В сердце войны

Петр Дмитриевич много и нервно курил, глядя на заходящее солнце. Рядом с ним, на деревянной скамейке возле дома, так, чтобы не мешать сновавшим туда-сюда женщинам, сидели по обе руки от него сын и брат. Все трое молчали. И лишь иногда то Илья, то Витя спрашивали что-нибудь у хозяина дома о предстоящих событиях, интересовались его мнением. Тот почти ничего не отвечал им. Затушив одну докуренную папиросу, он, почти не моргая, смотрел в пустоту, затем снова закуривал, пуская клубы густого табачного дыма.

Обстановку разрядила младшая хозяйка, тихим спокойным голосом позвавшая маленького сына спать. Стройная, красивая молодая женщина, кроткая и послушная с самого детства, она рано осталась без родителей и была взята на воспитание в семью своего родного дяди, брата матери. Став одиннадцатым ребенком в большой и бедной крестьянской семье, она, несмотря на частые упреки со стороны мачехи, старалась со дня своего появления там трудиться на благо новой семьи, не отказываясь ни от какой, даже самой тяжелой и грязной работы по дому и по хозяйству. Воспитанная еще родителями в трудолюбии и послушании, она спокойно переносила все тяготы жизни в доме, где была почти всеми не любима, кроме самых маленьких детей, для которых являлась почти второй матерью. Малыши обожали ее, охотно слушались, чем снимали часть упреков со стороны своей родной матери к падчерице. А та, видя, что получает в ее лице заметную помощь в хозяйстве и в воспитании младших детей, умеряла свой гнев и старалась быть снисходительнее.

Время шло. Девушка подрастала. Росли и воспитанные с ней дети. Старшие шли работать на шахту. Места в дома становилось все меньше. Количество претендентов на роль жениха для красивой и трудолюбивой девушки росло день ото дня. Но большая часть из них, видя отсутствие приданого, бросала намерения о сватовстве. Оставшиеся, как правило, сами были голытьбой, и вести им невесту было некуда. Или проявляли к ней только животный интерес, получая тем самым от ворот поворот. Видя это, мачеха все чаще задумывалась об избавлении от уже надоевшей повзрослевшей падчерицы, создававшей конкуренцию на рынке женихов для родных дочерей. Да и расходов на себя она требовала уже больше, а по факту не имела даже более или менее порядочного наряда. Поэтому при появлении первой же вакансии на предприятиях при шахте девушка была немедленно отправлена туда на работу с последующим переселением в рабочие бараки. Там она и встретила двадцатичетырехлетнего приезжего рабочего Петра Дмитриевича – комсомольского активиста, учившегося на вечернем рабфаке.

Обстоятельный и видный, серьезный не по годам молодой человек сразу привлек внимание новой работницы, вынужденной искать в его лице не только достойного кавалера, но и заступника от грубых посягательств на нее со стороны мужского населения бараков.

Скопив некоторую сумму заработанных на шахте денег, Петр Дмитриевич с молодою женою вернулся в родительский дом. Родная мать приняла супругу сына и позволила поселиться с ней под одной крышей, так как жить молодой семье было негде, а скопленных денег на покупку отдельного жилья не хватало. Да и хозяйство без мужских рук приходило в запустение, что было поводом для пожилой женщины не только впустить в дом сына, но и примириться с его супругой.

Вскоре в семье стали появляться дети, принося с собой в дом смех, радость и дополнительные заботы. Домашнего хозяйства и доходов Петра Дмитриевича, занимавшего партийный руководящий пост, вполне хватало для жизни, хоть и особо заметного богатства не приносило.

Старшим ребенком был Витя, росший послушным и здоровым, ничем не досаждавший родителям и почти не болевший. Но родившийся после него сынок оказался слаб здоровьем и на втором году жизни умер от болезни, принеся в дом скорбь и горе неутешным родителям, бабушке и дяде Илье. Но, как всегда, на смену горю вскоре приходит радость. И у четырехлетнего Вити появилась сестренка Валя, а еще через три года – Тамара. Горе забылось. Родители и другие члены семьи с головою погрузились в воспитание детей.

Жизнь, казалось, упорядочивалась. Петр Дмитриевич рано утром уходил на службу, оставляя в доме жену с детьми, брата-инвалида и стареющую мать. Витя начал ходить в школу и окончил первый класс с похвальным листом. К постоянному злобному ворчанию пожилой хозяйки все давно привыкли и приспособились. Каждый член семьи занимал свое место и выполнял свою роль.

Как гром среди ясного неба обрушилась на обитателей дома, как и на всех остальных жителей небольшого Мценска, война; это слово стало основным в лексиконе всех и каждого в солнечное и жаркое июньское воскресенье. Уже на следующий день маленький Витя удивленно наблюдал, как рыдала женщина, жившая недалеко от их дома, на соседней улице. Та, упав на колени, вцепилась в ногу своего мужа, одетого по-походному и державшего в одной руке вещмешок. Она громко кричала и плакала, а трое детей ее сновали вокруг родителей, заливаясь под стать ей звонким плачем, переходящим порою в настоящий ор.

– Не пущу, не пущу никуда! – кричала она, рыдая и не отпуская ногу мужа.

Тот, не зная, что ему делать, стесняясь людей, держал ее за плечи и вертел головой, краснея от того, что становится объектом всеобщего внимания. Потом сам он заплакал, уже без всякого стеснения вытирая рукавом слезы с лица.

Над увиденным никто не смеялся. Иная женщина, представляя себе предстоящее прощание с призванным на службу супругом, уходила к себе, закрывала за собою калитку, оборачивалась, снова смотрела на «прощание» вцепившейся в мужа безутешной соседки. Потом шла в дом, отворачивая лицо, на котором уже тоже текли горестные слезы.

– Пойди к тетке Марусе, молочка принеси, –  сказала пожилая хозяйка внуку и вручила ему завернутый в чистую ткань глиняный кувшин, –  смотри не разбей, неси аккуратнее.

– Ладно, ба! – ответил ей Витя и вышел за калитку.

Едва он повернул за угол, как увидел в узком проулке двух мужчин – соседей по улице, шедших с вещмешками за спинами. А за ними, поддерживая друг друга под руки, шли, рыдая, их жены. Одна из женщин особенно горько переживала предстоящую разлуку с мужем, отправлявшимся по призыву на еще неведомую никому войну. Она закрывала ладонями нижнюю часть лица, потом вскидывала руки в сторону удаляющегося мужчины и надрывно, с воем в голосе кричала:

– Ну куда ты, куда? Ваську припомни. Какой он с войны вернулся? Кожа да кости. Весь обмороженный!

Витя вспомнил уже почти забытого по малости лет своих соседа, жившего через несколько домов, –  дядю Василия, который больше года назад вернулся после Финской войны домой. Невероятно худой, с выпученными глазами, с лицом бледным, как у покойника, с серым цветом кожи, хромой на обе от обморожения ноги. Он умер вскоре после возвращения домой. У Вити всплыли в памяти слова возвращавшихся с поминок соседок, которые приговаривали, вспоминая Василия, что был плотен телом, силен, крепок и удал. Что любая работа спорилась в его руках. А женщины заглядывались на него, даже женатого.

Мальчик шел за провожавшими своих мужей женщинами, одна из которых продолжала громко рыдать и причитать. Вторая только тихо плакала, вытирая одной рукой слезы с лица, а другой держала под локоть подругу. Ее двенадцатилетняя дочь тоже плакала, неловко смахивая слезы с раскрасневшегося лица, на котором взбух и стал пунцовым ее носик. Витя еще долго провожал взглядом удалявшихся женщин. Он так и не решался отвести от них глаза, невольно представляя себе, как будет уходить на фронт его собственный отец, который уже сегодня должен сообщить дома точную дату своего убытия.

– Здрасьте! – сказал мальчик взволнованной старушке, тетке Марусе, встретившей его на пороге своего дома.

Она молча взяла у него глиняный кувшин и так же молча повернулась и ушла внутрь дома. Витя проследовал за ней, видя необычное поведение старой женщины, которая, как правило, всегда была разговорчива и обязательно угощала чем-нибудь вкусненьким приходившего к ней внука любимой подруги. Сегодня женщина таковой не выглядела. Еще в Первую мировую потерявшая одного сына, а в Гражданскую – второго, она прекрасно понимала, какие страдания будут принесены в дома ее соседок.

– Папка твой когда уезжает? – спросила она мальчика, когда выходила из погреба, в котором держала кувшины и бутыли с коровьим молоком.

– Не знаю. Сегодня должен сказать, –  ответил ей Витя, наблюдая ее необычно взволнованный вид.

– Ой! Что будет, что будет! – запричитала тетка Маруся, садясь за стол возле окна, выходившего на улицу, за которым было видно, как очередная молодая женщина шла под руку с мужчиной, за плечами которого виднелся походный вещмешок.

Она приложила пальцы правой руки к губам и тихо сама себе сказала:

– И внуков моих, наверное, тоже заберут. Возраст то у них подходящий, –  всхлипнула она и горестно завыла, обливаясь слезами и уронив голову на грудь.

Витя спешно выскочил из ее дома и сломя голову, не чувствуя под собой ног, побежал домой. Он ничего не видел и не слышал. Людское горе врезалось в его маленькое детское сердце. Едва добежав до дому, он поставил кувшин с молоком на стол в сенях и тут же, выскочив на улицу, спрятался за сараем. Там он сел на корточки, сложил руки на коленках и тихо заплакал, жалея отца, которому предстояло самому участвовать в неведомой, но, видимо, очень страшной войне, и мать, остававшуюся одной с тремя маленькими детьми на руках.

– Витька, айда к военкомату! – позвал его Цыган. –  Там мужики со всего города собираются. Все хотят ехать воевать с Гитлером.

Мальчишки под предводительством ребячьего авторитета Цыгана быстро, почти бегом, направились к центру города. По пути они находили длинные тонкие палки и, представляя, что это винтовки и сабли, имитировали стремительные атаки и сражения с врагами, изображаемые в духе героев всеми ими не раз виденного фильма «Чапаев».

Ближе к центру города улицы были заполнены людьми, что было необычно. Несмотря на понедельник, людские потоки и толчея напоминали воскресный торговый день, когда на центральной площади собирались торговцы. Но сейчас их почти не было. А по улицам передвигались большей частью молодые мужчины, часто в сопровождении женщин и детей. Возле торговых рядов играла гармошка. Кто-то звонким голосом пел частушки. А сквозь плотную толпу мальчишки, наклонив головы, видели через ряды ног танцующих под музыку людей. На другом конце торговых рядов тоже играла гармонь. Но вместо частушек и звонкого смеха молодые мужские и женские голоса пели модные патриотические песни. Гармонист звонко проговаривал под музыку очередной куплет, а потом почти вся толпа одновременно хором пела припев. Мальчишки остановились возле них. С улыбками на лицах, поворачиваясь друг к другу, они тоже подхватили слова песни. Как только гармонист стих, один из ребят радостно прокричал:

– Митя!

К ним подошел худощавый молодой человек, брат того самого мальчика, который радостным воплем обозначил его приближение.

– А вы-то что здесь делаете? Тоже в военкомат идете? А не рано вам еще? Годов десять подождать придется. К тому времени Гитлер уже разбит будет! Домой идите. –  Он погладил по голове своего маленького брата и, переведя взгляд на Витю, уже серьезно спросил его: – А твой-то папка когда отправляется?

Мальчик ничего не ответил. Он лишь смущенно пожал плечами.

– Митя, а ты что, тоже на войну собираешься? Мамка сказала, что тебя не возьмут. Восемнадцать только в августе будет, –  с немного ехидным выражением сказал младший брат молодого человека.

Тот немного смутился, улыбнулся и ответил:

– Вот так и сказали. Будет восемнадцать, тогда приходи. –  Он снова посмотрел на Витю. –  А папку твоего я видел. Он верхом приезжал в военкомат. Побыл там и уехал. Хотел спросить его, да не успел.

Митю кто-то окликнул, и он тут же отошел от ребят, оставив их одних.

После услышанного в свой адрес вопроса о времени отъезда отца Витя погрустнел. Цыган заметил это и отвел глаза в сторону, понимая волнение своего лучшего друга. Чтобы хоть как-то разрядить обстановку, он предложил ребятам двинуться в сторону военкомата, чтобы посмотреть на то, что там происходит.

В тот вечер отец так и не появился дома. Утром, едва проснувшись, Витя понял, что тот даже не ночевал дома, так как отцовский помазок для бритья оставался сухим. Сухим было и его полотенце, висевшее точно так же, как было оставлено прошлым утром. Он сразу подошел к матери, надеясь поинтересоваться, не уехал ли на фронт отец. Но остановился, едва увидев, что мать выглядит по-обычному, не заплаканная и не расстроенная. К тому же наличие бритвенных принадлежностей на своих местах тут же подсказало мальчику, что отец еще не уехал, иначе бы все эти предметы взял с собой.

Мать сидела на кровати возле детской люльки, подвешенной к потолку, и, взяв на руки четырехмесячную Тамару, играла с ней, приговаривая:

– Вот папа наш приедет на обед. Покушает. Расскажет нам последние новости. Мы будем кормить его и слушать. Да-а?

Девочка улыбалась, ловя интонацию в голосе и выражение лица матери.

Вскоре действительно приехал отец. Вид его говорил о сильной усталости, волнении и заботах по службе. Он был немного бледен. Глаза воспалены от недосыпа. Губы плотно сжаты, как обычно, если его что-то беспокоило. Вопреки сказанному матерью о новостях, которые ему предстоит поведать за обедом, отец молчал и почти не произнес ни слова. Но, что сразу было замечено мальчиком, он довольно обеспокоенно смотрел на жену и детей. Бросал на них взволнованные взгляды и быстро отводил глаза в сторону.

Вечером отец приехал домой позже обычного. Едва он пересек порог дома, как за ним попытались войти несколько мужчин из числа соседей. Они остановились возле крыльца и вопросительно смотрели на него. Потом один из них, высокий и видный пожилой мужчина, громко спросил:

– Петр Дмитрич, ну ты хоть поведай нам, что там творится-то? Долго ли война будет идти?

– Уже несколько человек с нашей улицы сегодня отправились. С соседней – тоже, –  сказал второй мужчина, выглядевший чуть моложе, чем первый.

Хозяин дома снял с головы фуражку. Вытер потный лоб ладонью. Он нехотя и взволнованно посмотрел на мужчин и, понимая, что ему как человеку осведомленному и уважаемому ими не удастся отвертеться от ответов, сказал:

– Мне пока мало что известно. А то, что я знаю, я вам сказать не могу. Права такого не имею. Знаю только, что враг напал вероломно. Он сильный. Но мы его все равно победим!

После сказанного, чтобы избежать других неудобных вопросов, он резко повернулся и исчез внутри дома.

Через несколько дней отец уехал. Витя понял это по отсутствию некоторых его вещей, которые тот брал с собой всегда, когда куда-нибудь отправлялся. Мать заплаканная сидела на кровати. На коленях лежала нательная рубаха мужа, которую она нежно гладила одной рукой. Глаза ее были направлены в одну точку. Она смотрела не моргая. А по щекам ее иногда текла слеза, которая останавливалась только возле подбородка.

– Ну, хватит горевать. Детей корми. Витька проснулся. Сейчас Валька поднимется. Нечего сиднем сидеть, –  строго сказала вошедшая в дом пожилая хозяйка, лицо которой также имело следы горестного прощания с сыном.

– Мама, –  проговорил Витя, подойдя к матери, –  а что же он со мной не попрощался?

– Попрощался сынок. И с тобой, и с Валей, и с Тамарой. Просто вы все спали. А папа вас будить не хотел, –  она обняла сына и крепко прижала его к себе, уткнувшись лицом в его коротко стриженную голову.

Мальчик тоже обнял мать, прижавшись к ней. Он чувствовал тепло и с детства знакомый ему запах тела самого близкого человека. Они так и застыли в нежных объятиях матери и сына, пока их не разбудила своим тоненьким плачем трехлетняя Валя, которая только что проснулась и требовала к себе внимания.

Шла вторая половина жаркого лета. Улицы Мценска опустели. Заметно становилось меньше людей, особенно мужчин того возраста, который принято называть призывным. После отъезда отца Вити, а также призыва и отправки на службу отцов и старших братьев многих своих друзей любимым развлечением мальчишеских компаний всех возрастов стало дежурство поблизости от проходившей через их город железной дороги. Склоны у стоявших на возвышенностях жилых домов, расположенных вдоль путей, были заполнены детьми и подростками, особенно семи-двенадцати лет, которые караулили проходящие мимо них эшелоны с войсками и боевой техникой. Особенно радостно приветствовались те поезда, которые были заполнены солдатами, стоявшими в проемах распахнутых дверей вагонов-теплушек. Но самыми желанными были те составы, что везли в сторону фронта танки, артиллерийские тягачи или пушки. Такие эшелоны были самыми почитаемыми в мальчишеской среде, и увидеть их считалось большой удачей. Прохождение каждого такого состава еще долго обсуждалось всеми и оставалось темой для разговоров еще несколько часов, вызывая бурные споры и восхваления вооружений самой сильной и непобедимой никакими врагами Красной армии.

Нахождение возле железной дороги, отрезок которой располагался в городе, объединяло детей и подростков всех полов, возрастов и мест жительства. Никто не враждовал, сидя на склонах возле путей. Даже самые яростные соперники, не позволявшие парням из других улиц и районов города появляться на своей территории, теперь в едином порыве радовались каждому эшелону, следующему на фронт. Иначе смотрели они на санитарные поезда, которые ехали в обратном направлении и вызывали напряженные взгляды подростков. Никто уже радостно не кричал и не размахивал руками. Все просто молча пытались разглядеть в окнах раненых солдат.

Еще более напряженные взгляды были сосредоточены на железнодорожных составах, которые везли людей. То были не только пассажирские, но и обычные товарняки, в окнах и дверных проемах которых виднелись скорбные лица всех возрастов. Такие поезда были набиты людьми до отказа. Многие ехали в тамбурах, на ступеньках, и даже на крышах вагонов.

Чтобы не пропустить очередной воинский эшелон, компания мальчишек прибыла на привычное для себя место наблюдения чуть раньше обычного. Едва расположившись, пацаны вдруг с удивлением увидели приближающегося к ним Илью.

– Витька, это же твой дядька! Как он тут оказался? – спросил Цыган, подойдя к лучшему другу.

– Не знаю, –  ответил тот и направился в сторону своего дяди.

Он почти совсем близко подошел к нему и спросил:

– Ты чего здесь делаешь?

– Бабушка попросила присмотреть за вами. А то уходите куда-то на весь день. А она волнуется. На речку ходил – вас там нет. На ручей – тоже нет. А сегодня выследил. Да и ребята сказали, –  ответил Илья, выглядевший необычно серьезным, –  в городе беженцы появились. Люди нездешние. Мало ли кто обидит.

– А как это – нездешние? – последовал вопрос от племянника, привлекший к нему внимание остальных мальчишек.

– Ну, –  протянул задумчиво Илья. –  Это которые не из нашего города. А откуда-нибудь.

– А беженцы кто такие? – влез со своим вопросом шустрый Цыган.

Дядя сделал еще более серьезный вид, стараясь подобрать правильные слова для ответа.

– Это те, кто от войны бежит, –  произнес он в ответ.

– Как это – от войны бежит? – спросил третий мальчик, единственный из компании, у кого на голове была панамка.

– Это когда их дома немцы захватили, –  почти не задумываясь, ответил Илья, –  война до их города докатилась.

Мальчишки следовали за хромающим Ильей, иногда отставая от него, отвлекаясь на что-нибудь. Едва вся мальчишеская процессия, возглавляемая им, вышла на проходившее через город шоссе, как они наткнулись на целую колонну людей и телег, устало следовавших откуда-то издалека, о чем говорил весь их внешний облик. Запряженные в повозки лошади были худы и едва переставляли ноги. Люди преимущественно шли пешком, везя весь свой немногочисленный скарб на возах, где еще разместили самых маленьких детей и стариков, которые дремали под забиравшим последние силы палящим августовским солнцем.

Первое, что увидели они, была повозка, запряженная невысокой лошадкой, ведомой низкорослым, пожилым, седобородым мужчиной. Он был облачен в запыленные высокие сапоги, такие же пыльные штаны и светлую с разводами пота на спине рубаху. Голову его покрывала широкополая соломенная шляпа. Он шел, почти не глядя по сторонам, сильно кренясь то вправо, то влево, с каждым шагом делая это в такт со своей лошадью, кивавшей при каждом выбросе ноги вперед. За мужчиной следовала очень худая невысокая молодая женщина, в длинной, почти до пят юбке, из-под которой выглядывали носы запыленной обуви. Она держала руку на ободе повозки возле спящего на ней маленького, загорелого ребенка. Повозка, скрипя колесами, поворачивала по шоссе в сторону моста через протекавшую через весь город реку, показывая оглядывавшим ее ребятам сидящую на корме старую сморщенную старушку. Она безучастно сидела на самом краю повозки, скрючившись и сложив натруженные, коричневые от солнца и постоянной физической работы руки на высоко поднятых из-за бортика повозки худые коленки. Старушки смотрела только вниз на утекающую дорогу. Ее глаза были безжизненны. И, если бы не шевелился, как будто что-то пережевывая, ее рот, то могло бы показаться, что она вовсе не живая.

За первым возом следовал второй, ведомый подростком лет четырнадцати, державшим за поводья светлогривую лошадку. С другой стороны поводья держал еще один мальчик, по виду являвшийся младшим братом первому. За ними шли две женщины, средних лет и молодая. А на повозке сидели сразу четверо детей, от двух до десяти лет, измученных палящим солнцем и долгой дорогой.

За двумя первыми телегами следовали вторая, третья, четвертая, седьмая. Вереница запряженных тощими лошадьми возов с имуществом и детьми с пешей скоростью заходила по пыльному шоссе в город. Из находившихся вдоль него жилых домов выходили жители, провожая взглядами обездоленных войной людей, вынужденных покинуть свои родные места и податься в чужие края куда глаза глядят.

– Откуда вы?! – протяжно крикнула стоявшая на обочине дороги местная жительница, горестным взглядом озиравшая процессию людей и телег.

Руки ее, только что сложенные возле груди, медленно опустились вдоль тела, когда она поймала взглядом груженную маленькими детьми повозку.

– Из-под Бобруйска мы. От немцев убегаем, –  ответил ей худой подросток, шедший за одной из повозок и старавшийся чем-нибудь успокоить громко плачущего ребенка, сидевшего на самом ее краю.

– От войны бежим, детей спасаем, –  добавил старик, который вел под уздцы следующую лошадку и телегу.

– Так вы хоть остановитесь. Дайте детям отдохнуть. Водички попейте. В тенечке посидите, –  продолжила протяжно говорить стоявшая на обочине женщина. –  Что же мы, не люди! Горя не видим!

– Вот именно! Остановились бы! Отдохнули бы! Детишки, вон, измучились все! – предлагала вторая женщина, появившаяся из калитки ближнего дома.

– Спасибо! Нам бы только до речки добраться. А там и передохнем, –  ответил ей старик, усталыми глазами оглядывая сердобольных местных жительниц.

– А куда же вы идете? – последовал вопрос еще одной женщины, что вышла из двери своего дома, держа в руках кувшин воды, чтобы самой напоить измученных долгой дорогой детей прямо на ходу, не останавливая хода всей процессии.

Она уже почти догнала одну из телег, как старик отпустил поводья, отдав их мальчику лет десяти, и пошел навстречу ей.

– Пока не знаем. Но идем туда, где войны ждать не придется, вглубь страны. Туда, где опасности нет. Немец, вон, за несколько дней до Минска дошел, потом до Смоленска. Так и до Москвы доберется, –  он взял кувшин и начал жадно пить из него.

– Как до Москвы? – удивилась и немало испугалась первая женщина.

– Ты что такое говоришь? – быстро подошла к ней вторая и набросилась с вопросами на путника. –  От нас до Москвы всего триста верст.

– Вот и я говорю. Всего ничего осталось. –  Старик протянул кувшин подошедшему к нему из вереницы повозок подростку. –  Армия бежит. Мы бежим. Все дороги беженцами забиты. Перед каждым мостом стоять и ждать своей очереди приходится. У вас еще спокойно. А когда мы от своих мест отходили, так нас еще и бомбили. Народу побило! На обочинах да в полях вдоль дорог столько мертвых лежит! И бабы, и дети! Бомбят всех без разбору.

Услышав это, женщины переглянулись. Они испуганно смотрели то друг на друга, то на старика-беженца и подростка рядом с ним.

– Благодарю за водичку, –  раскланялся старик, поняв, что наговорил лишнего добродушным и беззащитным хозяйкам, любезно предлагавшим беженцам помощь, о наступающей опасности прихода в эти мирные места войны.

– Ой! Что будет?! – запричитала одна из женщин.

Илья и компания мальчишек провожали взглядами вереницу повозок беженцев с детьми и стариками. Ребята молчали и почти не моргая разглядывали скорбную процессию, пожилой представитель которой навел ужас своими рассказами о творящемся где-то совсем недалеко от здешних мест.