех перипетиях ее горькой судьбы.

Прошлым летом я вдруг вполне прилично вытянулась и надеялась, что осенью мне больше не придется носить на себе бархат цвета пыльной травы. Но где там! Оказывается, пальто сшили с запасом. У него был подворот сантиметров на десять. Пальто легко удлинили и торжественно вручили мне, удивляясь прочности волшебной ткани. На тот момент, когда меня приняли в пионеры, до покупки нового пальто мне оставалось еще полтора года. Я уже совершенно привыкла к своему наряду, научилась делать его менее бросающимся в глаза. Для большей его незаметности надо было просто не застегивать его. Тогда оно почти не бросалось в глаза. Одноклассники мои давно уже привыкли к Боттичелли, а в мире совсем чужих я не застегивала свой наряд, насколько позволяли погодные условия.

Я поднялась на лифте, остановилась у дверей Вовиной квартиры и поправила галстук. Интересно, кто у них сейчас дома? Вот удивятся!

Не успела я позвонить, как дверь распахнулась. В дверях стоял сияющий Вова в школьном костюме с таким же красным галстуком на шее. Увидев меня, он засиял.

– Как хорошо, что ты пришла! – воскликнул он.

Лицо его свело судорогой, но я на это уже не обращала внимания: привыкла.

– Нас сейчас в пионеры приняли! Мы были в мавзолее Ленина-Сталина! – похвасталась я.

– И меня приняли! – с восторгом подхватил Вова, – Только что. Почти. Дома. Мне галстук сам председатель совета дружины повязал!

В это время в холле появился Вовин папа.

– Посмотрите только, кто к нам пришел! Ангел! – обрадованно приветствовал он меня.

Он, как только узнал, что полное мое имя Ангелина, стал называть меня Ангелом.

– Нас в пионеры приняли, и я решила к Вове зайти. Вот! – я протянула Капитону Владимировичу коробочки с пирожными.

– Как это очаровательно! – умилился папа, – Наши дети выросли, у них сегодня свой праздник, и они устраивают нам пир! Ну разве это не радость?

– У нас сегодня день пионэрии, – послышался солидный голос графини Потоцкой, – а Ташу позвали?

– Я на ее долю тоже купила корзиночку, только у меня с собой нет ее номера телефона.

– Ничего, сейчас я позвоню Тамаре Николаевне, она пришлет к нам Ташу. И мы все сядем за стол. Мы как раз обедать готовились, мой руки и проходи.

Ташка немедленно примчалась, тоже в пионерском галстуке и в школьной парадной форме: коричневое платье, кружевной воротничок и манжеты, белый батистовый фартук. Пионерскую форму тогда еще не изобрели. Я тоже была в белом фартучке, который, кстати, стал причиной моих горьких слез перед самым приемом в пионеры. Дело в том, что торжественный день вступления в ряды пионерской организации проходил с максимальной торжественностью. Утром мы собрались в музее В.И. Ленина, экскурсовод подробно рассказала нам о вожде – какой он был нечеловечески прекрасный, умный и безупречный. Мы были приучены любить Ленина с раннего детства и слушали с благоговением. Дошло дело и до успехов Володи Ульянова в учении. Ну, что тут скажешь! Круглый отличник! По всем предметам пять! Естественно! Это же Ленин. Странно было бы, если бы было иначе. Работница музея подвела нас к витрине, в которой лежали ведомости с годовыми отметками гения. Я внимательно вглядывалась. Действительно! Из года в год – одни пятерки. Вдруг в перечне изучаемых в гимназии дисциплин я увидела странный для меня предмет: Закон Божий. Как это? Про что это? Кстати, и по этому предмету у Володи стояла пятерка. Из года в год.

– Что такое Закон Божий? – спросила я у экскурсовода.

– Это был обязательный урок в царское время. Детей заставляли учить молитвы и все, что связано с религиозным культом.

– И Ленин учил? – поразилась я.

– Ну, это была обязательная дисциплина, – обеспокоена подтвердила ученая дама, – Приходилось учить.

– Он верил в Бога? – продолжала наивно допытываться я.

Ну, не мог же Ленин (Ленин!!!) верить в Бога! Даже в детстве. Это не укладывалось в моей давно одураченной голове.

– Нет, конечно, он не верил. У него много философских статей на эту тему. Вы подрастете и разберетесь, – залепетала экскурсовод. Лицо ее приняло сердито-обеспокоенное выражение. Ей явно хотелось закончить эту провокационную дискуссию. Но я отличалась наивностью и любовью к расспросам.

– Но как же тогда он ходил на эти уроки? Молитвы учил? На пятерки отвечал? – из меня сыпались вопросы, как горох из фартучка Золушки.

Кстати, совсем скоро я узнала, что вопрос мой вполне имел под собой основания. Если уж Володя Ульянов был таким категорически неверующим, мог бы этот урок не посещать. Ведь урок этот посещали только те ученики, кто исповедовал Православие. Католики, лютеране, иудеи и прочие легко и просто освобождались от присутствия на Законе Божием. Но Володя Ульянов ходил на уроки! И даже получал свои пятерки! Какая загадка за всем этим стояла? Ведь Ленин никогда не врал, и нам это завещал!

– Это был не вопрос веры! – жестко сформулировала музейная дама, – Это был вопрос дисциплины и трудолюбия. О дисциплине и трудолюбии Ленин тоже много писал. Без этого невозможно построить коммунизм. И без пустых вопросов коммунизм не построить! Давайте продолжим знакомство с экспонатами.

Мы, конечно, продолжили. Я, как это обычно со мной бывало, забуксовала на своем зыбком вопросе про Ленина и веру в Бога, но делала это молча. Просто ходила за всеми и думала думу свою. При этом я кожей ощущала направленную на меня неприязнь экскурсовода. Я сожалела об этом. Так ведь и Ленин мог бы меня невзлюбить! А ведь он вечно живой! Что я сделала не так?

Мои печальные предчувствия вскоре оправдались. Мы выходили из зала, чтобы построиться и идти на торжественную линейку, где нас приняли бы наконец в пионеры. Все выходили тихо, подавленные величием вождя, никто не толкался и не торопился. Но я, выходя, умудрилась зацепиться лямкой своего парадного фартука за дверную музейную ручку. Сначала я, конечно, подумала, что кто-то из мальчишек задумал недоброе: схватил меня сзади за крылышко и держит. Я дернулась изо всех сил. Раздался треск рвущейся ткани. Я в ужасе оглянулась: парадный фартук был безнадежно порван дверной ручкой. Все напряжение сегодняшнего утра, все ожидание праздника, все разочарование – все, все, все обратилось в слезы. Я плакала и не в силах была остановиться. Тут сопровождавшая наш класс мама одной из девочек достала из своей сумочки красивую маленькую коробочку. В ней оказались иголки и нитки всевозможных цветов.

– Тут ерунда, я все сейчас зашью, никто и не увидит, – деловито сказала чужая мама, расстегивая мой фартук, – Сними его, а то на тебе нельзя: память пришью.

Я поспешно сняла фартук, чтобы не оказаться человеком с пришитой памятью. Во мне крепла уверенность, что я своими расспросами очень обидела Ленина, и именно он решил отомстить мне. Как интересно в нас все тогда сочеталось! Бога в нашем мирке вроде бы не было. Но все духи – как света, так и тьмы – все черти, лешие, мертвяки и тому подобное вполне существовали, действовали, их было не стыдно бояться. И вера в них не порицалась. Это была вроде бы шуточная вера, понарошку. Но дух Ленина отомстил мне совсем не понарошку. Вон как рванул!

Прекрасная чужая мама, как фея, мгновенно выполнила свое обещание: все оказалось прочно пришитым, словно никогда и не рвалось.

– Слезы к добру, – сказала мне в утешение милая чужая мама, – Это как дождик – к добру. Поплакала, а теперь иди, там уже в линейку строятся. Все будет прекрасно.

Я поверила ей безоговорочно. Она не обманула. Дальше все пошло, как по маслу. Вплоть до момента встречи с моими друзьями.

Только увидев Ташку в ее белом фартуке, я вспомнила о печальном событии перед самым торжественным моментом. Теперь все это казалось такой ерундой, совсем не стоящей моих горестных рыданий.

Нас усадили за обеденный стол, начался торжественный обед. Как все прекрасно совпало! Оказалось, Вовин папа совсем недавно вернулся домой после длительной командировки. И командировка эта была связана с главным событием этого чудесного месяца апреля – полетом в космос Юрия Гагарина. Вот тут я затрепетала – с каким великим человеком оказалась за одним столом! Но трепета хватило ненадолго: перед нами был все тот же веселый, умный и красивый Вовин папа, который умел так интересно рассказывать, так здорово шутил, так честно отвечал на все вопросы. Я не знала, сколько ему лет, но скорее всего он был ровесником моего папы. Мой папа прошел войну, а дядя Капа не воевал. У него была бронь. Он был нужен стране для обороны. Мозги его нужны. Он, еще учась в институте сделал несколько изобретений, касающихся ракет. И доктором наук стал в тридцать лет – невероятно рано! Отцы всех моих одноклассников воевали. Вот только Вовин папа и Ташкин папа были нужны в тылу больше, чем на фронте. Значит, так было надо. Просто они были другие. Другие – и все. Не хуже наших отцов. Я их даже немножечко жалела. Мне казалось, им было стыдно перед другими мужчинами их возраста, хотя чего стыдиться? Они же работали для своей страны. Без их изобретений еще больше наших солдат бы погибло. И меньше врагов. Таких людей можно было только уважать.

Дошел черед до пирожных. Вовина бабушка похвалила меня за мой выбор. Оказалось, в этой семье корзиночки любят все! Какое чудесное совпадение. Мне предложили выбрать свою корзиночку первой. Я, конечно, отказалась. Ведь это было мое угощение.

– Я возьму ту, что останется.

Чудесным образом для меня осталась самая красивая и чудесная корзиночка с ёжиком, несущим на шоколадных колючках крохотное румяное яблочко. В нашей компании все думали о других – как же это было необыкновенно!

Ташка рассказывала о том, как принимали в пионеры их классы. Оказалось, они тоже были в Музее Ленина на экскурсии. Ташка, круглощекая, крепенькая, со светлыми волнистыми волосами была воплощением счастливого советского детства. Красный галстук, румяные щечки, серьезные серые глаза, красивая четкая речь – образцовая школьница! Ее бы на обложку «Огонька» – все бы любовались. Ташка переживала из-за своей полноты, хотя никакой особой полноты не было – детская пухлость, да. Но она уже начала взрослеть, а, значит, и страдать. Ташка гордо рассказывала. Я скромно молчала – боялась потревожить успокоившийся дух Ленина. Об этом (тьфу-тьфу-тьфу) не стоило ни вспоминать, ни думать.

Совершенно счастливый дядя Капа вдруг радостно воскликнул:

– А знаете, вы ведь первое наше поколение, не знающее войн и лишений! Вы – чудесные дети! И пусть вся ваша жизнь станет чудесной! Пусть не будет в вашей жизни, дети, ни бед, ни войн, ни голода, ни нужды!

Он налил матери, жене и себе немного вина в маленькие красивые рюмочки. Вино тогда пили не из бокалов, а из рюмочек из прекрасного цветного хрусталя.

– За будущее! За прекрасное будущее! – провозгласил Капитон Владимирович и пригубил чуть-чуть вина. То же сделали и его женщины.

Потом началось немного скучное: дядя Капа с воодушевлением принялся предрекать наступление коммунизма в 1980 году. Он доказывал свое утверждение с бумагой и карандашом в руках, подсчитывал, сколько у нас к этому времени будет выплавляться стали, как усовершенствуется тяжелое машиностроение, как усовершенствуется сельское хозяйство.

– Вы должны стать новыми людьми. Вам пользоваться тем, что для вас создали предыдущие поколения. Будьте достойны. Ваши помыслы должны быть чисты! – с глубоким убеждением повторял он.

Мы согласно кивали. Он был такой хороший и умный, Вовин папа.

Вдруг он воскликнул:

– А давайте танцевать! У нас сегодня такой день! Давно в этом доме не танцевали!

Вовина бабушка просияла:

– Давайте танцевать, дорогие!

Нас провели в кабинет Капитона Владимировича. Ах, какой это был кабинет! Три огромных окна. Массивные книжные полки вдоль стен, прекрасный старомодный письменный стол – до этого я видела подобные столы только в кино про старинную жизнь. Комната казалась огромной. В центре лежал пушистый восточный ковер, который быстро скатали и отодвинули к стене. Прекрасно натертый паркет так и манил разбежаться и прокатиться по нему. В углу кабинета стояла диковинная радиола. Такие у нас не продавались. У нас дома была обычная радиола – деревянный ящик с клавишами и круглыми ручками. С помощью клавиш и ручек можно было ловить голоса далеких радиостанций со всего света. Крышка радиолы поднималась, открывая проигрыватель для пластинок. Как же я любила ловить звуки мирового эфира, вслушиваться в звучание чужих языков и представлять себе другую, неведомую жизнь тех, кто находится далеко-далеко от меня. И пластинки… Любая музыка в твоем доме. У Вовиного папы радиола стояла не на комоде, как у нас, она высилась от самого пола и пластинки в нее вставлялись когда после нажатия на кнопку из радиолы выезжала подставка. Поставишь на нее пластинку, она сама задвигается, и через некоторое время послышится музыка. Мне очень хотелось все рассмотреть, как там устроено в этом аппарате. Но это было неприлично. Я отвела глаза.

– У нас немного не хватает кавалеров, но мы обещаем своим дамам, что танцевать сегодня будут все, да, Вова? – послышался голос дяди Капы, – Начнем с танго.

Он нажал на кнопку радиолы и, поклонившись, протянул руку жене. Та с улыбкой положила свою маленькую руку на его ладонь, и танец начался. Ах, они танцевали, как настоящие танцоры. У меня сердце заколотилось. Я мечтала научиться танцевать танго. В его музыке и движениях мне виделась непостижимая красота и тайна любви. К тому времени я уже была один раз влюблена. Мучительно, грустно и безнадежно. Объект моей любви был трагически недостижим. Нас разделяла пропасть времени. Это был поэт М.Ю. Лермонтов и герой его бессмертного романа Печорин. Два человека – некогда реально существовавший великий русский поэт и плод его гениального воображения – слились для меня в единый образ прекрасного непонятого людьми страдальца. Это потом, повзрослев, я догадалась, что не приведи господь встретить такого героя на своем пути. Ах, лучше бы не взрослеть, не обретать ясный четкий взгляд на мир и людей, не страдать, получая жизненный опыт… Лучше чувствовать и летать по волнам своих прекрасных чувств, не анализируя, ничего не ожидая, не отрицая… У меня была книжка «Герой нашего времени» в мягкой обложке, на которой изображен был прекрасный белокурый и кареглазый офицер в форме царских времен на фоне Кавказских хребтов. Я подолгу рассматривала портрет своего возлюбленного, наполняя свое сердце высоким чувством любви. И вот сейчас, при звуках танго, я испытала то же всепоглощающее чувство, какое посещало меня при чтении стихов Лермонтова и созерцании его портретов.