Туман
II
Едва слуга открыл ему дверь…
Аугусто был богат и одинок – его мать умерла в преклонном возрасте всего за полгода до описываемых событий. Жил он со слугой и кухаркой, давними обитателями этого дома, чьи родители также когда-то служили семье Пересов. Слуга и кухарка были женаты, но бездетны.
Едва слуга открыл ему дверь, Аугусто спросил, не приходил ли кто в его отсутствие.
– Нет, хозяин.
Их диалог был чисто ритуальным: гости к Аугусто практически не наведывались.
Он прошел к себе в кабинет, взял конверт и надписал его: «Сеньорине донье Эухении Доминго дель Арко. В собственные руки». Затем поставил локти на стол, подпер голову руками и, склонившись над чистым листом бумаги, закрыл глаза. Так он тщился вспомнить облик Эухении, но, поскольку он не успел толком ее рассмотреть, пришлось дать волю фантазии. Трудолюбивое воображение нарисовало ему размытую, окутанную грезами фигуру.
И Аугусто уснул. Уснул, потому что ночь накануне провел без сна.
– Молодой господин!
– А? – воскликнул он, очнувшись.
– Уже подали завтрак.
Голос слуги разбудил – его самого или его аппетит? Психологические загадки! Так думал Аугусто по дороге в столовую: ох уж эта психология!
Он с наслаждением съел свой обычный завтрак: омлет из двух яиц, бифштекс с картошкой и сыром грюер. Запил все это кофе и устроился в кресле-качалке. Закурил сигару, поднес ее к губам и, мысленно воскликнув «О, моя Эухения!», задумался о девушке.
– Моя Эухения, да, моя, – размышлял он вслух, – это та, которую я воссоздаю наедине с собой, а не та, другая, из плоти и крови. Не та, которая у меня на глазах промчалась мимо моей двери, как случайное видение, не та, о которой я расспрашивал привратницу. Случайное видение? А бывают неслучайные? В чем заключается логика видений? По той же логике возникают фигуры в дыму сигары. Случай! Случай – внутренний ритм мира, случай – душа поэзии. О моя случайная Эухения! Сама жизнь, скромная, монотонная, неброская, есть пиндарическая ода, сотканная из тысяч повседневных мелочей. Повседневность! Хлеб наш насущный даждь нам днесь! Дай мне, Господи, тысячу пустяков на каждый день. Мы, люди, не подвержены ни великим страданиям, ни великим радостям, потому что те приходят к нам, окутанные густым туманом мелких событий. А жизнь – это именно туман. Туманность. И вот из этого тумана появляется Эухения. А кто такая Эухения? Ох, я попал в сказку, которую давно искал. А пока искал, она сама меня нашла. Может, так и совершаются находки? Когда человек находит видение, которое давно искал, не значит ли это, что видение, проникнувшись его упорством, выходит ему навстречу? Разве не выплыла Америка навстречу Колумбу? Разве Эухения не явилась сюда в поисках меня? Эухения! Эухения! Эухения!
И Аугусто принялся во весь голос звать Эухению по имени. Слуга, который как раз проходил мимо столовой, возник на пороге с вопросом:
– Звали, сеньор?
– Нет, тебя – не звал! Но послушай, тебя ведь Доминго зовут?
– Да, хозяин, – ответил Доминго без тени удивления.
– А почему именно Доминго?
– Потому что так назвали.
Хорошо, очень хорошо, сказал себе Аугусто, нас зовут как назвали. Во времена Гомера у людей и вещей было по два имени: то, которое дали люди, и то, которое дали боги. Как называет меня Господь, хотел бы я знать! И почему бы мне не придумать себе другое имя, не то, каким меня называют все остальные? Почему бы не наречь Эухению как-нибудь иначе, не так, как называет ее привратница Маргарита? Как же я назову ее?
– Ступай, – бросил он слуге.
А сам, поднявшись с кресла, прошел в кабинет, взял ручку и начал письмо:
«Сеньорита! Этим самым утром, под нежным дождичком с неба вы, случайное видение, прошли мимо дверей дома, где я живу, не имея домашнего очага. Когда, пробужденный, я пришел к вашим дверям, мне не стало понятно, есть ли домашний очаг у вас самой. Меня позвали туда ваши глаза, сверкающая двойная звезда в туманности моей жизни. Простите мне фамильярность, Эухения, и позвольте называть вас этим нежным именем. Простите мне лирику. Я живу в нескончаемом лирическом потоке.
Не знаю, что еще сказать. То есть знаю, просто мне так много нужно вам сказать, что сочту за лучшее отложить это до тех времен, когда мы увидимся и поговорим. Именно этого я и желаю сейчас: чтобы мы увиделись, побеседовали, вступили в переписку. А потом… что потом, пусть скажут наши сердца и Господь!
Вы согласны, Эухения, сладостное мое видение посреди будней, вы согласны выслушать меня?
Погруженный в туман собственной жизни, ожидаю вашего ответа. Аугусто Перес».
Он поставил печать, подумав: «Мне по душе обычай ставить печать в силу его бесполезности».
Он заклеил письмо и вновь вышел на улицу.
«Слава богу, – твердил он по дороге к проспекту Аламеда, – слава богу, что я знаю, куда иду, и что мне есть куда идти! Моя Эухения – благословение господне. Она подарила мне цель, конечную точку скитаний по улицам. Теперь у меня есть дом, вокруг которого можно бродить кругами, есть доверенная привратница…»
Так, беседуя сам с собой, он чуть не столкнулся с Эухенией, однако прошел мимо, не заметив сияния ее глаз. Слишком густой туман окутывал его душу. Зато теперь Эухения, в свою очередь, обратила внимание на прохожего и подумала: «Интересно, кто этот юноша? Хорош собой и, судя по всему, не бедствует!» Дело в том, что она, не отдавая себе отчета, узнала своего утреннего преследователя. Женщины всегда знают, когда на них смотрят, не видя, а когда – видят, даже не глядя.
Вот так эти двое, Аугусто и Эухения, разошлись в противоположных направлениях, своими душами прорвав запутанную духовную паутину улицы. Ведь улица – это гобелен, сотканный из взглядов, полных желания, зависти, презрения, сострадания, любви, ненависти и старых слов, чей дух кристаллизовался, из мыслей и устремлений, окутывающих души прохожих загадочной пеленой.
В итоге Аугусто снова предстал перед привратницей Маргаритой и ее улыбкой. Едва завидев его, женщина вынула руку из кармана передника.
– Добрый вечер, Маргарита.
– Добрый вечер, молодой господин.
– Аугусто, милочка, Аугусто.
– Дон Аугусто, – добавила она.
– Не ко всем именам подходит «дон». Между «Хуаном» и «доном Хуаном» пропасть. Вот и между «Аугусто» и «доном Аугусто» тоже. Но… кстати! Сеньорита Эухения уже ушла?
– Да, только что.
– А в какую сторону направилась?
– Вон в ту.
Туда Аугусто и зашагал. Но тут же вернулся – забыл отдать письмо.
– Окажите мне услугу, сеньора Маргарита, передайте это письмо сеньорите Эухении прямо в белые ручки.
– С большим удовольствием.
– Только прямо в руки, ладно? В ее ручки, белые как слоновая кость, как фортепианные клавиши, которые они ласкают.
– Да, разумеется, как и в прошлые разы.
– В прошлые разы? О чем это вы?
– Неужто вы думаете, кабальеро, что это первое письмо такого рода?
– Такого рода? Откуда вам знать, что в моем письме?
– Тут и думать нечего. То же, что и в остальных.
– В остальных? Каких еще остальных?
– Ну, мало ли поклонников у сеньориты!
– Но сейчас она ведь свободна?
– Сейчас? Нет-нет, сеньор, у нее вроде бы жених есть… Впрочем, мне думается, он только метит в женихи… Может, она к нему присматривается, а может, это так, не всерьез…
– А что же вы мне не сказали?
– А вы не спрашивали.
– Верно. Все равно передайте ей письмо прямо в руки. Поборемся! И вот вам еще один дуро!
– Спасибо, сеньор, спасибо.
Аугусто ушел не без труда – туманный, будничный разговор с привратницей Маргаритой начинал его затягивать. Разве это не еще один способ убивать время?
«Мы поборемся, – твердил себе Аугусто, шагая вниз по улице, – да, поборемся! Итак, у нее есть другой жених, другой поклонник? Поборемся! Militia est vita hominis super terram[1]. Вот моя жизнь и обрела четкие очертания; теперь мне есть что завоевывать. О Эухения, Эухения, ты должна стать моей! По крайней мере, моя Эухения – мое создание, порожденное ускользающим видением двух звезд в моей туманности – эта Эухения должна стать моей, а та, другая, о которой говорила привратница, пусть будет чьей угодно! Поборемся! Поборемся, и выиграю я. Секрет победы мне известен. Ах Эухения, моя Эухения!»
Так он оказался у дверей казино, где его поджидал Виктор, чтобы сыграть, как обычно, партию в шахматы.
III
– Сегодня ты припоздал, приятель, – обратился к нему Виктор. – Ты, всегда такой пунктуальный!
– Дела, дела…
– Дела? У тебя?
– А ты думаешь, дела только у биржевых маклеров? Жизнь намного сложней, чем ты себе представляешь.
– Или я куда проще, чем ты думаешь…
– Все может быть.
– Ладно, твой ход!
Аугусто пошел королевской пешкой на две клетки вперед. Вместо того, чтобы мурлыкать себе под нос отрывки из опер, как было у него заведено, он все думал и думал: «Эухения, Эухения, Эухения, моя Эухения, цель жизни моей, сладостный блеск двойной звезды в тумане, поборемся! В шахматах точно логика есть, однако же сколько в них тумана и случайностей! Так, может, эта логика тоже произвольна и случайна? А явление моей Эухении, разве не закономерно оно, как ход в неких божественных шахматах?»
– Слушай, приятель, – прервал поток его мыслей Виктор, – мы разве не договаривались, что ход назад брать нельзя? Тронул фигуру, так ходи!
– Договаривались, да.
– Так, ну если ты пошел сюда, то я съем твоего слона.
– Точно, точно. Я отвлекся.
– А вот не отвлекайся; в шахматы играть – не каштаны жарить. Ты же знаешь: взялся за фигуру – ходи.
– Да, сделанного не воротишь!
– Верно. Этому шахматы и учат.
«И почему нельзя отвлекаться во время игры? – говорил себе Аугусто. – Наша жизнь игра или нет? И почему не годится брать ход обратно? Вот логика!.. Наверное, Эухении уже передали письмо… Alea iacta est![2] A lo hecho, pecho[3]. А завтра? Завтрашний день – в руках Господа! А вчерашний? Вчерашний в чьих? О, вчера, сокровище сильных! Святое вчера, субстанция тумана повседневности!».
– Шах! – вновь прервал его мысли Виктор.
– И правда… посмотрим… И как это я допустил такой позорный проигрыш?
– Отвлекался, как обычно. Если бы не твоя рассеянность, ты стал бы у нас одним из лучших игроков.
– А вот скажи мне, Виктор: жизнь – это игра или способ отвлечься?
– Да ведь играют, чтобы отвлечься.
– Тогда какая разница, на что отвлекаться?
– Лучше на игру, приятель, на хорошую игру.
– А разве нельзя играть плохо? И что значит – играть плохо, играть хорошо? Почему мы двигаем фигуры так, а не иначе?
– Таковы правила, друг мой Аугусто. Ты меня и научил, о великий философ.
– Ну, бог с ним. Хочу сообщить тебе большую новость.
– Валяй.
– Но ты удивишься!
– Я не из тех, кто удивляется заранее.
– Так слушай: знаешь, что со мной происходит?
– Ты становишься все рассеянней.
– Это потому, что я влюблен.
– Тоже мне новость.
– Не удивлен?
– Естественно, нет! Ты ab origine[4] влюблен, прямо родился влюбленным. Влюбчивость у тебя природная.
– Да, любовь рождается вместе с нами.
– Я сказал не «любовь», а «влюбленность». Я сразу понял, что ты влюбился или, лучше сказать, увлекся. Тебе и рассказывать необязательно было. Мне это известно лучше, чем тебе.
– Но в кого? Угадай, в кого?
– Этого ты и сам не знаешь, откуда мне-то знать.
– Ну, может статься, ты и прав…
– А я тебе говорил! Если я неправ, скажи, она блондинка или брюнетка?
– По правде сказать, я не знаю. Кажется, что-то среднее. Такие, знаешь, волосы… каштановые.
– Высокая или низенькая?
– Тоже толком не припомню. Наверное, среднего роста. Зато какие глаза, друг, какие у моей Эухении глаза!
– У Эухении?
– Да, у Эухении Доминго дель Арко, что живет на проспекте Аламеда, 58.
– Учительница музыки?
– Она самая. Но…
– Да мы с ней знакомы. А теперь тебе опять шах!
– Но ведь…
– Шах, говорю!
– Ладно…
И Аугусто прикрыл короля конем. А партию в итоге проиграл.
На прощание Виктор закинул ему руку на шею, точно хомут, и шепнул вполголоса:
– Значит, пианисточка Эухения, да? Отлично, Аугусито, отлично. Победа будет за тобой.
«Ох уж эти уменьшительные, – подумал Аугусто, – эти кошмарные уменьшительные!» И вышел на улицу.
IV
«Почему уменьшительные – признак нежности? – думал Аугусто по дороге домой. – Может, потому, что любовь склонна преуменьшать свой объект? Я влюблен? Я – и влюблен! Кто бы мог подумать! Или прав Виктор, и влюбленность жила во мне изначально? Возможно, моя любовь просто определилась с объектом. Более того, именно любовь сотворила Эухению, извлекла ее из тумана творения. Если бы я пошел ладьей, он не поставил бы мне мат. А что есть любовь? Кто дал определение любви? Определившаяся любовь перестает быть таковой… Боже правый, почему алькальд разрешает вывески с такими корявыми буквами? Слоном я зря пошел… И как я влюбился, если по-настоящему с ней не знаком? Ладно, познакомиться можно и позже. Любовь предшествует узнаванию, оно же ее потом и убивает. Nihil volitum quin praecognitum[5], как учил меня падре Сарамильо. Но я пришел к противоположному выводу: nihil cognitum quin praevolitum[6]. Говорят, узнать означает потерять. Нет, потерять означает узнать. Сначала любовь, потом узнавание. Как же я не заметил, что мне вот-вот поставят мат? А чтобы полюбить, достаточно… чего? Предчувствия! Догадка, любовная интуиция, промельк в тумане. Потом картина уточняется, зрение проясняется, туман рассеивается каплями воды, градом, снегом или камнем. Знание – это камнепад. Нет, нет, туман, туман! И кто, кроме орла, способен парить в клубящихся облаках! И видеть сквозь них солнце, туманный свет.
Ох, орел! Какие вещи поведали бы орел святого Иоанна, что смотрит в лицо солнцу и слепнет в ночной тьме, и сова Минервы, что видит во мраке ночи, но не может взглянуть на солнце, улетающие – он с Патмоса, она с Олимпа, однако столкнувшиеся по дороге?
На этом месте Аугусто прошел мимо Эухении, не заметив ее.
«Узнавание происходит потом, – продолжал рассуждать он сам с собой. – Что это? Готов об заклад биться, что мою орбиту пересекли две мерцающие и таинственные звезды-близнецы… Она ли это была? Сердце говорит мне… ой, я уже дома, оказывается».
И он вошел в дом.
Отправившись в спальню, Аугусто взглянул на свою постель и сказал себе: «Один! Спать одному! Видеть сны одному! Когда спят вдвоем, и сон должен быть один на двоих. Таинственные флюиды должны объединить два мозга. А вдруг чем ближе сердца, тем разобщенней умы? Может статься, здесь обратное соотношение. Если двое любящих мыслят одинаково, чувства их противоположны; если же они охвачены взаимной любовью, каждый думает по-своему, возможно, строго наоборот. Женщина любит мужчину, лишь пока он думает не как она, точнее, пока он вообще думает. Посмотрим же на достопочтенных супругов».
По вечерам, перед тем, как отправиться спать, Аугусто имел обыкновение играть партию в туте со своим слугой, Доминго. Жена его, кухарка, наблюдала за их игрой.
Партия началась.
– Двадцать в червах! – нараспев сказал Доминго.
– Да неужели! – воскликнул Аугусто. – А что, если я женюсь?
– Ну и замечательно, хозяин, – отозвался Доминго.
– Смотря на ком, – решилась вставить слово Лидувина, его жена.
– Ну ты же замуж вышла? – перебил Аугусто.
– Смотря за кого, хозяин.
– Поясни.
– Выйти замуж не напасть, как бы замужем не пропасть.
– Это, видимо, народная мудрость, источник…
– А какова она, будущая жена хозяина… – перебила Лидувина, испугавшись, что Аугусто сейчас выдаст целый монолог.
– Какова моя будущая жена? А это ты мне скажи. Давай-давай, скажи!
– Вы, сеньор, так добры, что…
– Не томи, говори прямо.
– Вспомните, как сеньора говорила…
При благоговейном упоминании о своей матери Аугусто положил карты на стол и застыл на миг, окунувшись в прошлое. Много раз его матушка, женщина кроткая и несчастливая, говорила ему: «Мне недолго осталось, сынок, твой отец зовет меня. Наверное, ему я нужней, чем тебе. Когда я покину этот мир и ты останешься в нем один, женись, женись, не откладывая. Приведи в дом хозяйку и сеньору. И не то чтобы я не доверяла нашим старым верным слугам, вовсе нет. Но приведи в дом хозяйку. И пусть она будет настоящей хозяйкой, сын мой. Сделай ее госпожой твоего сердца, твоего кошелька, твоего добра, твоей кухни и твоих решений. Найди женщину властную, способную любить… и управлять тобой».
– Моя жена будет играть на пианино, – сказал Аугусто, отмахнувшись от тоскливых воспоминаний.
– На пианино! А зачем? – спросила Лидувина.
– Зачем?.. Да ни зачем! Главная прелесть в том, что ни зачем оно не надо, ни для чего, черт побери, не служит. Я сыт по горло услугами…
– Нашими?
– Нет, что вы! А пианино служит, если служит… служит для того, чтобы наполнять гармонией домашний очаг, не то он прогорит в пепел.
– Гармония… а с чем ее едят?
– Ох, Лидувина…
Кухарка опустила голову, смутившись от его мягкого упрека. Так между ними было заведено.
– Да, моя жена будет играть на пианино, потому что она учительница музыки.
– Ну тогда играть она перестанет, – уверенно ответила Лидувина. – А иначе зачем ей замуж?
– Моя Эухения… – начал Аугусто.
– А-а-а, так ее зовут Эухения, и она учительница музыки? – уточнила кухарка.
– Да. А что?
– А живет она с дядей и тетей на проспекте Аламеда, рядом с лавкой сеньора Тибурсио?
– Именно. Ты ее знаешь?
– В лицо.
– Нет, не только в лицо, Лидувина, ты что-то еще знаешь. Скажи же мне, речь ведь о счастье и благополучии твоего хозяина…
– Она хорошая девушка, да, хорошая девушка…
– Говори уже, Лидувина! Ради памяти моей покойной матушки…
– Вспомните, что она советовала, хозяин. Кто там бродит по кухне? Кот, что ли?
Кухарка встала и вышла.
– Ну что, закончим партию? – спросил Доминго.
– Верно, Доминго, нельзя же бросать игру на полпути. Чей ход?
– Ваш, хозяин.
– Ну что же…
И снова Аугусто по своей рассеянности проиграл.
«Все-то ее знают, – думал он по дороге в спальню, – все-то с ней знакомы, кроме меня. Вот как любовь действует. А завтра? Что мне делать завтра? Впрочем, ладно, утро вечера мудренее. А сейчас спать!»
И он улегся в постель.
Но и там все думал и думал: «Дело в том, что я, сам того не понимая, смертельно скучал два года… с тех самых пор, как умерла моя матушка, святая душа. Да-да, бывает безотчетная скука. Почти все люди скучают, не отдавая себе в этом отчета. Скука – источник жизни, именно скука изобрела игры, развлечения, романы и любовь. Туман жизни источает сладкую скуку, кисло-сладкий нектар. Все эти повседневные, ничего не значащие мелочи, все эти приятные разговоры, которыми мы убиваем время и продлеваем жизнь, что это, как не сладчайшая скука? О Эухения, Эухения моя, цветок моей безотчетной жизненной скуки, приди в мои грезы, помечтай обо мне и со мной!»
Тут он уснул.
V
Он летел сквозь облака сверкающим орлом. На могучих крыльях сверкала роса, глаза пронзали солнечный туман, сердце дремало в блаженной скуке под броней груди, закаленной в бурях. Вокруг – тишина, сотканная из отдаленных звуков земли, а там, в небесной вышине, двойная звезда струит незримый бальзам. Тишину разорвал пронзительный вопль: «Ла Корреспондесия!..» и Аугусто ощутил свет нового дня.
«Сплю я или бодрствую? – задавался он вопросом, кутаясь в одеяло. – Я орел или человек? Что пишут в той газете? Что за новости мне принесет день? Может, этой ночью в Коркубионе случилось землетрясение? А почему не в Лейпциге? О, лирическая связь идей, пиндарический беспорядок! Мир – это калейдоскоп. Логичность ему придает человек. Искусство случая превыше всего. А потому поспим еще немножко». Он повернулся на другой бок.
«Свежая пресса!» «Уксус!» А потом экипаж, за ним – автомобиль и еще детские крики…
«Невозможно! – снова завелся Аугусто. – Круговорот жизни. И вместе с ней кружится любовь… а что есть любовь? Не выжимка ли из всего этого? Не самый сок скуки? Подумаем об Эухении, пора».
Он закрыл глаза и собрался думать об Эухении. Думать? Мысль начала таять, ускользать, а потом вдруг заскакала мелодией польки. Дело в том, что под окном спальни остановился шарманщик и заиграл. Душа Аугусто бездумно вторила нотам.
«Сущность мира – музыка, – сказал себе Аугусто, когда замер последний звук шарманки. – А моя Эухения, разве она не музыкальна? Любой закон – закон ритма, а ритм есть любовь. Итак, божественное утро, девственно-новый день принесли мне открытие: любовь есть ритм. Наука о ритме – математика, а чувственное выражение любви – музыка. Выражение, не реализация, заметим».
Мысли прервал тихий стук в дверь.
– Входите!
– Звали, хозяин? – сказал Доминго.
– Да… завтракать пора!
Он, оказывается, машинально вызвал слугу, да еще и часа на полтора раньше обычного. А раз вызвал, значит, надо попросить завтрак, хоть и рано еще.
«Любовь бодрит и пробуждает аппетит, – продолжал рассуждать Аугусто. – Жить надо, чтобы любить! Да, и любить, чтобы жить!»
– Как погодка, Доминго?
– Как обычно, хозяин.
– Значит, ни плохая, ни хорошая.
– Точно!
Такова была теория слуги, который тоже имел свои теории. Аугусто умылся, причесался, оделся и собрался как человек, имеющий цель в жизни и живущий с удовольствием. Хотя и несколько меланхоличный.
Он выскочил на улицу, и его сердце тут же тревожно забилось. «Тише, – сказал он себе, – я ее уже видел, я знал ее с давних пор; да, ее образ врезан мне в душу… Матушка, помоги мне!» И когда Эухения прошла мимо, едва с ним разминувшись, Аугусто поприветствовал ее скорее взглядом, чем шляпой.
Он чуть было не развернулся и не кинулся вслед за ней, однако здравый смысл победил. Кроме того, он намерен был переговорить с привратницей.
«Это она, да, это она. Это она, та самая, та, которую я искал годами, сам того не сознавая; это та, что искала меня. Мы предназначены друг другу в предустановленной гармонии; мы две взаимодополняющие монады. Семья – воистину ячейка общества, а я всего лишь молекула. Как поэтична наука, бог мой! Мама, матушка, там, на небе, услышь меня, наставь! Эухения, Эухения моя!»
Он огляделся, не смотрит ли кто на него, спохватившись, что обнимает пустоту. И сказал себе: «Любовь – это экстаз. Она выводит нас за пределы».
К реальности – а реальности ли? – его вернула улыбка Маргариты.
– Ну что, никаких вестей? – спросил Аугусто.
– Никаких, молодой господин. Рано еще.
– Она ничего не спросила, когда вы вручили ей записку?
– Ничего.
– А сегодня?
– Сегодня спрашивала. Ваш адрес, да знаю ли я вас, за кто вы такой. Сказала, мол, молодой господин забыл указать собственный адрес. А потом она дала мне поручение.
– Поручение? Какое же? Не стесняйтесь…
– Попросила передать вам, на случай, если вы вернетесь, что она помолвлена, у нее есть жених.
– Жених?
– Я же вам говорила, молодой господин!
– Неважно. Мы еще поборемся!
– Поборемся так поборемся.
– Вы обещаете мне свою помощь, Маргарита?
– Разумеется.
– Тогда мы победим!
И он ушел. Направился на Аламеду – освежить свои чувства видом зелени, послушать любовные трели птиц. Сердце его расцветало, в нем соловьями заливались воспоминания детства.
И, превыше всего, – небо воспоминаний о матери, откуда проливался золотой расплав света на все прочие воспоминания.
Отца Аугусто почти не помнил; тот был мифической тенью, затерянной в дальней дали, алым, как кровь, закатным облаком. Алым, потому что таким отец запомнился маленькому сыну: залитым кровью, хлынувшей горлом, и окоченевшим. И до сих пор отзывался в сердце материнский вскрик: «Сынок!» Крик, раскатившийся по всему дому, зов, обращенный не то к умирающему отцу, не то к нему, Аугусто, непонимающе окаменевшему перед таинством смерти.
А потом мать, дрожа от горя, прижимала его к груди и, не переставая причитать («сын мой, сын мой!»), кропила его жгучими слезами. Он и сам плакал, прижимаясь к ней и не смея отвернуться, вырваться из сладкой тьмы материнских объятий, – вдруг встретишься взглядом с хищными глазами чудища?
Так проходили дни слез и траура. Но пришел день, и затаенное горе стало бесслезным, а траур покинул дом. И тот стал уютным и теплым. Свет проникал сквозь шторы, расшитые белыми цветами. Кресла открывали объятия с задушевностью стариков, впавших в детство. На виду стояла пепельница, хранившая пепел последней сигары отца. А выше на стене красовался портрет его родителей, отца и матери, ныне вдовы, сделанный в день их свадьбы. Высокий мужчина сидел нога на ногу, так, что виден был язычок ботинка, а миниатюрная женщина стояла рядом, положив ему на плечо руку, изящную, словно бы созданную не для того, чтобы хватать, а затем, чтобы отдыхать голубкой на плече мужа.