Крысолов
– Так что сидите тихо, блохастые!
Ромашка махнул рукой, выматерился, сплюнул сквозь зубы (так он себе казался особенно взрослым – когда ругнется и сплюнет), заключил:
– Врешь ты. И труп ты не видел. И с ментами не говорил, станут они с тобой говорить и про маньяка рассказывать!
– А ты вообще домой вали, – замахнулся на него вдруг сильно разозлившийся Бура. – Не веришь, так сам ищи своего Хвостика!
Ромашка мотнул головой, слушать больше не стал – побежал домой. Было о чем подумать. И дела были.
Хвостик пропал неделю назад. Он был частью этой компании, в яме под старым павильоном спал постоянно или через раз. Иногда уходил на вокзал, там его в буфете какая-то баба подкармливала и пускала иногда поспать где-то в специальной комнате возле камер хранения, о которой беспризорники не знали, а рассказывал сам Хвостик – мол, там тепло, чисто и можно даже помыться. Хвостик был чистюля.
Хвостик мог пропасть именно там, пробираясь на вокзал к своей знакомой. Впрочем, беда могла приключиться с ним где угодно. Машина могла сбить, и водитель, чтоб под следствием не оказаться, мог вывезти и спрятать где-то труп. Мог сам где-то убиться – провалиться в какую-то яму, утонуть в реке, на стройке расшибиться. Но вокзал… Вокзал – это вернее всего!
Ромашку пропажа знакомого не сильно впечатлила. Эмпатии он был лишен, сам смерти не боялся и боли тоже не боялся. Но вся история показалась ему чем-то серьезнее, чем просто случайная пропажа какого-то бродяжки. Он уже слышал, что в городе стали пропадать дети. И это было интересно. К ним в школе еще до каникул приходили из милиции и рассказывали, как малышам безмозглым, что с посторонними нельзя уходить и что нужно всегда сообщать родителям или учителям, если по пути в школу или из школы увидели что-то непонятное или подозрительное. Вот зачем они приходили это рассказывать? А, кажется, девочка пропала из четвертого класса или пятого. Вот не было Ромашки до этого дела тогда, а сейчас вдруг стало любопытно.
Нужно домой, быстрее домой, может быть, кто-то что-то расскажет интересное по этому поводу. Одноклассники? Пацаны из школы? Что в соцсетях пишут? В группе школы?
Ромашка брел по дворам, заглядывая во все подворотни, где обычно собирались его знакомые. Как назло всюду было пусто: каникулы же, все спят или смотрят мультфильмы за завтраком. Нужно, значит, в школьный чат зайти. Значит, нужно домой. Хотя и не хотелось. Отца, конечно, опять дома нет, а мать, может быть, опять плакать будет или ругаться. Или, может быть, даже подерется немного. Если трезвая – будет плакать, точно. А пьяная – будет бить. Ну, и ничего.
Ромашка остановился возле своего подъезда, посмотрел на окна – свет горит всюду, хотя на улице было светло. Пьяная, наверное. И пьет с ночи. Вот когда бабушка жива была, папина мама, то она вот всегда по дворам бегала, искала его. А сейчас никто не ищет. Отцу наплевать – и на него, и на мать. А мать… Пьет и жизнь свою ненавидит. И ничего больше не делает. Пьет и ненавидит, а от того, что ненавидит – еще сильнее пьет.
Мальчик поднялся на свой этаж пешком, открыл своим ключом. Удивительно, что не потерял, как всегда. Прошел в чистую, теплую прихожую, снял ветровку и кроссовки, засунул в нижний угол шкафа-купе (там никто не будет смотреть, а то если мать увидит – опять будет орать, что одежда порвана и воняет). Видимо, на звук возни в прихожую вышла мать – в обычном домашнем халате, с бокалом в руке – точно, опять пьяная. Прямо с утра! Но не стала драться или плакать, посмотрела холодно и ушла. Ну, значит, так даже лучше. Плевать на нее.
Ромашка прошел по коридору мимо ванной и санузла, заглянул на кухню. С мамой за столом сидела худенькая женщина в темном свитере, посмотрела через плечо, улыбнулась, помахала рукой:
– Ромка, привет!
Это тетка, значит, в гостях. Не часто бывает. То ли мать ее не любит, а то ли она не любит мать, непонятно. А как встретятся – сидят часами и не расходятся. Странные.
– Привет, Ника, – сказал Ромашка и пошел в свою комнату.
* * *
Но где на самом деле был Хвостик?
Приключения начались еще в конце мая. Как только ослабили карантин и вокзал снова стал жить прежней жизнью, на работу снова вышла Тамара Евгеньевна. Она принимала гостей в комнатах для отдыха при вокзале, потому для Хвостика была полезной знакомой. К мальчику она испытывала нежные чувства – говорила, что тот похож на ее сына, который погиб на войне еще несколько лет назад. Бывало, уложит спать, подсядет рядом, по волосам гладит и плачет:
– Увидела тебя, как гром ударил, точно мой Володька, только опять маленький. Волосики такие же, глаза зелененькие, щечки, носик. И худенький такой же, и ямочки вот тут, и даже руки похожи, и походка…
Хвостик слушал, но старался особо не грустить по какому-то загадочному и совершенно чужому Володьке. Но то, что был на него похож, про себя считал большим везением. Тамара Евгеньевна между тем к ребенку привязывалась все больше, убеждая себя, что это, может быть, вообще ее внук – просто не знал никто, а какая-то негодящая, случайная девица от Володьки вот родила, а сама… умерла, может быть. Или пьет. Или наркоманка какая-то. Горюющая женщина так себя в этом хотела убедить, что даже не расспрашивала у Хвостика о том, кем были его родители, которых он, кстати, прекрасно помнил и знал, а сама придумывала его историю и все больше верила в нее. И тайно вынашивала планы, как бы Хвостика усыновить или просто уговорить прийти к себе жить. Кто будет сомневаться, что это Володькин сын, если он так похож?
Жить бы к Тамаре Евгеньевне Хвостик не пошел бы – значит, опять в школу, опять гулять по часам, не курить, клей не нюхать и есть свеклу с морковкой (почему-то именно свеклу с морковкой Хвостик особенно зло вспоминал из своей домашней жизни в селе, у мамы с папой). Но ночевать в комнатах для отдыха ему нравилось. И одеваться в чистое и новое, если добрая женщина приносила ему что-то из вещей или стирала его штаны и футболки. Да и поесть он никогда не отказывался – пирожки, печенье, даже иногда курица с картошкой, оливье. Как же Хвостик любил оливье!
Пока был объявлен карантин и вокзал непривычно опустел, Хвостик загрустил – Тамара Евгеньевна позвала его к себе еще в марте, а потом почти не появлялась. Всю весну было голодно и скучно, но теперь она снова открыла двери своих владений и Хвостик снова поспешил отъедаться, отсыпаться и отмываться.
Обычно комнаты для отдыха стояли пустыми, только изредка их на час-другой занимали командировочные мужчины в сопровождении проституток (местных, грязных, с пятнистыми лицами – синяками и оспинами) или сами проводники, проводницы, машинисты. А всем остальным эти комнаты были без надобности – рядом с вокзалом хватало гостиниц, хостелов и мини-отелей. Более уютных и менее шумных, в которых не так пахло копотью и не слышался стук колес по шпалам. Потому Хвостик ходил к Тамаре Евгеньевне почти не скрываясь. У нее была тут своя маленькая комнатка с кушеткой, холодильником и чайником, Хвостик мог отсидеться в ней или пойти спать в какую-то из гостевых – только нужно было заранее предупредить, в какую именно, и взять дежурную простыню у доброй хозяйки этих владений, чтоб чистые не пачкать. Ну и, конечно, предварительно помыться, одеться в чистое.
Хвостик уже предвкушал спокойный отдых и вкусное угощение, спешил. Немного удивился, что в этот раз комнаты отдыха были не пусты. У входа курила женщина с длинными черными волосами и густо накрашенным лицом. На ней были майка с яблоком, вышитым блестками – дешевая, а потому пошлая, какая-то не по возрасту, и лосины с блестящей аппликацией. Женщина проводила Хвостика надменным взглядом. Мальчик сначала хотел сказать ей что-то обидное, неприятно было, что она так смотрела – какая-то проститутка, а так смотрит – но потом передумал. Прошел мимо.
Тамара Евгеньевна поцокала языком:
– У нас гости, а ты тут бродишь. Иди ко мне, и чтоб как мышь!
Хвостик юркнул в маленькую комнатку, полез в холодильник. Две полки тут занимало пиво и шампанское, колбаса и сыр – это для гостей, бутерброды сделать или выпивкой угостить, а на нижней, в нескольких слоях целлофана, стояла снедь Тамары Евгеньевны. На этот раз мальчику достались котлеты и картофельное пюре. Можно было разогреть в микроволновке, но уже не было сил терпеть – начал хватать холодное, задубелое от долгого лежания в холодильнике. Очень был голоден. Хвостик аж глаза закатил от удовольствия, когда начал есть.
В коридоре туда-сюда прогремели шаги, потом женский низкий и глухой мужской голос о чем-то начали говорить. Хвостик не вслушивался – какое ему дело, но когда до его слуха донеслось довольно внятное «тот мальчик», он почему-то напрягся. Послышался голос и Тамары Евгеньевны. Что говорит – трудно разобрать, только отдельные слова.
– А почему бы не дать возможность? Идея прибыльная, мы бы за неделю… – это говорит женщина.
– Я волнуюсь, очень уж дорог… всякий обидит… ребенок… – это что-то объясняет Тамара Евгеньевна.
– Все просто, надежно, а главное – результат! – это опять женщина. – Мы полностью (что-то неразборчивое) и вы не пожалеете.
– Не сомневайтесь! – как будто беря финальный аккорд, на тон выше говорит мужчина.
Мальчик даже жевать перестал, так старался расслышать все. Теперь он был полностью уверен – говорят о нем. Даже с тревогой посмотрел на высокое узкое окошко в каморке Тамары Евгеньевны – эх, с такой узкой решеткой, не выбраться.
Минут через десять к нему зашла его покровительница. Женщина ничего не сказала, только разрешила съесть мороженое, припасенное для гостей же в морозилке, отправила в душ и спать в одну из гостевых комнат – самую дальнюю.
Хвостик крепко уснул и до поры не тревожился – может, и не о нем речь шла, показалось. Но утром в коридоре встретил вчерашнюю черноволосую вместе с тощим носастым мужчиной, который был похож на фокусника.
– Мальчик, заработать хочешь? – без преамбулы обратилась к нему черноволосая.
– Ну? – с сомнением буркнул Хвостик.
– Что ты «нукаешь», – оскалился мужчина. – Если хочешь, то хотя бы кивни, балда!
«Вот это кадр! – подумал беспризорник. – Он и говорит так, как будто в цирке выступает!» И в этот самый момент любопытство победило здравый смысл. Конечно, доверяться этой загадочной парочке было опасно, но опыт и чутье подсказывали мальчишке, что это, возможно, самые обычные мелкие аферисты, которые, раз уж спрашивали о нем у Тамары Евгеньевны, откровенно вредить ему не собираются. Может быть, и правда подзаработать дадут или хотя бы хорошо накормят. А убежать, если что, он всегда успеет.
И он кивнул.
Глава 6. Маньяк в городе
Я несколько дней носила в кармане конверт с Олиным письмом. Прочесть никак не успевала – на работе начался полный дурдом. Сначала какой-то комиссованный военный взорвал в квартире гранату, затем другой пострелял с балкона из автомата по прохожим. А потом корректор, у которой ребенок-школьник, принесла в клюве сенсацию – в городе маньяк, милиция проводит работу с учащимися разных возрастов – обходят поквартирно по спискам из учебных заведений, беседуют, требуют распространить информацию через родительские чаты. Якобы пропало уже несколько детей, в том числе и ребенок какого-то важного пупа из горсовета. Пока я связывалась с пресс-службой внутренних органов и искала нужные контакты людей, которые хотя бы неофициально могут нашептать что-то важное, время шло и шло… Письма лежали в кармане, сохраняли волнующую интригу и вот только в среду (а письма оказались в кармане еще в субботу) я добралась до них. Сто раз себе обещала, что не буду тянуть, так как такие письма – не просто обмен информацией, как мне видится. Иногда это может быть крик о помощи. Что-то, что Оля не рискнула рассказать лично – побоялась, постеснялась, не знала как. А девичьи секреты, тем более секреты интернатовской воспитанницы – это не всегда пустое и чепуха, иногда это реальная боль и проблема. Да, я это знала и понимала. Но, пообещав себе, что с письмами тянуть не буду, я иногда оставляла их вот так в кармане – до случая. Наверное, я все же очень плохой взрослый.
У Оли был почерк отличницы. И письма всегда напоминали страничку из школьной анкетки, которую мы с девчонками вели в детстве – с рисуночками, наклейками, полями, отчерченными разноцветными ручками, блестками и прочей девичьей чепухой. Вот только содержание всегда было совсем не детским. Я уже привыкла, но сначала это вызывало странное чувство – как будто перед тобой теленок, иронизирующий по поводу теории вероятности. В эпистолярном жанре Оля была игрива, метафорична и юношеский постмодернизм сквозил в каждой строке. До смешного. Так в соцсетях писали некоторые мои бывшие одноклассницы, психоэмоционально застрявшие в счастливой поре своего отрочества – эдакий бунтарский дух из-под парты. Но если смотреть в суть, можно было понять – Оля мудрее, она иронизирует над тем, что реально является напускным и глупым, но неотъемлемым элементом «взрослости» нашего мира. Занятными были ее письма всегда. Занятными и страшными, так как в этом втором дне чемодана всегда откапывалось что-то особенное, и порой я боялась, что это что-то будет касаться и меня, моего мировоззрения и сути. Я даже порой думала, а если вот таким маленьким гаутамам вдруг довелось бы с руин возрождать наш мир, каким бы он стал? Без этой нашей напускной дури, наших нелепых ценностей. Не думаю, что сильно лучше. Не думаю, что хуже. Но уж точно он был бы другим. Захотела бы я там жить? Что бы меня там ждало?
Но я о другом. Залежавшееся письмо. Которое, к счастью, не оказалось криком о помощи (можно выдохнуть и перестать паниковать до следующего письма, ведь каждый раз страшно). Но кое-что заставило задуматься и заволноваться. Опять увидеть и услышать Олю в каком-то новом формате. Сколько у этой девочки внутренних красок? Лиц? Масок?
* * *
«Дорогая Вероника!
Если подумать, твое имя мне напоминает Тауэр. Я не видела Тауэр и специально не буду гуглить его сейчас (вдруг разочаруюсь и иллюзия разрушится?), но я думаю, что это ужасно старый замок с высокими башнями. И вот эти башни – как центральное, какое-то рубежное «Н» в твоем имени. Может быть, из-за этой иллюзии башни мне трудно сказать, какой вариант мне нравится больше – «Вера» или «Ника». Мне нравятся оба.
Интересно, как ты представляешь себе мое имя?
Помнишь ли ты, что ты недавно спрашивала о том, какой суперсилой я хотела бы обладать? Я растерялась и не смогла придумать, что одно мне хотелось бы предпочесть. Сейчас я подумала и мне кажется, что я хотела бы при знакомстве видеть человеческие имена у них на лбу в виде картинки. С одной стороны, так никогда не забудешь имя того, с кем познакомился (а ведь это всегда проблема, не так ли?), а с другой – сразу можно понять, что за человек перед тобой. И еще – от твоей суперспособности нет никому вреда, потому и переживать не нужно, что случайно что-то уничтожишь. И так классно сразу всех видеть!
Вот тебя я вижу так: ты – башня. Наверное, в этой башне томится прекрасная принцесса. А у подножья лежит дракон.
Хотя я сейчас подумала, что «Н» – это еще и мост. Так что ты как будто проводник и посредник. Вот меня, например, ты проводишь в жизнь. Без тебя мне ничего не светило, кроме уроков. А это скучно. Но, Ника, мосты и башни такие хрупкие. Даже если стоят веками. В них есть что-то ранимое. Но как хорошо, что никакая башня не сможет прочитать этого моего письма. Ей было бы неприятно узнать, что она ранима. Как я где-то читала, всегда есть камень у основания, который может сдвинуть даже ребенок, и тогда все рухнет. Все эти сложные, массивные, внушительные конструкции, толстенные стены. В душе каждая башня – немного бабочка, верно? С ее крылышек можно стереть пыльцу, и она никогда не полетит, а из башни можно вытащить вот этот камень, и она рухнет. Вот так.
Новостей на этой неделе у меня мало. Всего две. Первая – у нас в школе новый психолог. Ее зовут Ирина Владимировна. Ее имя мне кажется воронкой в спокойном море. Вроде бы все тихо, а не заметь я вовремя этого гиблого места – беда. Так вот. Эта морская воронка попросила меня нарисовать свой портрет. Глупый тест. И я, конечно, нарисовала ей что-то, что она очень хотела увидеть. Или не очень. Я нарисовала себя в образе собаки с очень длинным хвостом и рогами. Рогатая собака, вот так. Конечно, морская воронка на следующий день стала со мной этот рисунок обсуждать и, уже не помню как, мы вдруг докатились до Гегеля. Она испугалась и спросила, неужели я читала. Я сказала: «Конечно, нет, мне только двенадцать, я не хочу тратить свою жизнь на такую чепуху. Но у меня есть смартфон, а в смартфоне – гугл. Вот так за одну ночь я познакомилась, например, не только с господином Гегелем, но и с творчеством Достоевского в полном объеме. Да благословит Бог тех, кто придумал краткое изложение».
Ника, ты, конечно, скажешь, что я очень грубо говорила с взрослым человеком. Вообще-то, это, наверное, было бы эффектнее, если бы между нами не находился сурдист, но и так было хорошо. Морская воронка точно не обиделась, но очень долго умничала о том, что мне нужно серьезно относиться к жизненным приоритетам, не закрываться от внешнего мира и не забывать, что маски не защищают от проблем.
Про маски нужно запомнить – очень на злобу прошедшего карантина.
Но ты поняла, Ника? Она посчитала меня просто выделывающимся подростком.
Просто подростком. А не Олей.
Она не искала во мне меня, хотя получает деньги именно за это. Она увидела только рогатую собаку, которую я придумала!
Ника, прошу тебя, если хочешь ответить, что это просто мой юношеский максимализм, то лучше не отвечай ничего.
Да, и вторая моя новость. У нас появился новый мальчик. Его зовут Давид и он слепой. Абсолютно.
Наши с ним уже немного пообщались, а я не хочу через сурдиста, но не знаю, как бы я могла с ним говорить иначе. Сломала голову. Может быть, ты придумаешь?
А, и последнее. А у нас была какая-то тетка из внутренних органов. Читала лекцию о безопасности. Знаешь, я вот смотрела на нее и увидела вполне нормального человека, состоящего, как и все, не только из внутренних органов, но и из разных внешних атрибутов. Очень уж некрасиво звучит это. Про органы. Как люди могут так представляться?
У меня все. Целую. Жду выходных. Любых. Особенно праздничных.
Оля»
Кроме письма, в конверте лежала еще небольшая записочка, в которой Оля отвечала на один из моих вопросов из прошлых писем. Наверное, хотела написать в письме, но забыла. Написала отдельно:
«Операция по вживлению электрода в мозг, которая позволяет вот таким, как я, начать слышать хотя бы и со слуховым аппаратом – тема интересная. Я прочитала в интернете. Без подробностей, конечно, потому что они кошмарные – будет в голове слуховой аппарат, жуть! Но тема все равно интересная. Опять же, поехать в Германию было бы здорово, хотя, наверное, если меня там будут оперировать, то погулять по новым местам у меня не выйдет.
Короче, я думала.
Хочу ли я слышать и нужен ли мне этот шанс? Знаешь, Ника, я привыкла ничего не слышать и мне противно думать, что бы я могла слышать, если бы у меня был слух. Сколько людей говорят плохие слова, когда я отворачиваюсь? Я знаю, что говорят. Даже не в мой адрес, а просто так. Сколько машин гудит. Сколько ракет взрывается. Сколько выстреливает патронов. Сколько детей плачут.
А я могу просто отвернуться и верить, что вокруг меня поют ангельские хора.
Все в моей голове.
Хотя однажды мне бы хотелось послушать оперу. Или сходить в органный зал. Ты рассказывала, что это чудесно.
Но стоит ли оно того?
В моей голове мир так прекрасен. А если там будет электрод, будет ли мне так легко?»
Записка оканчивалась рисунком моста. Массивный такой мостище над какой-то непонятной трещиной или расщелиной. При этом было стойкое ощущение, что мост явно слишком помпезен для этой трещинки. Наверное, ее где-то можно было просто перешагнуть, но над ней красовался этот мост. Ох, Оля. Ты играешь со мной в шарады. Подшучиваешь. Даешь ориентир, символ и подсказку, но тут же снова заметаешь след.
Что меня так разволновало в этих письмах? Странное ощущение, что Оля взрослеет явно быстрее, чем я могу осознать. В сущности она еще долго будет оставаться маленькой девочкой, не будет понимать каких-то намеков, замечать дурные знаки. Она сможет легко стать жертвой преступления, быть обманутой подлецом – просто потому, что она ребенок. Но она всегда будет очень проницательной и талантливой девочкой. Слишком проницательной для этого неуклюжего мира. Смогу ли я угнаться за ней через год? И (эта мысль особенно больно меня поскребла изнутри), буду ли я через год ей интересна?
Олины письма я прочла как раз вовремя. Несмотря на глухую ночь, вдруг зазвонил телефон. Мой коллега, Витька Дорохов, занимающийся вопросами криминала на местном телеканале и имеющий хорошие связи в полиции и прокуратуре, решил поделиться тем, что узнал.
– Прости, что так поздно, только с работы, тяжелая неделька…
– У меня тоже. Так что я тоже не сплю, рада звонку. Рассказывай!
– Если вкратце – пять пропавших детей. Возможно, и больше, так как по слухам есть пропавшие и из числа тех, кто склонен к бродяжничеству, но на них менты не принимают заявления или просто не учитывают, непонятно. Трупов пока нет, так что органы пока официально информацию не дают, сама знаешь, боятся паники.
– А слухов они не боятся? Мамы школьников завтра телефоны начнут обрывать.
– (вздох) Это будет завтра…
– Ладно. Так что там еще? Кого они там ловят? В каком районе, хотя бы? Это группа или один человек? Может, псих какой-то. Может, продажа органов? Что у нас вообще в таких случаях подозревают?
– А что подозревают? Раньше все списывали на цыган. А сейчас ничего не понятно. Может, и псих. Но говорят – маньяк. И ничего жареного и остренького, никаких пикантных подробностей, просто пять пропавших детей, среди которых есть и не простые. Услышала? Не простые.
– Ага. Но ты же точнее не скажешь.
– Не могу.
– Понятно… Так что с этими пропавшими? Выкуп за них просят?
– Нет.
– Вить, ну правда, в чем суть-то? Дети и раньше пропадали. У них вон игра в соцсетях – пропади на день, и чьи родители больше постов в соцсетях сделают, тот и победил. Что в этот раз изменилось, почему это именно маньяк, а не игра какая-то глупая?
Витя чуть-чуть помолчал, покряхтел в трубку:
– Знаешь, тут как-то непросто все. Больше слухов, чем правды. Говорят, знаки какие-то, звонки еще какие-то непонятные начались разным людям – даже в полицию и на телевидение. Все вокруг детей. Но никакой конкретики.
Я вздохнула, пока, получается, писать нечего, нужно разбираться и ждать. Я же в газете работаю, а не в «Секретных материалах», тут слухи, догадки и мистику к делу не пришивают. Витька тоже вздохнул и переключился на что-то другое. Мы еще немного поболтали, поговорили о работе, поделились несколькими страшными байками и распрощались.
Я не успела повесить трубку, как раздался еще один звонок. Не глядя на номер вызывающего, я ответила:
– Да, Вить, еще что-то?
Но это был не Витя. Трубка хрипло выдохнула мне прямо в ухо, и немедленно возникло ощущение, что я в комнате не одна. Рядом чужой. По этому вздоху и голосу казалось, что говорящий реально стоит где-то совсем близко, шепот был разборчив, внятен, холоден и пробирал до мурашек:
– Хочешь спасти девочку? Маленькую девочку, которая вчера не вернулась из танцевальной школы?
* * *
Тут я должна признаться, что я очень трусливый человек. Я не представляю никакого самопожертвования во благо другого человека, людей, родины или идеи. Однажды, когда мы были еще детьми, Маша довела меня до истерики рассказами о том, как солдаты во время Великой отечественной войны закрывали собой дула вражеских пулеметов. «Вот представь, – говорила Маша, и ее фарфоровое личико было прекрасно и холодно. – Какой-то человек, который хочет спасти друзей, сознательно идет на смерть. Может накрыть собой гранату или дуло автомата – тогда друзья прорвутся, спасутся и победят. Но он этого уже не узнает. Он совершит подвиг ради будущего, ценой собственной жизни». И Маша начинала вслух размышлять о том, как оно – лечь на рвущуюся гранату или подставиться под пули. Я помню, что я тогда так испугалась и прониклась этим ужасным чувством неизбежной и осознанной гибели, что ночью у меня поднялась температура.
Нет, я точно не герой. Я боюсь и не хочу никаких подвигов, тем более ценой своей жизни. Впрочем, даже если меньшее на кону, я все равно подвигов не хочу. Лишиться здоровья я тоже не готова. Лишиться имущества. Горы нервных клеток. Хоть чем-то жертвовать ради того, кого я даже не знаю… Нет, это не про меня. Но в бессонную ночь, когда трубка говорит незнакомым голосом, загадывая интересную и интригующую загадку, все риски кажутся такими далекими. Дома этот чужой голос ничем не может угрожать. Это как монстр под кроватью – можно же просто накрыться любимым пледиком с головой, и все пройдет.