Каждый День Как Пятница 13-е

В итоге он потерял не только пост завкафедрой, но и проникновенное уважение тещи, зато приобрел нерабочую группу инвалидности. Теперь профессор вел здоровый образ жизни, планируя дожить не менее чем до ста лет. Диета, восьмичасовой сон ночью и два часа днем, двухчасовые прогулки на свежем воздухе независимо от погодных условий и, конечно, получение только положительных эмоций: перечитывал классику, завел огромного черного мейн-куна, которого, естественно, звали Бегемот. Его он холил и лелеял, балуя всякими деликатесами. Кот рос как на дрожжах и обещал превратиться в настоящего бегемота, только покрытого шерстью. Наглое животное обожало своего хозяина и демонстративно презирало всех остальных смертных.

Зинаида Михайловна, не простив блудного зятя, с видом оскорбленной «вдовствующей императрицы» демонстративно избегала любых поводов для общения с ним и с дочерью. Кота ненавидела всей душой за обилие шерсти, которая валялась по всей квартире; за то, что у этой «зажравшейся наглой морды» в блюдцах засыхала красная икра и другие вкусности, купленные за «безумные» деньги, а самое главное – он был любимцем Николая Петровича и находился в доме на привилегированном положении. Она делилась «трудностями своего бытия» не только со своими подругами, но с каждым встречным поперечным, «что это выше ее понимания, зачем ее «девочке» (которой в этом году исполнялось сорок) такой, уже бывший в употреблении старый и облезлый «хомут», да еще вместе с мохнатым монстром, который когда-нибудь загрызет всю их семью.

– Не звонила, – ответила Дашка, – там Зинаида Михайловна правит бал и периодически ведет кровопролитные бои с зятем. Ленка между ними – как на пожаре высшей категории сложности: сначала гасит огонь, а затем реанимирует пострадавшие стороны. Так что ей там только меня не хватало… Поехали ко мне, пока Макс дом не отобрал, – внезапно предложила она, резко сменив тему, и вновь шмыгнула носом. – Степа нам баньку соорудит, посидим по-нашему, по-девичьи. Расскажешь, как отдохнула…

– Ты что, простыла? Так носом шмыгаешь, – спросила Евгения и, не дожидаясь ответа, озвучила внезапно пришедшую в голову дикую мысль: – Думаешь, он может отнять дом?

– Женя, он неизвестно сколько времени меня обманывал – год, два, а может, и больше, при этом поддерживая иллюзию счастливой семейной жизни, и, нужно отдать ему должное, у него это лихо получалось, так что ему помешает явиться на порог и сказать, что я в течение часа должна освободить занимаемое помещение. Ни-че-го! Ты понимаешь, Женька, ни-че-го!!!

– Так, все, закрыла рот! – командным голосом прервала Евгения начинающуюся истерику, – теперь носом глубокий вдох, губки трубочкой и медленный выдох. Так иногда она позволяла себе говорить с женщинами во время родов, когда те, теряя над собой контроль, начинали метаться и кричать, что в самый ответственный момент могло сыграть плохую роль для рождающегося малыша. – Надеюсь, ты не за рулем, а то все-таки еще хотелось бы немного подзадержаться на этом свете, ну, скажем так, хотя бы ради любопытства. Да, и еще есть одно совсем нескромное желание – хочется, чтобы фонарный столб во всей своей карасе не стал последним предметом, который я увижу в этой жизни.

– Любопытство наказуемо, – с глубоким трагизмом в голосе выдала избитую истину Дарья и, сглотнув, добавила: – На такси приехала…

– Ну вот и умница! Почти философствуешь – значит, еще не все потеряно, – Евгения решительно взяла бразды правления в свои руки. – Я вызываю таксо, а ты утри мордасы, только без фанатизма, а то, знаешь ли, размазанная по лицу тушь еще никого не красила, а уж твое опухшее тем более, и звони Степе. Нехай «накрывает поляну», только никаких там сигарет и прочих излишеств типа ведерного бутыля горилки и мужского стриптиза, а то завтра «голова бобо и во рту кака». Негатив надо выгонять в баньке, с веничком. И прекрати булькать, а то Степа решит, что ты ей звонишь в агонии сказать последнее «прости».

В такси они забрались на заднее сидение. Молчание было тяжким.

– Это было два дня назад, – вдруг начала Даша. – Он приехал из офиса чуть раньше, и все было вроде как всегда. А потом просто сказал, что любит другую, что она ждет от него ребенка и что он уходит. Встал из-за стола и уехал. Я даже слова не успела сказать. Просто встал и ушел. И я теперь не знаю, как жить дальше…

– Ой! Да ладно. Что значит, как жить? Да счастливо, черт подери! Послушай, подруга, что я тебе скажу: ничего такого катастрофического не произошло. Мужчины приходят и уходят и снова приходят – закон Мерфи…

– Кого?!

– Неважно. Это типа того, что, если что-то может пойти не так, значит, пойдет не так. Ну вот как у тебя в данном случае, а у меня практически всю жизнь. И не встревай с глупыми вопросами, а то у меня как раз умная мысль пошла. Конечно, я не собираюсь спорить, что сложно вычеркнуть из памяти пятнадцать лет совместной жизни, но то, что он ушел, это еще не означает, что всему конец и надо искать место на ближайшем кладбище. Даже не думай! А твой «ситный» поиграется с новой игрушкой. И его понять можно – молодое тело, куча энергии, новые охи, вздохи, немецкая порноиндустрия небось обзавидовалась. Уверена, к бабке не ходи, эта девица слушает его, открыв рот, и каждое слово для нее как откровение свыше. Для того чтобы с ним общаться, нужно быть не просто умной, а очень умной, а ты, Дашенька, очень умная. Та же малолетка, она же не общается – она слушает! Понимаешь разницу? Потом это надоест, ни сегодня, так завтра или через месяц он ей процитирует Аркадия Райкина: «Дура, закрой рот! Я все сказал!» И юная свежесть, которой она его взяла, тоже не вечна, ко всему быстро привыкаешь, особенно если видишь каждый день. Может, у него мозги наконец заработают, и, как там у Тушновой, ну почти как у Тушновой: «Ты перестанешь ждать его, а он придет совсем внезапно», а если и не придет – мужик с возу, бабе легче. В конце концов, какие наши годы, у нас вся жизнь впереди. Если представить себе на минуту, что он тебя выгонит из терема, да плевать, все равно эти хоромы содержать не на что, да и незачем. Переедешь ко мне, ну а там дальше посмотрим, как жизнь будет складываться…

– Да, перспективы так себе, – серо произнесла Дашка.

– Ты что, маленький ребенок? – вдруг стала закипать праведным гневом Евгения, – ишь мы несчастные, мужик бросил. Да мы с тобой новую жизнь начинаем, такое замутим, что чертям в аду тошно станет! Ты свободна, я свободна – весь мир у наших ног. Некоторые еще обрыдаются, а мы их пинками, пинками, пусть знают свое место. Ты, кстати, придверный коврик не выбрасывай, а то кое-кому на уличных ступеньках будет спать холодно…

– Но ребенок…

– Ха, а что ребенок? Еще неизвестно, его ли это ребенок, а даже если и его, еще ни одной женщине не удалось к себе таким способом привязать мужчину. Ну, время покажет, и вообще, вспомни наш девиз в универе…

– «Видали мы похлеще львов, но и от них летели клочья», – в голосе Дашки прозвучал пусть не оптимизм и даже не его зачатки, а лишь робкая надежда на него. – Жень, какая ты молодец, и как хорошо, что ты рядом, а то уже совсем худо было.

– Ну, до «совсем» нам как до Луны пешком, и лично меня это радует…

– Ви, такие красивые дэвушки, – с ярким южным акцентом вдруг заговорил водитель, притормаживая машину, – у меня такой брат ест, ну очень сильный и всегда такой за справедливость, а если ему спасибо заплатить, так плохого человека никакая полиция не найдет…

– Слушай, дорогой, ты давай на газ поактивнее жми, – резко оборвала его Дарья, – моя подруга – профессиональный снайпер (Евгения почувствовала, как от таких слов у нее повысилось давление). И неожиданно с гордостью закончила: – Она чемпион мира по биатлону (Женя на лыжах последний раз стояла в третьем классе на уроке физкультуры, а оружие в руках держала только холодное – это был кухонный нож).

– Слюшай, я о такой женьщине всэгда мэчтал, – выжимая скорость, заохал водитель, с интересом разглядывая их в зеркало, и вдруг перешел на чистый русский язык, – может, работа нужна? Хорошие деньги можно заработать.

– Знаешь что, «птица-говорун», будешь отвлекаться от основной работы, тогда я достану электрошокер, и остальной путь ты продолжишь в багажнике, – чуть склонившись к его уху, очень нехорошим полушепотом произнесла Дашка. – Еще, «дружочек», какие-нибудь вопросы или предложения будут?

«Дружочек» отрицательно замотал головой и, втянув ее в плечи, с такой силой вдавил педаль газа в пол, что казалось, за окнами промелькнул Париж и на горизонте замаячил Дакар.

– О, смотри, приехали, а вон и Степа нас встречает, – и, удивив Евгению быстротой реакции, Дашка за долю секунды до торможения успела упереться руками в спинку водительского сиденья. Женя пристегнула себя ремнем безопасности сразу, как их водитель после угрозы применения электрошокера постарался на стареньком «вольво» преодолеть звуковой барьер. Мысленно похвалив себя за предусмотрительность, которая позволила ее носу и остальным составляющим деталям лица остаться в целости и сохранности. Такси резко остановилось, предварительно издав рвущий барабанные перепонки визг тормозов и выбив из-под колес волну щебня, сравнимую по размеру с небольшим цунами.

Степа. Она же Степанида Матвеевна. Она же дальняя-предальняя родственница хозяина дома (примерно седьмая вода на киселе) приехала пару лет назад из Александровки, находящейся где-то под Одессой, посмотреть Питер, да так и осталась, в надежде, что в ближайшее время на ее «ридной маты Украины» все образумится и встанет на свои места. На какие именно места, она, правда, не уточняла. Задержавшись в доме легкомысленного родственничка (в момент ее приезда он был еще в стадии вменяемости), Степа незаметно, в течение месяца, вытеснила всю прислугу, заменив собой всех, кроме дяди Васи.

Дядя Вася, для своих, и Василий Иванович, для всех остальных, – безотказный умелец на все руки и добрейшей души человек. Он приближался к шестидесятилетнему юбилею, хотя выглядел лет на десять старше. Коренастый «боровичок» с очень колоритной внешностью, одни его огромные усы, плавно переходящие в пышные бакенбарды, чего стоили (куда там бедному Пуаро Агаты Кристи), хотя иногда, и это зависело от его настроения, он становился похож на старого моржа. У него было любимое выражение «полный пердюмонокль, голуба моя», которое он употреблял при любом удобном случае как в качестве полного удивления, так и в качестве абсолютной радости и довольства, или разочарования, чувства безысходности или отрицания. Дядя Вася блестяще справлялся с обязанностями сантехника, электрика, садовника, плотника, слесаря, был на все руки мастер и, наверное, если бы его хорошо попросили, вполне мог из подручного материала собрать небольшую атомную бомбу. То ли его способность оказываться в нужное время и в нужном месте, умелые руки и немногословность, то ли его неординарность, но что-то явно сыграло решающую роль, и он по милостивому благоволению Степаниды Матвеевны был оставлен в неприкосновенности.

Сама же она благополучно находилась в том возрасте, когда женщина чувствует себя свободной и могла сама выбирать, кому нравиться, а кому нет. Говорила мягко и певуче, лихо перемежая русские и украинские слова, при этом иногда используя яркие одесские выражения. Была категорична в суждениях и не признавала полутонов. Хорошему радовалась искренне и от всей души, если расстраивалась, так слезы в три ручья, ну прямо вселенское горе, а когда сердилась, то кипела, яростно ругаясь на украинском, но так как практически никто ничего не понимал, то никто и не обижался. Еще она очень любила во время уборки или готовки «спивать ридни» песни, и ее грудной голос проникал в самое сердце.

– До самых печенок прошибает, – с серьезным видом, как-то тяжело вздохнув, сказал дядя Вася и тут же добавил, обращаясь неизвестно к кому: – Вот такой пердюмонокль, голуба моя.

Она была невысокого роста, округлая во всех местах, розовощекая, про таких в любом возрасте говорят «кровь с молоком», и от ее облика веяло здоровьем, радостью жизни в сочетании со всемирным спокойствием. И именно в ее ситуации внешность была обманчива. Степанида обладала железным характером, и когда ее единственный сын встал под бандеровское знамя украинских нациков, она прокляла его, запретив кому-либо произносить его имя. Однажды только сказала, что в жизни осталось одно утешение: «шо ее чоловик не дожил до той поганой «самостийности» Украины и появления в доме того поганого фашиста». Больше к этой теме она не возвращалась. Никто не слышал от нее жалоб на здоровье, цены, соседей, политиков любых рангов и мастей, погоду, судьбу, у нее вообще никогда не было жалоб, и казалось, что в жизни ее все устраивало.

Сейчас Степанида стояла у ворот, скрестив руки под пышной грудью, она даже бровью не повела, глядя на лихое торможение подъехавшей машины. Лишь когда водитель метеором метнулся к багажнику, при этом слезно причитая, что он так был рад везти таких красавиц и что ни в коем случае ни копейки ему, «недостойному», не надо и он всегда будет рад оказать им посильную помощь, у нее чуть дрогнули губы. Подруги не успели перевести дух, а такси на бешеной скорости уже скрылось за ближайшим поворотом.

– И шо це такэ було? – с легким удивлением в голосе поинтересовалась Степа, – побег, як наскипидаренный. Вы за шо обидели «убогенького», иш як злякался, у, злыдни мои дорогие, как добрались, красуни? Евгения Павловна, вы так гарна – очи не отвести, видно, хорошо ви отдохнули. Только почему одна, а прынц где? Ой, да ну их, тех прынцев, – и тут же сама себе ответила, – то не прынцы, а так, черти шо, та сбоку бантик, – и, легко подхватив вещи, выгруженные посередине дороги, несмотря на яростные Женькины протесты, понесла их в дом. – Вы сейчас с дороги чуть дух переведете, слегка перекусите – и в баньку, там уже готово, а потом уже будем вечерять по-справжьняму.

– По какому? – не выдержала Евгения, прервав поток русско-украинской мовы Степаниды.

– Так, тэ ж по-настоящему, – улыбнулась она, – пойдемте, Евгения Павловна, я вас до комнаты провожу. Переоденетесь, умоетесь, потом к столу – квасу выпьете, а я в бане как раз температуру подгоню, шоб вам обеим хорошо было.

Степанида Матвеевна говорила ровно, мягко произнося не «к», а «х» или вообще пропускала ее как несущественную и еще часто «что» заменяла на «шо». Пропуская Женю в ее комнату и убедившись, что поблизости нет Даши, она заговорила жестким, не терпящим возражения голосом.

– Евгения Павловна, вы уже наверняка знаете, что этот злыдень, мой племянничек, что б он был жив и здоров, нашел себе малолетнюю курву, которая тут же, можно сказать, не отходя от кассы, от него забеременела. Этот поц приезжал сегодня вечером, хотел поговорить и сказал, что приедет завтра. Хорошо, если Дарья Александровна будет к этому готова, а вы, я знаю, сможете ее настроить. Вы же завтра не уедете?

– Мне на работу только в понедельник, так что впереди еще три дня, и поставьте уже куда-нибудь сумки, а то они своей тяжестью вам руки оторвут. Степанида кивнула головой и, оставив вещи, продолжая разговаривать сама с собой, вышла из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь. Евгения, как подкошенная, рухнула в стоявшее в углу комнаты огромное кресло и, буквально утонув в нем, сложив руки на животе и вытянув ноги, задумалась. Долго сохранять хорошую мину при складывающихся обстоятельствах она не сможет. Если Максим действительно завтра скажет, чтобы Дашка выехала из этого дома, тогда можно будет жить у нее. Конечно, там не царские хоромы, но квартира двухкомнатная, и пусть комнатки маленькие, но отдельные, и «удобства» все-таки не «на улице», да и горячая вода есть, хотя и не всегда. А вот вопрос финансов вызывал не просто тревогу, а настоящую панику. В голове, будто в улье, монотонно и нудно гудел извечный русский вопрос: «Что делать?» Почти год Евгения вынашивала мысль о том, что она уйдет из клиники. Она эту мечту холила и лелеяла, как нежный цветок, случайно родившийся среди ледников Арктики, и это придавало ей силы дотянуть до отпуска. Именно после отпуска планировалось подать заявление об увольнении. Она и с моря вернулась раньше, чтобы в тишине домашних стен еще раз все осмыслить и в полной мере взвесить все за и против, хотя заранее знала, что «против» будет значительно больше, и здравый смысл настоятельно рекомендовал оставить эту дикую затею, а сердце рвалось на части и орало «дурным» голосом: «Уходи!!! Лучше в подъезде полы мыть, чем оставаться здесь!!!» Пожалуй, если в течение двух-трех месяцев, на которые отложены деньги, она не найдет работу по специальности, надо будет расширить зону поисков вне медицины, и вполне возможно, действительно придется мыть лестницы. Хотя, что в этом страшного – физические нагрузки хороши для телесного здоровья, а сведение до минимума общения с социумом укрепит нервную систему.

У меня эмоциональное выгорание – этот диагноз Евгения поставила себе еще до отпуска, что значительно хуже синдрома хронической усталости.

Сделав массаж головы в надежде привести мысли в порядок, она добилась только того, что безбожно растрепала волосы, до этого момента (по ее мнению) уложенные в нехитрую прическу. Решив, что все придет само собой, и понадеявшись на вдохновение, она решительным рывком извлекла свое тело из кресла и, скинув старые кроссовки, засунула уставшие ноги в «дежурные» тапочки, аккуратно поставленные Степой возле кровати. Кровать была размером по Козьме Пруткову – «необъять необъятное», то есть, в переводе на современный язык, чуть меньше хоккейного поля. Когда в свое время она поинтересовалась у Максима, а зачем, собственно, ей одной такое огромное ложе, он туманно ответил, что всякое может случиться в жизни. Но не случилось ни «всякого», ни «невсякого».

Дашка, скучая в одиночестве за столом, рисовала на запотевшем глиняном кувшине сердце, пронзенное стрелой Амура и истекающее кровавыми слезами.

– Ты сейчас похожа на скисшее молоко, – сообщила ей Женька и, взяв кусок хлеба, стала послойно укладывать на него сыр, колбасу, кружок помидора и, увенчав этот кулинарный шедевр веточкой петрушки, продолжила: – Так все-таки чего грустим? И что там у нас в кувшине? Может, по глоточку?

– Там квас…

– ???

– Говорю, там домашний квас, – кисло произнесла Даша. – На меду. Степа сама делает, говорит, полезно для здоровья.

– Если полезно, то давай наливай, – покорно согласилась Евгения, подвигая большую глиняную кружку и активно жуя. – Сейчас попаримся, поужинаем, выспимся, а там утро вечера мудренее, может, какое озарение наступит или мир перевернется.

– Все в чудеса веришь, оптимистка, – то ли вопросительно, то ли утвердительно сказала Дарья, разливая по кружкам темную, пахнущую медом густую жидкость. – Я тут подумала, что раньше у меня не было работы, ну я имею в виду по специальности, но была личная жизнь, у тебя всегда была работа и практически никогда личной жизни, те редкие «недоразумения» или, как ты говорила, «мимолетные увлечения» не считаются. Теперь у меня тоже нет личной жизни, и работы тоже нет…

– Могу тебя успокоить, – запив квасом последний кусок бутерброда, прервала ее Евгения, не дав закончить мысль, – я в понедельник собираюсь, ну во всяком случае собиралась до общения с тобой, писать заявление об уходе, и личная жизнь у меня по-прежнему по нулям. Сразу отвечаю, пока ты не спросила, почему увольняюсь. Отвечаю. Мне не нравится, что без моего спроса копаются в моих вещах и пользуются ими. Как это ни смешно звучит, но я брезгливая; мне не нравится, когда роются в моих документах, вскрывая мои папки в компьютере, и даже не думают извиняться, когда попадаются на этом; я испытываю «испанский стыд», когда мне лгут в глаза, даже не заморачиваясь, чтобы ложь хотя бы немного походила на правду, мол, и так пройдет, типа «пипл схавает»; мне не нравится, когда меня унижают по поводу и без повода…

– Тебе сразу говорили, что ты там не приживешься, – не дала ей закончить Дарья и залпом опорожнила свою чашку. – Из стаи белых ворон выбивают первыми, если свои раньше не заклюют. Ты еще долго продержалась. И какие планы? Если, конечно, не секрет?

– От тебя, и секреты? Шутишь? Вот и нет никаких планов, – мрачно улыбнулась Женя и потянулась за новым бутербродом, – пока обнадеживает одно, вижу свет в конце тоннеля…

– Положи бутик, и хватит трескать, – Дашка шлепнула ладонью по зависшей над тарелкой с бутербродами Женькиной руке. – Про свет в конце тоннеля – это, конечно, здорово, но смотри, как бы он не оказался светом идущего навстречу поезда. Но, в общем, мы с тобой молодцы, быстро со всем расправились: я с личной жизнью, ты с работой! Не, действительно, просто красавы! Столько лет складывали свою жизнь по кирпичикам, а потом – раз – и даже фундамента не оставили. Крутые мы с тобой.

– Ага. Даже спорить не буду, – согласилась Евгения, с демонстративной тоской глядя на бутерброды. – Дашь, а ты своего, ну если вдруг он надумает вернуться, «поймешь и простишь»?

– С чего бы это он возвращался? – у той от удивления округлились глаза, – а потом, в моих правилах решать проблемы по мере их поступления.

– Мудро, очень мудро, а главное, доходчиво и исключает возникновение новых вопросов и дальнейшее развитие этой темы.

– Э, барышни, – в полуоткрытой двери появилось пурпурное, как зрелый украинский помидор, лицо Степаниды, – не хочу вас э… не знаю, шо прямо сказать – чи пугать, чи расстраивать, но бани сегодня нэ будэ… Дело, як бы то сказаты мягче… Ну, там в бане, ну не в самой бане, а в предбаннике лежит труп… и он того, еще теплый, но мертвый, пульса нет и много крови… Степанида как-то горестно вздохнула и тяжело осела на стул, стоявший возле двери.

– У тебя руки в крови, – громко сглотнув горькую слюну, нервным шепотом произнесла Евгения, – это ты его… того…

– Ни, це я пульс у него шукала, – ответила Степа, с удивлением рассматривая испачканные руки, – вот недавно цего там не было, а теперь вин там е.

– Это нам с тобой, Женечка, «до кучи», – в украинской тональности добавила Дарья, медленно поднимаясь из-за стола. – Ну что, подруга, пойдем, глянем на тело… Может, его еще можно реанимировать… И, наверное, надо полицию вызвать.

– Нечего там реанимировать… Он там зовсим мертвый… – Степанида вытерла фартуком лицо и тяжело поднялась со стула, – вы… того… идите, а я полицию вызову.

– Степанида Матвеевна, а может, вы пошутили, – на всякий случай поинтересовалась Евгения и, не дожидаясь ответа, тут же переключилась на Дарью. – У тебя случаем в полиции знакомых нет, а то ведь могут сказать, что это мы его дружненько прирезали.

Но его не прирезали. Ему размозжили голову.

Размозжили крупным булыжником, который оставил в области его затылка большую кровавую вмятину и теперь аккуратно лежал рядом с телом, весь перепачканный смесью крови и вещества коричневатого цвета.

– Судя по диаметру раны и ее глубине, искать у него пульс не имеет смысла, – холодно резюмировала Дашка, – интересно, кто это может быть.

– Одет неплохо, ты его не узнаешь? – Евгения склонилась в три погибели, стараясь рассмотреть лицо трупа, – лет тридцать, может, меньше, но уж не больше – это точно. Как думаешь, зачем он здесь?

– Ну, если он пришел сюда живой, это один вопрос. Тогда почему он сразу пошел в баню, а не в дом к хозяевам, как обычно поступают нормальные люди, а вот если он сюда попал уже в качестве трупа – это совершенно другое дело…

– Он точно пришел сюда сам и живым, если бы его сюда притащили в качестве тела, то убийце пришлось бы возвращаться на место преступления, чтобы принести сюда орудие убийства. А им, несомненно, является этот окровавленный булыжник. Евгения, выпрямившись, замерла с задумчивым видом. – Как-то это все странно… И где убийца мог взять этот булыжник? Не с собой же принес?

– Согласна, подруга, но думаю, что мы с тобой, пока еще окончательно не затоптали следы и не наставляли своих, давай, всякие там предположения, дедукцию и разные криминалистические изыски оставим профессионалам, то бишь полиции.

– Вызвала, уже вызвала. Сейчас приедут, – подойдя к ним и переведя дыхание, сообщила Степанида. – Ну чего, тело все-таки мертвое или будете оживлять?

***

Дело близилось к утру, когда уехала полиция и увезла с собой орудие преступления, предварительно упаковав его в пакет, тело неизвестного забрала особая команда, прибывшая чуть позже основных сил. Документов при погибшем не оказалось, и никто из присутствующих в доме не смог его опознать.

Степанида вызвала на помощь дядю Васю, который, узнав, что произошло, даже не смог произнести свой коронный «пердюмонокль», застряв где-то на первом слоге. Пока они наводили порядок, уничтожая следы пребывания славных правоохранительных органов, Дарья неприкаянной тенью следовала за ними, больше мешая, чем помогая, и давала «ценные» советы. Первой не выдержала Степа.

– Евгения Павловна, Христа ради, заберите вы ее отседова. Ну ведь зовсим замучила нас своими указками.

Долго упрашивать Женю не пришлось: подхватив под руку вяло упирающуюся Дашку, она быстро увела ее в дом.